Валерий Большаков
Первопроходец. Бомж с планеты Земля
Глава 1
Подмосковный вечер
С утра подмораживало, и мне в моем «пухляке» было не жарко. Но на рынке я согрелся – Сурен подогнал целый грузовичок, затаренный мешками с луком, и я один все их перетаскал на склад. Запарился даже.
– Все, парой, – громко позвал я хозяина, – сгрузил!
– Ай, молодец! – отозвался тот и колобком вкатился в овощехранилище. – Спасибо, Саша-джан!
Словно из воздуха вытащив пятисотку, он вручил ее мне. Я принял деньги, кивнув, и сунул их в карман. Молча.
Нет у меня привычки благодарить за то, что заработано.
Сурен вздохнул с какой-то бабской жалостливостью и сказал негромко:
– Вот уважаю я тебя, Саша-джан, за то, что не теряешь достоинства. Вот уважаю!
И протянул мне руку. Я криво усмехнулся и пожал волосатую конечность. Не теряю, значит, достоинства…
А для меня это совсем не сложно – большего ничего и не имею!
Но все равно, ласкает слух.
Натягивая шапку-чеченку, я проводил Оганяна глазами – тот уже укатился обратно в торговый зал чего-то разруливать.
Сурен – обычный коммерс, жесткий, прожженный тип, который не церемонится с чужаками. И кинуть может, и развести, зато за своих горой стоит.
«Парой» – это вежливое, но официальное обращение, означает оно обычное наше «господин», а восходит к титулу «барон», занесенному в Армению крестоносцами. Так вот Сурен мне как раз и напоминает этакого дона Пампу, средневекового жизнелюба.
Такой своих людишек в обиду не даст. Наказать может, коли за дело, но и подсобит, если что. Как не порадеть за своего человечка?
Я натянул пуховик и вышел на холод. Еще светло было, хотя солнце село уже.
Рыночные ряды почти опустели. Последние торгаши, задержавшиеся в надежде слупить пару тысчонок с припозднившихся покупателей, спешно собирали товар, распихивая его по гигантским сумкам-чувалам и заваливая ими тележки.
Субтильный Гриша из братии грузчиков едва стронул такую с места. Он напрягался, выгибался дугой, скреб сапогами по земле, пыхтел, выдавливая маты из тощей груди, и вот транспортное средство нехотя покатилось – громадная куча сумок и мешков угрожающе покачивалась, готовясь рухнуть и погребя Гришку под китайским ширпотребом.
Рынок стремительно пустел, и эта малолюдность да кучи мусора – оберточная бумага, хрустящие пакеты, которые ворошил неласковый ветер, картонные ящики и коробочки из-под «Доширака», – все это навевало тоску.
А сверху приспускалась хмурая облачность. Косые пальцы столбов, невежливо тычась, указывали на тучи, а черные голые ветви деревьев словно взывали к небесам, страшась холодов и умоляя отвести зиму.
Небеса равнодушно молчали, перемешивая серую рванину кумулюсов…
Я вздохнул и прибавил шагу. Холодно как…
Завтра надо будет свитер надеть, тот, что с дырой на спине. Под пухляком не видно.
Додумывая эту житейски состоятельную мысль, я расслышал отчаянный девичий крик. Что еще не слава богу?
Из-за киоска на углу выбежала девушка в расстегнутом пальтишке, из-под которого ярко краснела вязаная кофта, а на голове подпрыгивал синий помпон шапки. Даже отсюда было видно, что ноги у бегуньи длинные, обтянуты цветастыми леггинсами и обуты в ношеные сапоги цвета кофе с молоком.
Девчонка припустила мимо рядов, устремляясь к складам, слепленным из сэндвич-панелей, и тут же показались преследователи – двое парней в модных прикидах. Мажоры.
Парни гоготали, скача вдогонку за своей добычей.
Парочка торговцев сделала вид, что ничего не происходит, лишь головы в плечи вжала под накинутыми капюшонами да поспешила удалиться. «Моя хата с краю, ничего не знаю».
Вполне понятная жизненная позиция, вот только меня по другому рецепту делали – не люблю, когда девочек обижают.
Джентльмен я, рыцарь «бла-ародный». Дурак, короче.
Глянув вслед убегавшей девушке, я увидел, что та попалась – угодила в тупик и заметалась между стенами складских помещений.
Мажоры добежали и остановились, переводя Дух.
– Ну, ты нас загоняла! – весело сказал один из них, в рыжей дубленке, упирая руки в колени. – Ф-фу-у! Прям чемпионка по бегу! Давай, заголяйся.
– Только по-быстрому, – добавил другой, в толстовке «Ливайс», – а то холодно.
– Не трогайте меня! Шо я вам сделала? – заверещала «добыча». – Отпустите! Я не хочу-у!
– А мы хотим! – загоготал «загонщик» в толстовке.
Оба двинулись к девушке, разведя руки и глумливо повторяя «У-тю-тю!» да «Цып-цып-цып!» Девчонка прижалась к стене и закрыла лицо руками в варежках.
А молодая особа явно за модой не следит, заметил я отстраненно, как бы вчуже. Одно из двух – или у нее отсутствует вкус, или тупо нет денег. Скорее, второе – вон, даже варежки разные – одна синяя, с вышитой снежинкой, а другая – малиновая.
Неторопливо приближаясь, я оказался у мажоров за спиной – те от вожделения и страх, и опаску утратили. Росту я немалого, поэтому начал с того, что врезал типу в дубленке ребром ладони по шее. Тот хрюкнул только и сунулся мордой в запакощенный сугроб. Его товарищ в толстовке сначала очень удивился, а потом полез на меня, воспылав жаждой мести. Зря.
Я врезал мажору между ног, а когда тот согнулся в три погибели, шипя от боли, выпрямил его апперкотом, с удовольствием плюща противнику губы и нос. Парнишу вздернуло, и я закончил комбинацию локтем в челюсть – мажора отнесло и впечатало в стенку. По ней он и сполз, опрокидываясь на утоптанный, обильно политый мочой снег. Там тебе и место.
– У него пистолет! – взвизгнула девушка.
Я резко обернулся к вырубленному дублен-коносцу. Тот уже стоял на четвереньках и лапал оброненный «ПМ».
Пневмат или огнестрел, я разбираться не стал. Подскочил и всадил носком ботинка по печени этому Вильгельму Теллю недоделанному Казанове доморощенному.
Тот опять хрюкнул и перекатился на спину Готов.
Пистолет я подобрал и сунул в карман. Пригодится в хозяйстве.
Встретился глазами с девушкой – она смотрела на меня, будто на ангела, явившегося с благой вестью.
– Пойдем, – буркнул я, – провожу.
– О-ох… – простонала моя визави и стала нюнить. – Спасибо вам огромное-е!
– Да ладно…
Бочком между двух еле ворочавшихся тел девчонка прошмыгнула ко мне, и мы зашагали прочь отсюда, с места неудавшегося преступления.
Выйдя за ворота, я спросил:
– Тебя как звать хоть?
– Марина, – ответила моя нечаянная спутница и шмыгнула носом.
– А живешь ты где?
Марина вздохнула грустно-прегрустно:
– А нигде… С Украины я. Нас набрали целый вагон. Сказали, шо на работу в самой Москве устроят, а мы уже потом, с получки, рассчитаемся и за проезд, и за питание… Приехали мы, паспорта у нас отобрали – и на улицу всех. Этими… ну..
– Проститутками? – догадался я.
– Ну, да… А бригадир наш оказался вовсе не бригадир, а этот… ну…
– Сутенер?
– Ага… Я, как только до меня дошло, сразу деру дала. Они за мной погнались, но я убежала.
– Да-а, бегать ты умеешь.
– Ага… И теперь ни документов, ни денег, ничего… Месяц уже бичую.[1]
– Ну, на бичиху ты пока не тянешь, – усмехнулся я. – Не несет от тебя, маты не гнешь, да и голосок не пропитый… Я и сам бомж, так что бомжих всякого разбору навидался. Ладно, пошли.
– А куда?
– Устрою тебя на первые дни, а там видно будет.
Не спрашивая больше, Марина доверчиво зашагала рядом, подлаживаясь под мою походку.
До станции добрались быстро, а скоро и электричка моя подошла. Если повезет, то контролер припоздает, и мы успеем выйти, не заплатив.
Вообще-то, я не только «благородный», но и честный, законопослушный и все такое. Однако и экономный тоже…
Когда бабосов нехватка, совестливость притупляется.
– А куда мы? – шепнула Марина. – В Москву?
– Да нет, поближе. Нам до Храпуново, там рядом деревня – и дачный поселок, где я живу.
– Прямо на даче?
– Прямо. Хозяйкой там одна бабуська, вот я с ней и договорился. За домом смотрю, печку протапливаю, починяю, где нужно…
Я осмотрелся. Вагон был полупустой. Ближе к нам тетка в платке дремала, сонно кивая головой, словно соглашаясь со всеми. За окном плыли окраины Электростали. Уже заметно стемнело, и местность казалась неуютной в сумерках – расплывшиеся в черноте подступавшей ночи дома, выстроившиеся в ряд за путями, выглядели угрюмыми, косо попиравшими серый снег, а свет автомобильных фар, изредка окатывавший их облупленные бока, лишь усиливал впечатление унылой запущенности.
Я тут же вспомнил, как прошлой зимой бродил по вечерним московским улицам, как повсюду светились окна, приоткрывая чьи-то жития, а я шел один, без дома, без семьи, без имени даже, и мне было тоскливо и холодно.
И минус на градуснике тут был ни при чем – не тело зябла, душа.
– А почему – на даче? – удивилась Марина.
– Я же сказал – бомж я.
В ответе моем прозвучали нотки раздражения – не люблю я про свой статус говорить, не лучшая это тема.
– Да поняла я, поняла, – заспешила девушка. – Просто не поверила сразу. Вы… ты и бритый, и одет прилично…
Я усмехнулся.
– Это моя парадно-выходная форма. В ней я… хм… родился, скажем так. Вот, вертится в голове одна фразочка, сам не знаю, откуда, – «жизнь дается лишь дважды».
– А-а! – обрадовалась моя спутница. – Так это фильм был такой, про Джеймса Бонда!
– Да? Буду знать…
Мне вдруг захотелось рассказать Марине обо всем, что со мною приключилось. Откровенность мне, мягко говоря, не присуща, но доверчивость этой девчонки сама по себе располагала к тому, чтобы открыться.
– Это случилось прошлой зимой, – начал я, – одиннадцатого декабря, где-то в том районе, где шоссе Энтузиастов пересекает МКАД. Помню, вечер был. Мороз не стоял, и ветра чуть, снегу насыпало чистого, пухнастого. Помню, как я вышел на свет, под самый фонарь, мою тень помню, четкую такую, а потом еще чья-то появилась. И сразу удар по голове…
– Ой… – шепотом сказала Марина.
– Да-а… – поморщился я. – Очнулся от холода, и сразу больно стало. Отжался, а пальцы совсем онемели. Закоченели. Я на колени кое-как поднялся, греть стал руки, а башка разламывается просто. Кровь на волосах подсохла, и на щеке, как корка, да еще мутит меня – видать, сотрясение заработал. Но это все так, мелочи. Главное, я память потерял. От слова совсем.
– Как?! – выдохнула девушка. – И ничего-ничего не помнишь?
– Ни-че-го, – раздельно проговорил я, ежась, словно от прошлогоднего холода. – Вся моя жизнь усохла до вот этого года. А кто я был, где жил, кем работал – понятия не имею. В карманах ни денег, ни документов. Наверное, тот, кто меня по башке треснул, все забрал, вместе с курткой, или что я тогда носил. В одном-то камуфляже не походишь особо. Вот так… Шофера-дальнобойщики поделились бинтами из аптечек, я кое-как голову перевязал. Ночью холодно было, еще и ветер поднялся, а укрыться-то негде! Хорошо еще, Кириллыча встретил, бомжа со стажем. Тот меня в какой-то подвал отвел, а там теплотрасса проходила, вот мы на трубах и устроились. Матрасы, помню, черные от грязи, но мне было не до брезгливости – упал и заснул.
Марина вздохнула.
– Ужасно… – пробормотала она.
– Да уж… – вздохнул я. Мне как-то даже полегчало, будто я часть своей беды перегрузил на эту девчонку. И сразу стыдно стало. Вот же ж, натура дурацкая…
– А потом? – затеребила меня девушка.
Я крякнул от смущения, уже слегка досадуя на себя за излишнюю откровенность. Сколько раз я себе выговаривал, чтоб не повиновался порывам! Но все же облегчение чувствовалось…
Люди ж не зря имеют привычку «делиться» своими горестями – они их именно что делят, щедро, оставляя себе лишь часть былых переживаний. А я ж тоже хомо сапиенс, и ничто хомосапиенсовое мне не чуждо…
– Потом я недели две наведывался на «место преступления», – продолжил я с кривоватой улыбочкой. – Все ждал, что память вернется. Ходил там, на людей смотрел, надеялся, что окликнет кто знакомый, и я хоть имя свое узнаю.
– Так ты даже имени своего не помнишь?
– Я ничего не помню из прошлой жизни, – терпеливо объяснил я. – Долго себе новое имя подбирал, пока не надумал как Пушкин зваться – Александром Сергеевичем. Вот так…
– Ужасно… – повторила девушка. – Это же все равно шо жизнь отобрать. Начисто. Конечно, если задуматься, то шо хорошего у меня было? Тусклое какое-то у меня прошлое, вон, как за окном. И вспомнить особо нечего. Папка меня любил, но он помер, когда мне всего четырнадцать было. Жалко так, до сих пор. А мамку я только пьяной видела… Нет, она не злая, просто меня не любит. Братика моего обожает просто, а я – так… Он же младшенький, так бывает. Раньше я из-за этого плакала, папульке жаловалась. А потом привыкла. Но все равно, я же помню, где родилась, где росла, в какую школу ходила! Год назад… Год назад у меня выпускной был…
Я вздохнул, будто повторяя маринин вздох.
Трудно быть бомжом.
Надо здорово опуститься и опроститься, чтобы нормально себя чувствовать на помойке.
Не знаю, примечал ли я всю эту «бичеву» раньше, в прошлой жизни, а нынче у меня глаз наметан.
Бомжи как бы уступают город «нормальным» и успешным, занимая обочину жизни. Почти все они – люди с ДРП. С добровольно редуцированными потребностями. Все их желания сводятся к выпивке и закуске, к теплому месту, где можно заночевать.
Бомж – классический маргинал. У него нет семьи, нет работы, он ни к чему не стремится, ничего не пытается добиться в этой жизни. Он изгой, отверженный.
Слезливые дамочки обычно жалеют «бедных бомжиков», но это неправильно. Если человек жрет из контейнеров с отходами, а спит в подъезде, то это его выбор. Здесь нет никакой трагедии, и никого не надо спасать, вытаскивать из нищеты, устраивать на работу, хотя бы потому, что среднестатистический бомж не будет трудиться.
И даже не потому, что он ленив, хотя и это тоже присутствует, а из-за того, что общество со всеми его ценностями и атрибутами бомжу не нужно. Он вне социума.
И тут легко впасть в другую крайность – зачислить всех бомжей в паразиты, в тунеядцев-побирушек. А ведь лодырничать бичам удается не всегда. Каково это – с раннего утра обойти десяток свалок, собирая бутылки? Легко ли так жить?
И далеко не все из них воришки. Множество бомжей живут тем, что «нормальные люди» выбрасывают.
Почему же они упорствуют, эти «лица без постоянного места жительства, почему ни в какую не хотят принять «человеческий» образ жизни? Большинство даже не задумывается над этим – нечем задумываться, а меньшинство… Идеологию и философию жизни на обочине лучше всего объяснил Кириллыч.
На собственном примере.
А зачем мне, говорит, ваши машины и квартиры, работа, семья и прочие радости? Собственность с недвижимостью закабаляют, жена с детьми лишают свободы, работа и вовсе рабство. А жить когда? Ты работаешь, чтобы было на что купить мебель или машину, еду, там, или одежду, опекаешь свою семью, а жизнь-то проходит! Ты живешь лишь тогда, когда делаешь то, что хочешь, и когда хочешь, по своему разумению, а не по приказу начальства или из чувства долга.
Ну и как? Можно ли добиться подобной свободы трудящемуся в поте физиономии своей? Нет. Даже президент корпорации или какой-нибудь министр не свободны, они вынуждены жить по утвержденному плану, в согласии с правилами, обычаями, законами, привычками нижестоящих и капризами вышестоящих. Вывод? Чтобы зажить воистину вольным, нужно освободиться от привязанностей и не испытывать желаний.
Вот такой у нас Кириллыч «просветленный». Как Будда.
Спохватившись, я сказал:
– Чуть не проехали. Пошли, нам выходить.
Электричка, задренчав тормозами, остановилась у перрона, и мы вышли. Морозец убавился, и ветерок стих. Сейчас отъедет электричка, и вернется тишина.