Они разбивают лагерь на пологом берегу Линты. Ксюша, колдующая над котелком, аромат гречневой каши с тушенкой и потрескивание костра. Илья забывает обо всем – городским так легко забывать. Они сидят плеч-о-плеч, наблюдая, как охотится за рыбой скопа. Величественно расправляет крылья и кружит над водной гладью.
А у Тереховой щербинка между зубами и родинка на ключице.
– Как же красиво, – произносит Илья.
В сером ночном небе мириады звезд. Он передает флягу Ксюше. Та отпивает, морщится.
Огонь защищает от болотных шорохов, плещется умиротворяюще.
– Почему ты поехала со мной? – спрашивает он, глядя на спутницу сквозь пламя.
– Отпуск же.
– А серьезно?
Она отвечает после паузы.
– У меня были отношения с мужчиной некоторое время. Два года или около того. – Она улыбается печально. – Два года и двадцать шесть дней, если быть точной. Он предал меня. Мне необходимо было уехать.
Илья подсаживается к ней и обнимает за талию.
– Ты настоящий друг, – говорит она, наклоняясь к нему. Он прикрывает веки и трогает губами пустоту. Она целует его в висок.
– Хватит с меня коньяка. Пойду спать.
Он желает ей спокойной ночи и, оставшись в одиночестве, пинает консервную банку.
– Идиот! Дурак чертов!
Цедит последние коньячные капли.
За стенками палатки звенят комары и гудит тайга. Она рассказывает на своем скрипучем языке о старых хозяевах. О еженощном празднике в рогатой избе, за тыном из бедренных и берцовых костей. О людях в форме, что прибыли сюда искать Сорни-Най, Золотую бабу, ползали по брусничной поляне и выцарапывали себе глаза. И о ребятах, отправившихся в горы однажды, о том, как они встретили тонконогого старца и больше не жили.
Мерно дышит Ксюша. Илья засыпает, и во сне кто-то ходит на четвереньках по их лагерю.
Они просыпаются с рассветом, завтракают и пьют чай. От растрепанных Ксюшиных волос и детской футболки с Белоснежкой у Ильи щемит сердце. Сколько нежности в нем накопилось за эти годы! А она задумчивая и молчаливая, и время идет, и они идут по песчаной дороге. Подманивает насекомых плотоядная росянка, в сосновых гривах запутались птичьи голоса. Фото на память возле сруба, по венцы зарывшегося в болотистую почву.
Ксюша ругается, споткнувшись о корягу, и раздраженно чешет комариные укусы. Сбегает в малинник, кричит Илье:
– Тут кладбище!
Болото пожрало погост, гробы, мертвецов. Над торфяником возвышаются кресты и пирамидки со звездами. Ил свисает с надгробия Серафимы Пантелеймоновны Поповой, умершей в 1939 году.
– Деревня близко, – говорит Илья.
Две дюжины хат примостились на краю живописного яра. Сверкает первозданной зеленью луг в заливной пойме, и лесные островки охраняют горизонт, словно косматые великаны. К Ксюше возвращается хорошее настроение, она спешит узнать, обитает ли кто в бревенчатых домиках.
Выясняется, что обитают. Поджарая старуха возится на грядке. Кожа у нее бронзовая, косы белоснежные и толстые. И сарафан красивый, сафьянового цвета, с золотым орнаментом.
– Ого, какая модница, – шепчет Ксюша и окликает женщину:
– Добрый день!
Женщина изучает гостей чуть раскосыми, синими как лед глазами.
– Добрый, – сдержанно говорит она.
Ксюша спрашивает про деревню, про старожилов.
– Ворсой деревня зовется, – отвечает женщина. – Так-то три избы заняты, но нынче нет никого, кто в Ивановку ушел, кто рыбачить.
– Вы, бабушка, в тайге давно живете, не знакомо ли вам такое место?
Старуха смотрит на рисунок, но в руки его не берет.
– Нет у нас такого. К Ивановке идите, может, там есть.
– Вы уверены?
Старуха уже уходит в дом, гремит засовом, зашторивает окно.
– Не больно она гостеприимна, – говорит озадаченный Илья.
– Врет она про капище, по-моему, – хмурится Ксюша. – Переживает, что мы увезем статуи.
За Ворсой луга и лесные урочища. С вновь вспыхнувшим энтузиазмом друзья шагают по охотничьей тропинке. На дороге сложенные из бревен мостки. Под досками хлюпает грязь.
Илья замечает чистое озерцо, напоминающее глаз с ресницами сосен на дальнем берегу. Уговаривает спутницу искупаться с ним. Безуспешно. Она не взяла с собой купальник.
Как чужая…
Ксюша устроилась на заросшем пушицей склоне. Он стоит по пояс в воде. Таежное солнце ласкает спину.
– Почему мы расстались? – спрашивает внезапно.
Она поводит плечами:
– Работа, семья… У Лены дети. Я переехала. Витька…
– Да нет. Мы с тобой почему расстались?
Она вскидывает брови удивленно:
– Так мы и не встречались.
– А тогда, в походе?
– Ну, это вообще-то по-другому называется, – говорит она. – И было всего пару раз.
«Четыре раза», – думает он, ныряет в воды лесного озера и зажмуривается.
Сверившись с картой, они делают крюк. Древнее мансийское городище Тарума расположилось на холме. Под густой травой угадываются оплывшие насыпи и полузасыпанные рвы. Ямы землянок. Крапива.
– Привал, – говорят они в унисон. Садятся, скрестив ноги.
Мышцы ноют от рюкзаков. Тишина пульсирует, давит на уши.
Птицы не поют над Тарумой, и путники молчат, что-то такое понимая интуитивно. Илья улыбается вяло, когда Ксюша кладет голову ему на колени. Она сразу засыпает, а он успевает сказать, что скучал по ней. И погружается в сон.
Ему снится пожилой мужчина с колючим взглядом из-под очков.
– Дальше не ходи, – говорит мужчина. – Если увидишь их, никогда не будешь прежним.
– Марьичев!
Он просыпается рывком, едва не соскальзывает в ров.
– Господи, мы спали три часа!
Ксюша мрачна и не на шутку встревожена.
– На вершине холма стоял человек.
– Где? – напрягается Илья.
– За тем валом. Я проснулась, а он стоял там.
– Как он выглядел?
– У него была крупная голова. Очень крупная.
– Крупная голова? Тебе это не приснилось?
– Мне здесь не нравится, – она подхватывает рюкзак.
– Хочешь, я проверю?
– Нет! Давай идти, наверстаем упущенное время.
Он успокаивает ее по дороге: «Всего-то рыбак из Ворсы». Он размышляет о прицепе с извращенным коллажем и о танце на опушке.
Русло Линты запружено осклизлыми утопленниками-бревнами. Река течет под топляком. Бревна трутся со скрежетом, ветви и корни переплетены узлами.
Угрюмая Ксюша отмахивается от слепней.
Тропинка оборвалась в болоте. Деревья вокруг чахлые и тонкие как спички. Не оправились после давнего пожара. Корявые стволы обросли лишайником. Верхушки засохли. За уродливыми кронами мелькает тусклое солнце, постепенно снижающееся к торфяникам.
Над гиблым болотом стелется дымка.
– Спой что-нибудь, – предлагает Илья.
– Что за глупости, – говорит она.
Но поет – пытается петь. Песенка из кинофильма «Москва слезам не верит» неуместна в тайге и только привлекает взоры из зарослей.
– Без гитары не получается. Вот бы Витьку сюда. Обидно, что он не смог поехать.
– Я его не приглашал.
– Нет? Но ты же сказал…
– Я соврал. Я хотел провести выходные с тобой.
– Мне приятно, но…
Она подавлена. Она подыскивает слова.
– Ильюш, мне жаль, если я ввела тебя в заблуждение. Ты мой друг, самый лучший. Но сейчас у меня не тот период, чтобы…
Он останавливается, касается ее запястья:
– Тот. Ты просто еще не поняла. Я буду рядом всегда. Я не предам тебя. Я…
– Илья…
– Я люблю тебя.
Она отнимает руку и пятится. Смотрит поверх его плеча ошарашенно.
– Скажи, что это не галлюцинация.
Девять идолов врыто в землю буквой «С», так же как на рисунке прадеда. У зубчатой стены леса стоит насаженный на полутораметровые опоры-пни амбар. Точь-в-точь избушка на курьих ножках, без окон, но с дверями. Доступ к поляне преграждает болото, и они прыгают с кочки на кочку.
Таким капище являлось во снах художнику Марьичеву, закончившему жизнь в психиатрической больнице святого Николая Чудотворца.
И писателю Раймуту, глотающему выхлопной газ, оно пригрезилось таким же.
Вытянутые восьмигранными пирамидами макушки изваяний. Черные от копоти полуистлевшие тулова.
И не усмешку спрятал прадед в карандашных черточках, а оскал. Подковы ртов с вырубленными клыками. Свирепые морды древних богов.
– Фантастика, – шепчет Ксюша.
– Мы это сделали! – торжествует Илья.
Они кружатся по поляне, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки, на силуэт у пихты.
Горельник шуршит когтистыми ветками.
Фотовспышка озаряет статуи. Жуков, копошащихся в лунках глазниц.
Илья просит духов тайги: «Если вы существуете, помогите мне вернуть эту девочку, а я буду любить ее и оберегать».
Ксюша возбужденно щелкает фотоаппаратом.
– А меня сфоткаешь? – спрашивает незнакомец, выходя из-за сумьяха.
Бритый под ноль коренастый мужчина в камуфляжных штанах. Рубашка расстегнута, на шее болтается маска с длинным носом. Желудок Ильи болезненно сжимается. Он узнает танцора.
– Вот это местечко, – Лысый с любопытством рассматривает святилище. – Ну и забрались же вы, ребята. Погоняли меня по болотам.
Илья заслоняет собой Ксюшу.
– Кто вы?
– Да не трусь, пацан. Из Линты я. Учитель, прикинь? Труды в школе веду. А это ученичок мой бывший. Ходь к нам, ученичок.
От пихты отслаивается тень, и бледная Ксюша вскрикивает.
У второго незнакомца голова филина. Перья и деревянный клюв грубо приклеены к вересковой плашке.
– Что вам надо? – голос Ильи дрожит.
Лысый подходит к нему вразвалку. Улыбается приветливо.
– Вы у меня вчера в летней резиденции были, смекаете? Старенький такой фургончик. Кабы предупредили, что зайдете, прибрался бы.
– Мы у вас ничего не крали, – говорит Ксюша.
– А я вас ни в чем не обвиняю, – добродушно парирует Лысый, – я, наоборот, отдать вам кое-что хочу.
– Что? – спрашивает Илья.
– Да вот, – клацает Лысый выкидным ножом, – держи, братуха.
Илья набирает воздух в легкие, чтобы закричать: «Беги».
Тяжелая пятерня стискивает его горло, а пятнадцатисантиметровое лезвие пронзает грудь. Губы окрашиваются алым.
«Прости меня», – думает он.
И мертвый падает в траву.
Лысый деловито вытирает лезвие о футболку Ильи. Ухмыляется Ксюше:
– Да не расстраивайся ты из-за этого дохлика. У тебя теперь настоящие мужики есть. Верно я говорю, Эрик?
– Верно, – отвечает младший Мушта, снимая маску.
Ксюша осознает, что произошло. Илья погиб. Она одна, и неизвестно, сколько убитых маньяками туристов покоится на илистом дне. Она отступает. Стаскивает рюкзак.
Сухие глаза сверлят мужчин с ненавистью.
– Сама разденешься или побегаем сперва? – интересуется Лысый.
Она срывается и бежит к торфяникам.
Эрик бросается наперерез.
Сбивает Ксюшу на землю и седлает, смеясь. Он по-своему красив, одноклассницы были без ума от него, но свидания с одноклассницами скучны, как хлам из дедушкиного музея. Любовница должна пахнуть страхом и кровью.
Ксюша визжит под ним, сладкая, желанная.
– Убийца! Тварь!
Ее ладони беспомощно хлопают по грязи, волосы липнут к щекам.
Мир троится, ей мерещится, что идолов на заднем фоне не девять, а гораздо больше. Худые и высокие, как деревья, они двигаются по краю поляны, вытягивая остроконечные головы.
– Я первый, – говорит Лысый, спуская штаны.
Во рту и в ушах Ксюши – болотная жижа. Она не чувствует боли, она смотрит мимо мужчин.
На тех, кто жил здесь еще до манси, во времена, когда щуки ползали по тайге и поедали лунных оленей.
Существа плавно приближаются к ничего не подозревающему трудовику. Трехпалая лапа ложится на бритый череп. Он ахает изумленно.
– Дядь Коль, вы в порядке? – Эрик поворачивается к подельнику, и что-то резко сдергивает его с задыхающейся девушки.
Ксюша перекатывается на живот, встает, отплевываясь.
Истошно кричит Мушта. Она ковыляет к лесу, а крик захлебывается, и болото чавкает клыкастой пастью.
Она хватается за стволы, кеды скользят и тонут в буром месиве. Ветки секут по лицу мстительно. Сучья рвут одежду.
Она всхлипывает, спотыкается о корневище. Проваливается в темноту, и там Илья баюкает ее на руках и слизывает шершавым языком кровь со лба.
– Вот так, – говорит старуха, приподнимая ее голову. Отвар из трав течет по растрескавшимся губам, по подбородку. Девушка моргает, пробует сфокусировать взгляд. Илья зовет ее обратно в уютную тьму забытья, быть вместе навеки.
– Мой друг, – хрипит она.
– Знаю, – кивает старуха, отставляя миску.
В дверном проеме успокаивающий солнечный день. Догорает свеча, и воск капает на колотые плахи настила.
– Отдыхай, – говорит старуха, поправляя одеяло.
Она идет к выходу, подбирает свечу. Белоснежные косы раскачиваются маятниками.
Ксюша хочет спросить, почему в избе нет окон, но шепот Ильи слишком настойчив, она закрывает глаза и отдается ему, как отдалась когда-то, где-то.
– Я тоже тебя люблю, – улыбается она.
Старуха моложаво спрыгивает на землю. Запирает засов.
Теплый ветерок колышет подол ее платья. Вишневая бабочка порхает над оброненной маской филина. Июнь в разгаре, но мать учила старуху всегда помнить о зиме. И кормить хозяев.
«Сытые хозяева – добрая зима», – повторяет старуха материнские слова.
У кромки леса она озирается и смотрит на сумьях. На обагренные кровью морды идолов.
Она искренне надеется, что городская девочка будет пребывать в беспамятстве, когда наступит ночь и менквы проснутся.
Задумчивая, она шагает по лесу и начинает негромко петь, и мертвые из низин подпевают ей.
Рассказы
Роженицы
Они уже видели море из окна автомобиля, когда погода окончательно испортилась. Небо затянули тучи, прохладное майское утро сменил почти октябрьский полдень, промозглый и сумрачный. Шоссе окропило соленой мокротой. За вуалью барахтающихся дождинок просматривалась гавань внизу, крыши игрушечных домишек, толкающиеся под напором прибоя лодки рыбаков.
Ветер боднул в бок «тойоту», норовя спихнуть ее с горного серпантина, и Лида поежилась. Дворники заскребли по стеклу.
Рома погладил Лиду по руке подбадривающе, и она выдавила слабую улыбку. Притиснулась к его плечу, спрашивая немо: «Дождь не помешает нашим планам, не испоганит долгожданный уик-энд вдвоем?»
– Это будут лучшие выходные, – заверил Рома и чмокнул ее в висок. Его карман вибрировал беззвучно, но он притворялся, что не замечает звонящего телефона. Лида ощутила вибрацию тыльной стороной ладони, и улыбка увяла.
– Заскочу в туалет, – сказал он, сворачивая к заправке.
Коробка АЗС занимала удобную выемку в известняковой породе. К ней прилепились палатки, торгующие рыбой и сувенирами. Холстина палаток хлопала крыльями напуганных птиц. Насыщенный йодом воздух щекотал легкие.
Рома посеменил к заправке, оставив Лиду у автомобиля.
С площадки открывался вид на приморский городок. Наверное, в солнечный день его можно было бы назвать впечатляющим, но слякотная суббота скомкала все, обесценила. Простор вгонял в уныние. Шевеление жидкого свинца устрашало. Море, ассоциирующееся с купанием, отпуском, с весельем и приключениями, теперь навевало мысли о кораблекрушениях, о таящихся в глубине скользких тварях, о гибели моряков…
Ветер окуривал запахом сырой трески.
«Он звонит ей, – пронеслось в голове, – этой бездетной суке. Лжет о командировке, выдумывает подробности».
Роман был мастаком выдумывать – Лида поняла это только сейчас, после года отношений. И клятвы, что за десять лет брака он изменил жене лишь с ней, больше не казались такими убедительными.
Волны вгрызались в темную полоску пляжа, щупальцами разбегались по руслам высохших ручьев, к белым коттеджам.
Две азиатки щелкали фотоаппаратами, и Лида угодила на снимок. Ее покажут мужьям и подругам в далеком Харбине или Гонконге.