Толя мог склоняться над Таней, когда она делала домашние задания, касаться ее плеча, руки, спины.
Ничего такого, кроме его взгляда, выражения лица. Кроме уклончивости в нашем с ним контакте, новой манере проходить мимо меня.
Рядом прошел, а как будто обошел за версту.
Беседы наши за столом были такими же оживленными, за исключением того, что Анатолий говорил все реже.
По ночам мне так же приятна была его близость. Просто ощущение, что он рядом, я в его тепле, родном запахе. Но объятия все чаще обрывались, как будто разрезанные острой мыслью, которая превратилась в убивающий желание клинок.
Да, возможно, дело было именно во мне и в его реакции на мою ядовитую подозрительность.
Иногда такие вещи притягивают именно то, чего не хочешь, чего больше всего боишься. Подозрение может родиться раньше преступления.
Оно может стать родителем беды. Но это уже размышления после факта.
И подошел к концу путь приближения к аду. Начался ад.
Глава 3
Ад
В конце ноября я каждый год ездила в наш подмосковный дом на день рождения отца. Он родился двадцать третьего, я приезжала за несколько дней, чтобы все убрать и приготовить ужин для очень маленького круга его друзей. Так было и в тот наш неспокойный год. В тот раз решила поехать на электричке, а не на машине: была жуткая слякоть, на шоссе вечерами наледь, в поселке дороги превратились в непроходимую грязь.
Электричка прибыла в Москву вечером.
Я была практически без вещей, поехала домой на метро. Со двора посмотрела на окна квартиры. Свет горел только в гостиной. Открыла дверь своим ключом. По своему идиотскому обыкновению последнего времени никого не окликнула, сняла туфли, куртку и бесшумно прошла до порога гостиной.
Сверкающий ужас того, что я увидела, ослепил меня навсегда. С тех пор я реально перестала видеть яркость красок.
Анатолий лежал посреди комнаты.
По его белой майке расплылось кровавое пятно вокруг торчащего из раны ножа.
Рядом странно скорчилась Таня. Она стояла на коленях, голова склонилась к ним, а руками она закрывала лицо. Окровавленными руками.
Я застыла на секунды в тяжелой тишине, в вязких испарениях смерти и не сразу уловила тихий монотонный звук: это дыхание Тани превратилось в тоненький, непрерывный стон.
Я так хорошо помню тот момент спустя годы, что анализировать каждую секунду буду, наверное, до своего конца. И каждую свою эмоцию, каждое движение, порыв и жест я видела, как сторонний, без устали наблюдающий свидетель.
Я сразу поняла: все теперь зависит от меня. Почти все. И сейчас точно скажу, какой был мой единственный мотив. Страх за судьбу дочери.
Я должна действовать, потом постараюсь понять.
Я постаралась коснуться Тани легко, чтобы не испугать. Позвала ее шепотом.
Она прижалась головой к моим ногам, не отрывая рук от своего лица. Дыхание-стон превратилось в громкий выдох-всхлип.
Я подняла ее.
Да, я первым делом не бросилась проверять: жив ли муж.
Я повела Таню в ванную. Сняла там все, что на ней было. И отмывала тщательно под горячим душем все: тело, волосы, даже ногти срезала под корень и чистила их щеточкой с мылом. То же самое – на ногах: она стояла там босиком. Вытерла насухо, надела чистую ночную рубашку и отнесла ее к ней в комнату на кровать, укрыла одеялом.
Что помню: я несла девочку на руках, совсем не чувствуя тяжести. Маленькой она казалась мне тяжелее. А в ту ночь я совсем не чувствовала тяжести ноши. И это было в год, когда мы с нею начали носить вещи одного размера. И в весе небольшая разница.
Это говорит о том, что в момент нашего несчастья я сумела так собраться, чтобы прекратить существование как человек с собственными ощущениями, чувствами, паникой и болью.
Я разрешила жить только своей силе.
Я уложила дочку, укрыла одеялом, подоткнула его со всех сторон, пошептала что-то бессмысленное и утешительное.
Таня несколько раз пыталась заговорить, но язык ее не слушался, подбородок дрожал, она начинала задыхаться.
Все, что я услышала: «Мама, я не… Я нет».
Помню, что я просила ее верить мне, ничего никому самой не говорить, я потом ей скажу, что будем делать.
Да, я грела дочери молоко, искала для нее таблетки и капли, которые не повредили бы здоровью: я почти не пичкала ее лекарствами.
А муж все лежал там, брошенный.
Нет, он не мог быть живым. Мне достаточно было взгляда. Он был именно брошенным, второстепенным.
Если бы не то, что произошло дальше, я бы сумела сейчас горько пожалеть его. Я бы сумела его оплакать.
Когда Таня уснула в моих руках – о, счастье, – ее не покинул еще детский доверчивый сон рядом с мамой, – я вернулась туда.
К своему уничтоженному покою и беспокойству. Убедилась, что пульса нет. Что живое тепло почти покинуло тело Толи. Опустила его веки. Коснулась губами его красивых губ. Простилась. И начала уничтожать улики.
Да, я допускала тогда, что его убила Таня и что это сделала не она. Что она просто его увидела уже убитым.
В любом случае мы будем именно это утверждать.
Но как доказывать столь невероятную версию?
Ключа от квартиры, кроме нас троих, ни у кого не было. Замок не сломан, никаких очевидных следов чужого присутствия.
Я посмотрела в ящиках письменных столов – своего и мужа, – где лежали обычно деньги и документы. Все на месте. Главное даже – не как это доказывать, но кто этому поверит и кому понадобится отвлекаться от того, что абсолютно очевидно.
Я аккуратно, но тщательно протерла рукоятку ножа, не вынимая, конечно. Протерла следы Таниных ладоней на полу. Сложила в большой пластиковый мешок одежду Тани, завернула в полотенце и положила туда же ее ноутбук.
Кто знает, что она там писала, чем и с кем делилась. Сейчас это все точно захотят изучить.
Я сама не знаю, что моя дочка могла писать. Никогда не заглядывала. Потом посмотрю. Туда же отправился ноутбук мужа. Как-нибудь объясню его отсутствие.
Затем второе, очень важное дело.
В нашей спальне Анатолий держал маленький сейф: снял как-то со счета все сбережения, сказал, что лучше положиться на милость грабителей, чем точно знать, что тебя ограбит государство.
Код я знала, посмотрела, вроде все на месте, я не в курсе, сколько должно быть. Перевязала его полотняными ремнями для переноски тяжестей и вытащила на площадку. Туда же мешок с вещами и ноутами.
Убедилась, что Таня крепко спит, закрыла входную дверь и потащила все это к подъезду. Время было очень позднее, в доме тишина.
Я по стенке подошла к камере видеонаблюдения в подъезде, направленной на лифты, без вещей и разбила ее молотком, повредила кабель. Подогнала машину к подъезду, все погрузила. И понеслась к единственному месту, о котором тогда почти никто не знал.
Это крошечный домик моей дальней тетки, которая умерла совсем недавно, оставив завещание на меня.
Я еще не сдала документы на оформление. Это глухой, медвежий угол Подмосковья, он ничего не стоит, есть там одна ценность. Старый высохший колодец за домом.
Вот туда я полезла по шаткой лестнице. Пол был выложен большими неровными камнями. Они шатались от времени и еще сохраненной на дне влаги. Я легко вынула несколько. Все завернула во много слоев пластика, зарыла голыми руками, завалила камнями.
И лишь потом, через несколько часов, я вернулась в дом, помыла руки. Подошла к мужу, подержалась за рукоятку ножа, коснулась его крови своими пальцами, постояла ногами в носках рядом с его телом. И позвонила в полицию.
Вошла к Тане и дала ей, совсем сонной, еще одну таблетку, на этот раз сильного снотворного. До их приезда она будет спать почти под наркозом. Они ничего от нее не услышат.
Часть вторая
От сумы и тюрьмы
Глава 1
По поверхности бездны
Они приехали быстро, хмурые, грубые мужики. Я сразу определила их для себя как врагов. Спросила, кто из них следователь. Сказала:
– Мы с дочерью переживаем страшный стресс, поэтому вряд ли сейчас можем что-то прояснить. Скажу главное. Я вернулась из Подмосковья и обнаружила тело мертвого мужа, а рядом дочь без сознания. Понятия не имею, что могло случиться до ее прихода. Моя дочь не может пока говорить. Она страдает заболеванием сердца. Мне пришлось выводить ее из приступа, поэтому не смогла сразу позвонить в полицию. Сейчас Таня спит под препаратами. Я не позволю ее разбудить. Речь о ее жизни. Сразу скажу, что мы не давали ключей посторонним людям, даже знакомым. Но это, разумеется, не значит, что ни у кого не было возможности сделать копию.
– То есть вы утверждаете, что ваша дочь вошла в закрытую, как обычно, квартиру и увидела убитого отца?
– Да, именно это я и утверждаю. Вряд ли смогу сейчас хоть что-то предположить о том, что произошло на самом деле.
– Сейчас и не нужно, – сказал следователь. – Пусть поработает эксперт. Мы вас вызовем. Обеих. Дочь будут допрашивать в присутствии специалистов.
Эксперт все же настоял на том, чтобы он осмотрел Таню. Она не проснулась, когда он брал ее отпечатки пальцев, проверял, что у нее под ногтями. Да, ножки ее он тоже осматривал.
Я держала и давила свое сердце, как полуживого птенца, который в отчаянии может вырваться из груди. Меня осмотрели и записали все в протокол, само собой.
Я объяснила, что сначала хотела вытащить нож в надежде спасти мужа. Потом вспомнила, что этого нельзя делать.
Да, касалась его, проверяла пульс. Трогала лицо, прощалась. Сказала, что в квартире ничего не пропало, насколько я смогла проверить. С ноутбуками вообще обошлось.
Следователь просто спросил:
– Я правильно понял: у вас один компьютер и один ноутбук на троих?
– Да.
Следователя звали Николай Васильевич Никитин. Человек без внешности, возраста, эмоций и особых примет.
Когда они все уехали на рассвете, когда увезли тело Толи, я бессильно упала в кресло. О том, чтобы лечь на нашу с мужем кровать, не было и речи.
В этом кошмаре у меня была крошечная надежда. Этим казенным людям нужно просто казенно выполнить свое дело.
Если они не схватили преступника за руку, если не нашли прямых улик, если никто не будет требовать найти убийцу, – то им же спокойнее. Поищут для виду, поспрашивают, заполнят свои протоколы, – и все уйдет в раздел их «висяков», как чаще всего и бывает.
Я – потерпевшая по делу, но я дам понять свою позицию.
Мужа не вернешь, дочери требуется все мое внимание и помощь, жажды мести нет. В смысле, как у вас получится.
Разумеется, на самом деле я точно знала, что буду искать правду, что приму любую. И если это сделала не Таня, то найду способ искать и наказать убийцу.
Такое роковое «если не».
Это возможно, лишь когда минует опасность со стороны следствия для дочери и меня. Если все же Таня, – значит, преступление совершил Анатолий.
Мне нужно в нем разобраться. И я в любом случае приму приговор дочери, научу ее с этим жить.
Я просидела до позднего утра, застыв и почти не дыша.
Я держалась из последних сил за свою жалкую надежду. Я сжимала ее в зубах, впивалась в нее ногтями. Заклинала всем для меня святым – не покидать меня.
Но никому и ничему не верьте в горе. Даже надежде. Она тоже предаст вас.
Глава 2
Следствие
Если бы я была следователем, дознавателем, прокурором или судьей, – почему нет? – то, разумеется, тоже не искала бы деликатных слов и мягких прикосновений к ранам.
Задача тут одна – услышать правду или хотя бы ее подобие. Есть труп с ножом в груди – должен быть убийца. Проще не бывает.
Никто не обязан примерять на себя роль потерпевшей, она же подозреваемая, она же мать дочери, которая могла быть или причиной преступления, или убийцей. Возможно, тем и другим.
Я четко это понимала, была готова ко многому, верила в свою устойчивость и выносливость. В способность вести ситуацию в том направлении, которое выберу я. Но…
Невозможно вообразить себе, что в этих тисках происходит с душой, чувствами, с самой возможностью ощущать себя человеком.
Тебя просто выжимают, выворачивают наизнанку твои тайны, твои самые скрытые страхи и слабости, твою привязанность и самые жгучие желания.
Это все разложат на не очень чистом столе, встанут вокруг и начнут ковырять. Кто руками, кто взглядом, кто голосом запугивания и угроз.
Да, ты больше не человек, ты не женщина. Твои отношения с мужем, ваша близость, ваша взрослая и сокровенная тайна, ваши тела – их добыча.
Эти плоские, примитивные, неуклюжие и жестоко-циничные люди будут все рассматривать по тысячному кругу, не мигая холодными рыбьими глазами. Будут во всем искать грязь, мотив, преступления.
Сказать, что это невыносимо, – ничего не сказать.
Пока речь шла только обо мне, моих показаниях, я спасалась одним способом. Представляла себе время, когда все закончится. Не имеет даже значения, как. Просто закончится. И я пойду по улице, как свободный, полноценный, взрослый человек. Как привлекательная, здоровая, образованная и неглупая женщина. Как Маргарита, у которой все в порядке.
А навстречу мне идет это унылое недоразумение, которое унижало и фактически пытало меня сегодня столько часов подряд. И я подхожу со всей со своей грациозностью преподавателя танцев и укладываю его мордой в грязь. И с таким счастьем отсидела бы потом пятнадцать суток.
Да, я спасалась, пока речь шла только обо мне. Но такая возможность исчезла, когда они взялись за Таню. Вот когда бездна под ногами оказалась вулканом.
Когда Таня смогла говорить, она рассказала мне примерно то же, что я уже сообщила следствию. Только она не приходила в тот вечер домой с улицы. Она была с отцом дома. Говорит, что они вместе готовили ужин, потом ели. Потом смотрели кино. Потом…
В этом месте Таня менялась, в глазах растерянность, страх. И я видела, что она не притворяется, не пытается что-то скрыть. Она на самом деле не может вспомнить, восстановить порядок событий.
Что-то произошло.
Отец сказал или сделал что-то, что ее очень обидело. Ее даже затошнило. Она побежала сначала в ванную, потом к себе в комнату. Долго лежала на кровати, потом слышала музыку в наушниках. Дальше ничего не помнит. Как вышла, как оказалась рядом с ним, что видела в комнате, почему у нее руки были в его крови…
Тут дело в том, что у Тани с раннего детства была одна особенность. Почти болезненная стыдливость. Нет, без почти. Это на самом деле было чем-то чрезмерным, болезненным.
Я даже думала о помощи психотерапевта.
Маленький ребенок вдруг начал пугливо прятать свою наготу. Любое неловкое прикосновение доставляло ей дискомфорт, даже страдание.
Я подумала о враче, когда она уже была в младших классах. И какой-то маленький придурок на потеху другим ребятам задрал ей во дворе школы юбку. Никто особенно не обратил внимания, а Таня заболела.
У нее были все признаки депрессии, она смотрела затравленно, вопросительно и испуганно.
Я выводила ее из этого состояния терпеливо, не торопясь, пытаясь понять, в чем дело. Кажется, я поняла. Это было гипертрофированное осознание своего пола.
Девочка воспринимала его как постыдную тайну, с которой все пытаются сорвать покровы. Возможно, я пропустила какой-то эпизод ее раннего детства, сместивший представления и даже повредивший детской психике. Вспомнить это она уже не могла. Но и к врачу она бы не пошла. Это исключено: включать в такую тайну чужого человека.
Я делала все, что могла. Не очень много. Книги, картины, фильмы, музеи. Красота человеческого тела, естественность всех человеческих проявлений.
Да, она все понимала, со всем соглашалась, когда мы были одни. Она была моя ласковая, доверчивая девочка. Но с другими людьми все оставалось по-прежнему. Как было с Анатолием, я уже говорила. Он был Толя, а не отец, этим все сказано.
Я миллионы раз все анализировала, перетирала все воспоминания. Внешне все было прекрасно. Таня любила его, меньше, конечно, чем меня, но больше остальных людей.