«Наверное, это и есть любовь», – подумал Лем.
В тот волшебный вечер он до конца убедился, что любит Азимку больше своей жизни.
Лем встрепенулся. Похоже, что он задремал, сидя с пустой тарелкой в руках. Насколько сладки сны и грезы, настолько же сурова и бессердечна реальность. Быстро летят минуты сновидений, в которых мы вспоминаем сокровенное прошлое. Казалось бы, к чему вспоминать сейчас ее? Она осталась в безопасности. Его, конечно, будут пытать, выясняя, куда он отправил свою любовь. Но лучше умереть, чем выдать Надзору за общественностью хоть слово. В крайнем случае можно откусить себе язык, если поймешь, что дело совсем дрянь. Никто и не заметит, как ты захлебнешься собственной кровью. Но Азимку они не получат никогда, какими бы длинными не были руки этих псов закона, Контора всегда впереди на полшага. Сколько раз уже так бывало. Надежные агенты загодя предупреждали своих, и врывающийся штурмовой отряд Надзора натыкался лишь на следы ушедших час назад революционеров. Порой собрания проводились почти под самым носом у вездесущих полицаев. А когда они вновь и вновь вместо полного зала народа видели пустующее помещение.… Да, в этом есть свой азарт. Ищейки Надзора рвали на головах волосы, гоняясь за подпольщиками по городу, но взять полезного информатора не получалось. Максимальная степень скрытности. Никто не знает всей сути вещей, ни один подпольщик не владеет больше, чем малозначащим куском информации. Поэтому если попадался один – пострадать вся организация не могла. Сама Контора тоже страдала от своей необходимой осторожности, нельзя было в открытую заявить всем гражданам Демиругии о своем существовании. Лишь недавно руководители решились на ошеломительную дерзость – печать листовок. На строительство нескольких типографий втайне ото всех были потрачены колоссальные суммы и силы. Дело еще не оправдало себя, но, несомненно, оправдает. Не все листовки успевают сорвать, что-то уже просачивается в массы. Значит, процесс пошел.
Так что нет, если делать все по планам Руководителей, в лапы Надзора не попадешься. Вот только в его случае возможность сбежать была лишь эфемерным призраком, поводом, чтобы предупредить Азимку той злополучной ночью.
Лем не заметил, как стал раскачиваться. Вперед – назад. Вперед – назад. Сколько уже прошло времени с момента его ареста? Тарелка гулко звякнула о голый бетонный пол. Вперед – назад. Может, это все та же ночь. Не исключено. На небольшом столике находился всего один предмет – металлическая ложка. Вперед, снова назад. Щетина на подбородке колется. За один день отросла? Лампа на потолке взвинченно жужжала. Обхватив себя руками крест-накрест, Лем качался и смотрел в одну точку широко раскрытыми глазами.
Они ее не получат. Не-ет. Он не выдаст, а уж план Конторы-то не подкачает. Всегда срабатывал. Уходили за час до прихода Надзора сколько раз уже. И пусть пытают. Всегда на полшага впереди полицаев. Наверное, я здесь пару дней. В крайнем случае можно и язык откусить, и ампулу разгрызть. Не успеют откачать. Главное, чтобы Азимка по плану ушла. А он-то не подкачает. Прикроет, как сможет. Хотя, может, и больше. С другой стороны, время будто совсем остановилось. Ампула вот только в плаще. Может, ее вообще сейчас перепрятать из воротника. А то допрос. Свяжут руки и отберут плащ. Лучше перепрятать.
Взгляд Лема метнулся к противоположной стене. Она была выбеленной, идеально чистой и пустой. Вешалки на ней не было. Но он все же вскочил на ноги и подбежал к стене. Помимо кровати в комнате ничего не было. Холодный пол морозил ступни. Голые стены не несли на себе следов обоев. Вокруг лишь слабо мерцал свет в полной тишине.
Лем ударил кулаком по стене. Затем еще и еще раз. «Да выключите вы уже эту чертову лампу, – заорал он в пустоту, – черт вас подери, ее жужжание сведет меня с ума». Осознав тщетность своих усилий, подпольщик начал барабанить в дверь. Удары сыпались один за другим. Ноги и руки покрылись ссадинами, а Лем все не желал останавливаться. Бился в дверь, кричал, срывая голос, снова старался впечатать свои конечности в металл. Он кричал, и слезы капали из его глаз. «Выключите лампу, прошу. Ее звук убьет меня», – не то требовал, не то умолял он в перерывах между схватками в полнейшей тишине.
Когда он снова ударил, на дверь подали электрический ток, все тело Лемора дернулось и с глухим звуком шмякнулось на пол. Через минуту свет в комнате погас.
Это пробуждение было самым тяжелым из всех. Вереницы мутных образов собирались в стаи, с размаху налетали на Лема и разбивались, словно шквальный ветер о скалы. Короткое пустое «выключение».
По привычке Лем потер закрытые глаза ладонью. Она была влажной от пота, будто он не лежал в отключке, а совершал марш-бросок. «Странно, может, у меня поднялась температура?» – Лем открыл глаза. И сейчас же вскочил на ноги. От долгого сидения они затекли, и подпольщик не удержался и упал обратно. Быстро перебирая ногами, он отполз в дальний от двери угол. Его рот перекосила гримаса ужаса. Он таращился на свои руки и одежду. Свежая, еще не засохшая кровь стекала по предплечьям и локтям. Вся одежда была вымазана донельзя.
В страхе, не желая подтверждать подсознательных догадок, Лем медленно поднял голову на противоположную стену. Кровавые пятна от ступней Лема вели именно туда. Под красными подтеками, на полу была бурая лужа. Лишь белый квадратик фотографии резко выделялся на фоне этого безумия. Лем встал и на негнущихся ногах подошел вплотную. Это была фотография Азимки с черной надписью снизу: «Чья это кровь у вас на руках, товарищ Свирягин?»
Истошный вопль отчаяния, боли и ненависти пробился через шумоизоляционный контур Психологического Карцера. Скрытые микрофоны записали каждую ноту этого крика, зафиксировали слом человеческой воли одной лишь аудиодорожкой. Штатный психолог внимательно прокрутил последние несколько записей звука из Карцера, немного подумал и снял огромные наушники.
– Можно начинать. Арестант Свирягин готов к сотрудничеству, – сказал он, обращаясь к плечистому полковнику в черном камуфляже.
Человек в военной форме стоял молча, прислонив один наушник к уху. Его взгляд не выражал ровным счетом ничего. Рассмотреть какие-либо эмоции на его лице было решительно невозможно. Оно было словно грубо вытесано из камня, такими выглядят первые работы начинающих скульпторов, когда они только учатся придавать головам формы. Короткая темная стрижка с редкими седыми волосами выдавала в нем возраст, близкий к пятидесяти. Однако могучая, даже звероподобная фигура под черным кителем свидетельствовала о том, что он был в самом расцвете своих сил. «Интересно они придумали с этим Карцером. Надо взять на заметку. Может, и наша контрразведка как-то это реализует. Таскать через всю базу ННО в этот Карцер преступников, конечно, хорошо, но весь режим секретности к черту. А интересные все-таки у них методы, стоит поговорить об этом в штабе».
– Готовьте к транспортировке, – кивнул полковник толпящимся сзади помощникам, – только дайте отмашку, в какой момент говорить.
– Конечно-конечно, – на разный лад заговорили люди в белых халатах, – держите микрофон и ждите нашего сигнала.
«Цирк, да и только, – подумал командующий экспериментом полковник. – Фразы, шифры. Своих будто мало по работе».
Он щелкнул тангетой на микрофоне, который, скорее, напоминал штатную рацию патруля ННО. Раз, и в наушниках возник истошный вопль полоумного революционера. Раздалось тихое, но все нарастающее шипение. Это значит, что в Психологический Карцер подали усыпляющий газ. Крик начал постепенно стихать. Все меньше проклятий сыпалось на Демиругию в целом и Надзор в частности. Тише и тише слышались всхлипы корчащегося на полу человека с фотокарточкой в руках. И вот, едва голос его затих, но сознание еще могло воспринимать происходящее вокруг, из скрытых динамиков прогремел усиленный металлический голос полковника: «Чья это кровь у вас на руках, товарищ Свирягин?»
Лем оказался в темном помещении с очень низким потолком. Сквозняк неприятно забирался под одежду. Из-за высокой влажности было трудно дышать. Революционер сидел на низкой лавке, так что колени его упирались в грудь, и возникло чувство полнейшего дискомфорта. Левая рука его была пристегнута наручниками к кольцу над головой, а на правой был защелкнут браслет с утяжелителями. В сторону Лема была направлена настольная лампа, и за ней лишь угадывался контур сидящей за столом массивной фигуры полковника.
– Начинаем, – чьи-то руки в белых перчатках появились из ниоткуда, мазнули куском ваты со спиртом по локтевому сгибу и бесцеремонно вогнали в вену иглу шприца. Закончив процедуру, руки вновь исчезли.
Лему вмиг стало хуже. Дикая тошнота подступила к горлу, а глаза попытались выскочить из орбит.
«Снова. Наркотик», – это была последняя осознанная мысль подпольщика.
Специальная химия, введенная в организм человека, начала делать свою работу.
Все психологические барьеры, табу и правила остались позади. Лишь сладкое забытье манило к себе. Привлекало своим беспредельным спокойствием и расслаблением, избавлением от всех мучений. Ради этого заветного покоя можно было сделать все что угодно. И Лем делал, забыв, кто он, где находится и почему же его не отпускают. Хотелось одного – как можно скорее дать людям, усадившим его в темное помещение напротив яркой лампы, все, о чем они просят. Революционер что-то говорил, терял сознание, просыпался от уколов адреналина, вновь говорил, подписывал какие-то бумаги, опять говорил. Показывал пальцем на карту и почти бессвязно, изо всех сил стараясь шевелить онемевшими губами, диктовал адреса, имена и наборы странных кодовых фраз. Человек в черной форме, сидящий напротив, то мягко и вкрадчиво спрашивал, то жестко, с холодным металлом в голосе и взгляде требовал. Предлагал забыть о толстой папке личного дела, а потом угрожал мучительной расправой. И хоть каждого революционера готовили к подобному, природу обмануть нельзя. Надзор Над Общественностью безошибочно выучил механизм работы организма человека и лишь подбирал отмычки к каждому допрашиваемому. Поэтому Лемор Свирягин говорил, а машинистка поодаль старательно била по клавишам, протоколируя каждую его фразу.
Через несколько часов черная перчатка легла на плечо Лемма, и тот, кто все это время тянул из подпольщика информацию, с улыбкой сказал: «Ну вот и все, товарищ Свирягин. Вы очень хорошо послужили всей Демиругии, уверяю вас. Мы даже готовы пойти на то, чтобы полностью освободить вас и вашу девушку. Мы вернем вас обоих к прежней жизни. Вы ведь этого хотите, верно? – обессиленный арестант молча кивнул, – вот и славно, окажете Родине последнюю услугу, и вы свободны, подпишите соглашение, и вам выпадет честь искупить свою вину перед Отечеством. Все в ваших руках, товарищ Свирягин. Не испачкайте их в крови близкого человека».
Конечно же, дрожащая рука поставила подпись.
– Уберите это, – недовольно скривился полковник в черном. Он устало расправил плечи и глубоко вздохнул. Помимо того что мальчишка подтвердил многие догадки контрразведки, он еще и мог послужить в предстоящем деле. Последний «доброволец» был найден. Теперь можно начинать операцию.
Глава II
К сожалению, идеальная система не может состоять из неидеальных людей. Так правильно, но и так зря сказали когда-то.
Поэтому настолько важно знать Устав, как, к примеру, свой личный номер на получение гражданских талонов, или, скажем, как имя и фамилию командира. И то, и другое, и третье Сурнай Козинский знал на отлично, чем и вызывал некоторую зависть товарищей. В то время, когда все частенько получали нагоняи от начальства за неряшливость в одежде, пыль на тумбочке с личными вещами в казарме или неправильный строевой шаг, лейтенант Козинский отдавал все свои мысли Уставу. Он не просто жил по нему, он жил им, думал Уставом. Кто-то из его отделения вечно бубнил под нос что-то про зашоренность мышления и недалекость командира, но все эти пустые и безосновательные разговоры Сурнай пресекал на корню. «Любое своемыслие развращает ум солдата, а личная инициатива убивает дисциплину», – гласил лозунг каждого учебно-воспитательного фильма. И у лейтенанта не было ни единой причины оспаривать абсолютную правоту этого постулата. Все-таки эти фильмы производятся под руководством Военного секретариата страны. Там глупых людей нет, так что лучше следовать мудрым указаниям старших и не подвергать их сомнению. Через время осознание их истинности придет само, за это можно не беспокоиться.
Лейтенант Козинский откровенно не понимал, чем можно быть недовольным на службе. Бесплатное койко-место, за которым нужно всего лишь следить в соответствии с установленными правилами. Трехразовое питание, содержащее весь набор необходимых витаминов. Еда не имела приятного вкуса, чтобы не дать возможности расслабиться. Но разве должен солдат быть расслаблен на защите своей Родины? Для этого есть шесть часов сна и четыре часа личного времени раз в неделю, как награда за усердную службу. Помимо всего этого, постоянные тренировки и учения делали из любого сопляка настоящего мужчину. А самодурства командиров, на которое так злилось его отделение, можно легко избежать, если во всем следовать Уставу. Короче, жаловаться в Армии было не на что.
Поэтому лейтенант Сурнай Козинский ходил строевым шагом, соблюдая длину шага в 80 см, каждое утро одевался за уставные 15 секунд и задирал подбородок под 65 градусов, вытягиваясь в струну при приближении командирского состава, без каких-либо жалоб.
Полуокружности настенного хронометра перекрестились на цифре 7, пришло время для просмотра учебно-воспитательного фильма номер девять. Сегодня повторяем историю. Лейтенант Козинский, потративший свое личное время на отдых, встал, сразу же расправив за собой кровать, и оглядел общую комнату своего отделения. Бойцы занимались кто чем хотел. Кто-то развалился на кровати. «Если покрывало не будет идеально ровным, поставлю наряд». Часть ребят горячо спорили в дальнем конце комнаты. «Лишь бы поточить языки, отдых был бы рациональнее». Пара человек склонились над книгами у окон, чтобы уличный свет освещал страницы, ведь драгоценное электричество не тратится попусту на освещение казарм. «Опять эти умники. Уверен, у них не История Демиругии в руках».
– Отделение, построиться! – рявкнул Сурнай и чиркнул спичкой о коробок.
Сонная комната мигом пришла в движение. Книги будто сами собой улетели в тумбы, постели расправились так, что даже самый чувствительный уровень показал бы идеальную горизонталь без всяких отклонений. Каждый застыл у своей кровати, вытянув руки точно по швам. Девять бритых голов смотрели под нужным углом в потолок.
– На просмотр УВФ, шаго-ом марш! – пламя спички погасло.
Каждый просмотр всегда начинался одинаково. В просторном помещении рассаживалась вся рота в количестве шести отделений. Одна стена была полностью выбеленной, напротив нее стоял большой кинопроектор. После небольших настроек и смены пленки на окна опускали темные, не пропускающие свет занавесы, и включался фильм. В тишину с размаху врывался оглушающий гимн Демиругии, и солдаты вскакивали, скандируя лающие слова торжественной песни. Снаружи кинозал напоминал пчелиный улей, по которому пару раз с размаху ударили бейсбольной битой. Когда гимн заканчивался словами: «За страну и Отечество, за Мир во вселенной каждый из нас сражаться готов!», охрипшие солдаты с мурашками на коже, счастливые и удовлетворенные, готовые внимать и образовываться, садились обратно на стулья. Кинолента начиналась со стандартного лозунга: «Любое своемыслие развращает ум солдата, а личная инициатива убивает дисциплину». Затем следовал сам УВФ. Сегодня показывали самый интересный, про историю возникновения Демиругии и появление всеобщего врага-завоевателя – Республики Кант.
«Наша великая Родина возникла и существует по сей день, как неприступный оплот цивилизации в этом пустынном мире. Земля, которой посчастливилось иметь на себе государство Демиругия, поистине страшное место. Она досталась нам сухой, выжженной дотла и непригодной для жизни. Огромные радиоактивные пустыни, тянущиеся на миллионы километров, безводные океаны, на дне которых лишь залежи соли, высасывающие влагу из воздуха, и абсолютное отсутствие жизни – вот, что ждет любого, кто по своей глупости рискнет покинуть Демиругию. Таков наш мир, он нам достался суровым, но первый Генеральный Секретарь собрал вокруг себя верных товарищей, привел их на этот полуостров, и они вместе начали строить место, в котором можно было бы сопротивляться безжалостному миру вокруг. В котором каждый был равен своему соседу и мог бы полноправно обращаться к нему, как к товарищу. С тех пор началась история нашего государства.