– Ты о ком?
– О войне.
Ведя девушку под руку по набережной Москвы-реки, молодой человек вздохнул. Оставаясь наедине со своими мыслями, он и сам не раз задавался тем же вопросом.
Война. Какая она? Кто ж ее знает.
Он попал на фронт в конце июня сорок первого зеленым юнцом в звании младшего лейтенанта. По одному кубарю в петлицах мешковатой полевой формы неопределенного цвета. Времени на раскачку никто не давал – в первый же день он вляпался в такую заваруху, что едва выбрался из сжимавшегося кольца окружения. С боями отступая на восток вместе с остатками разбитых частей, привыкал, впитывал, учился азам военного дела, которых выпускнику гражданского вуза катастрофически не хватало. Бывший геолог оказался на удивление понятливым малым. Сообразительность, хватка, наблюдательность, хорошая память, профессиональное владение топографией и добротная физическая подготовка позволили быстро влиться в состав кадровых офицеров. В августе сорок первого Васильков получил звание лейтенанта и стрелковый взвод во вновь сформированной пехотной дивизии. А уже в октябре командир этой дивизии вручил ему перед строем первую боевую награду. Ну а дальше последовал перевод в разведку со всеми вытекающими. Бессонные ночи, головокружительные рейды по тылам противника, засады, охота на «языка», отходы под ураганным огнем…
– Затрудняюсь, Валя, однозначно ответить, – сказал Васильков. – Иногда мне кажется, что знаю про войну все. А в какие-то моменты вдруг понимаю, что до этого «всего» – как от Бреста до Берлина. Одно могу сказать с полной уверенностью: никогда не возникало сомнений в необходимости выполнять долг перед Отечеством. Раз уж надел военную форму и присягнул на верность Родине, то изволь отбросить все сомнения. Только вперед – до полной и окончательной победы.
Валя понимающе кивнула и надолго замолчала. Потом крепче прижала к себе его руку и тихо произнесла:
– В одной из госпитальных палат под моим наблюдением лежали двое: наш сильно обгоревший танкист и пленный немец. Как-то раз я заглянула туда, поинтересовалась самочувствием. Превозмогая боль, танкист ответил: «Я нормально. А ему требуется помощь. Стонет, бьется в судорогах. Помоги ему, сестричка…» В этот момент я вдруг осознала: они уже не враги. Они – простые люди. Два тяжелораненых человека, лежащих рядом и пытающихся выкарабкаться с того света. Позже я не раз наблюдала, как быстро происходит это сближение. А однажды зимой я везла на санках в столовую хлеб и встретила колонну пленных немецких солдат. Они медленно шли по проезжей части – замерзшие, в прожженных шинелях, с рваными одеялами на головах. Холод на улице был такой, что птицы на лету замерзали. Последним в колонне шел совсем молоденький солдатик. Мальчишка лет пятнадцати. Ослабший, измученный, на испачканном лице замерзшие слезы. Он плелся по мостовой, а взгляд его прямо приклеился к моим санкам. Его пересохшие губы что-то шептали. Я не выдержала: отломила горбушку и протянула ему. А он встал, смотрит на меня и не верит…
Валя всхлипнула и уткнулась в плечо Александра. Он обнял ее, прижал и, глядя на блики водной ряби, с горечью подумал о том, что война шла не только на передовой. Ее ужасы коснулись даже тех, кто находился за тысячи верст от линии фронта.
Некоторое время Васильков регулярно звонил в отдел кадров Московского государственного геологического управления и разок даже заехал. Однако вакансий по-прежнему не появилось. При увольнении в запас майор получил приличную сумму денежного довольствия, но сидеть дома все равно не хотелось, потому он принял решение временно устроиться учеником слесаря на оборонный завод на Авиамоторной.
Работая в первую смену, вечерами Александр встречался с Валентиной. Та блестяще сдала выпускные экзамены в медицинском институте и поступила на работу врачом в больницу на Соколиной Горе.
Прошло всего два месяца, как отгремели последние бои, а он все еще не вернулся с фронта. Как-то поздним вечером шагал домой после второй смены, свернул в проулок и вдруг услышал выстрел. Чуть позже выяснилось, что в одном из домов справляли день рождения и подвыпивший хозяин квартиры пальнул в небо из охотничьего ружья. Однако в тот момент Василькову было не до подробностей. Сработали рефлексы: пригнувшись, он мгновенно прильнул к ближайшей стене, отработанным движением сбросил с плеча автомат, правая рука приготовилась его перехватить, но… автомата не было.
Обернувшись, майор удивленно пробежал взглядом по пройденному маршруту в поисках потерянного оружия. Но и там его не было. Все это продолжалось не дольше секунды, в течение которой мозг инстинктивно отказывался понимать ситуацию: «Как же так? Почему нет автомата? Где он?» Наконец, осенила догадка: «Война ведь закончилась! Я в родном городе, и можно спокойно идти дальше…»
Он попытался сделать шаг, а мышцы не слушались, отказываясь двигаться по «простреливаемой» территории. Пришлось делать крюк, обходить проулок. Тот вечер прошел в неприятном тумане, а окончательно Васильков успокоился лишь на следующий день.
Другой ночью майор проснулся от взрыва гранаты. Вскочив, начал шарить вокруг в поисках сапог и поясного ремня с кобурой. Не нашел. И тут голос матери, вернувшейся из общего коридора: «Спи, сынок, спи. Это соседское корыто со стены упало».
А недавно на заводе запускали новую линию. Васильков возвращался домой слишком поздно. Метро уже не работало. Можно было завалиться спать до утра в раздевалке, как это сделали другие. Но майор же смелый, кого ему бояться?
От заводской проходной он прошел вдоль «железки» до Лефортовского Вала, повернул направо. Ночь, темно, вокруг ни одной живой души. В желудке был такой же вакуум, и жутко хотелось спать. Васильков топал в сторону дома, мечтая об ужине и сладком сне, как вдруг заметил на фоне желтого фонарного пятна два силуэта. Осторожно оглянулся – позади еще один.
Сначала по телу прокатилась волна знакомого до тошноты страха. Страха перед рукопашной, страха чужой ярости, страха боли и смерти. Но в следующую секунду Васильковым овладела спокойная уверенность в своих силах. Нет, страх не исчез. Он превратился в липкий сгусток и затаился где-то глубоко-глубоко. Основным же союзником стала уверенность и четкое понимание того, что нужно делать.
Не меняя скорости, он поравнялся с двумя молодцами. Те о чем-то спросили. Мозг не среагировал на смысл сказанного. Он сконцентрировался на важных для предстоящей схватки деталях: у одного в правой руке короткий кусок металлической трубы, у второго – нож. Тот, что позади, пока далековато. Ему потребуется около пяти секунд, чтоб добежать до места заварухи.
– Начали, – привычно прошептал бывший разведчик и в один прыжок оказался перед мужиком с дубинкой.
Тот даже не успел толком замахнуться – Александр перехватил его руку, двинул локтем в челюсть и сделал отработанную подсечку. Мужик рухнул на асфальт.
Второй не был готов к такому повороту, но не стушевался, а шагнул навстречу.
Васильков сделал короткий выпад вперед с поворотом корпуса, и лезвие ножа пролетело мимо, а труба с сочным хрустом легла поперек рожи нападавшего.
Теперь третий. Майор резко обернулся туда, откуда слышался топот. Последний – вовсе не мужик, а пацан лет шестнадцати – бежал, торопливо выковыривая что-то из кармана.
«Не успеешь, сука!» – Александр рубанул его трубой по предплечью. Второй удар в область шеи и резкий толчок ногой, чтоб уложить на землю.
Все. Первый, приложившись затылком об асфальт, не шевелился. У второго и третьего болевой шок. Они даже не кричали, а хрипели.
Рефлекс требовал добить поверженного противника. Васильков занес над головой огрызок трубы и… замер. Разум одержал верх, заставив вспомнить о том, что война окончена и перед ним не захватчики, а советские граждане. Не самые лучшие, но все же не враги.
И вновь он остался один на один с темной пустынной улицей. Страх растворился без остатка. Шагая в сторону Сокольников, Александр едва сдерживался, чтобы не закричать во всю мощь своих легких – как кричат новорожденные младенцы: от безысходности, от непонимания происходящего, оттого, что попал в неизвестный доселе мир.
Внезапно он остановился. Обернувшись, посмотрел туда, где минуту назад принял рукопашный бой и едва не прикончил незадачливых грабителей.
Нет, ему их не было жаль. Просто пришло осознание того, что война – не период времени, не территория, охваченная огнем и горем. Война – это состояние души и постоянная готовность убивать. Получалось, что он до сих пор не вернулся с фронта. Спокойными и лишенными эмоций оттуда возвращались лишь погибшие. Все остальные вынуждены еще долгое время жить по-фронтовому.
Глава вторая
Москва
12 июля 1945 года
В этот день на Белорусском вокзале столицы происходило нечто странное. Ранним утром на одну из примыкавших к вокзалу улиц начали подъезжать грузовики с вооруженными подразделениями НКВД. Несколько старших офицеров тут же распределяли эти подразделения, назначая их на охрану привокзальной территории.
В половине пятого утра московские улицы еще оставались пустыми. Разве что дворники в своих светлых холщовых фартуках зевали на светлевшее небо и нехотя приступали к работе, да изредка проезжали фургоны, развозившие по магазинам свежеиспеченный хлеб. Огромная площадь вокзала была полностью оцеплена двумя рядами солдат, вооруженных автоматами.
В это время по путям возвращались два обходчика.
– Чегой-то они затевают, Митрич? – спросил тот, что помоложе.
Митрич опасливо покосился на пробегавших по перрону солдат в синих фуражках.
– Никак опять эшелон с трофеями на подходе. Иль по репарации чего везут. Тут каждый день по пять-шесть эшелонов с фабричным оборудованием подходит, но такую суматоху вижу впервой…
Через четверть часа стало ясно, что Митрич был прав и оцепление выставлено неспроста. С запада, пыхтя клубами пара, к вокзалу медленно подползал товарный состав. Впереди, ощетинившись пулеметными и винтовочными стволами, двигалась низкая платформа. Помимо грузовых вагонов в составе был один пассажирский и несколько теплушек с солдатами.
Остановился состав на одном из запасных путей. Под навесом грузового перрона тоже стояли солдаты, тут же поезд поджидала группа генералов и людей в штатском.
Сразу после остановки из пассажирского вагона выскочил военный в начищенных до зеркального блеска сапогах. Отработанным движением он оправил китель и, чеканя шаг, подошел к встречавшим.
– Товарищ народный комиссар! – эхом прокатился в тишине его высокий голос.
Но тот, к кому он обращался, вскинул руку.
– Не так громко, майор. А то вся секретность полетит к черту.
– Понял, товарищ народный комиссар, – уже тише продолжил вояка. – Ваше приказание выполнено: золото из коллекции Генриха Шлимана в количестве девяти тысяч предметов из Берлина доставлено. По пути следования эшелона № 176/2284 происшествий не случилось. Доложил член трофейной бригады майор Дружинин.
Нарком снисходительно пожал ему руку.
– Ну, давай взглянем на твое немецкое золото…
Обернувшись к вагону, Дружинин дал отмашку.
Из тамбура тотчас выскочили два младших офицера. Подхватив темно-зеленый деревянный ящик, они поставили его перед наркомом. Майор приподнял край ящика, на котором отчетливо виднелись сургучные печати.
Убедившись в их целостности, кивнул:
– Вскрывай.
Разломав печати, Дружинин высвободил проволоку, проворно щелкнул замками и откинул крышку.
Перед народным комиссаром предстало несколько десятков золотых изделий, лежавших на мягкой холстине.
– Это верхний слой, – подсказал майор и осторожно приподнял холстину.
Под ней зашелестела светлая деревянная стружка, сквозь которую поблескивало золото следующего слоя.
– Неплохо, – оценил нарком.
Эту богатейшую коллекцию исследователи и специалисты называли по-разному: «Клад Приама», «Золото Трои», «Троянские сокровища», «Золото Шлимана».
Согласно записям в дневнике немецкого предпринимателя и археолога Генриха Шлимана, клад Приама он обнаружил в мае-июне 1873 года на северо-западе Турции у входа в пролив Дарданеллы. Находка состояла из девяти тысяч ценных предметов, среди которых особенно выделялись крупные: кубки, браслеты, височные кольца, шейные украшения, диадемы, налобная золотая лента и ладьеобразная чаша весом около шестисот граммов. Остальной «улов» представлял собой вещицы помельче: бусины, бисер, пластины сердцевидной формы, серьги.
Опасаясь полной конфискации клада турецкими властями, Шлиман тайно вывез драгоценности в Афины. Однако молодое греческое государство по политическим соображениям отказалось от предложения немецкого археолога построить на своей территории музей для экспозиции «Золота Трои». По политическим и финансовым причинам отказались от подобного предложения и другие страны: Великобритания, Франция, Италия. Готовность принять клад изъявили лишь Пруссия и рейхсканцлер Германской империи Отто Бисмарк. Так в феврале 1882 года в залах берлинского Музея художественных ремесел торжественно открылась выставка «Золото Трои», которую в первый же день посетили император Вильгельм с кронпринцем Фридрихом.
Через три года знаменитая коллекция переехала в новое здание берлинского Музея народоведения, который с 1933 года стал именоваться «Музеем древнейшей и древней истории».
В 1939 году «Золото Трои» по приказу Гитлера вывезли из музея и спрятали в надежном месте. А в конце 1941 года троянские сокровища наряду с другими ценными предметами музейных коллекций упаковали в три ящика и перевезли в зенитную башню люфтваффе Flakturm I, расположенную на территории Берлинского зоопарка.
В 1945 году за дальнейшую эвакуацию «Золота Трои» отвечал директор Музея древнейшей и древней истории профессор Вильгельм Унферцагт. На свой страх и риск он ослушался приказа фюрера, оставил сокровища в Берлине и лично занимался их охраной, дабы предотвратить мародерство и расхищение.
В конце Второй мировой войны Унферцагт передал ящики с бесценной коллекцией советским властям.
– И сколько в эшелоне таких ящиков?
– Три, товарищ нарком.
– Всего три? – удивился тот. – Ты же доложил о девяти тысячах предметов! Как они могут уместиться в трех ящиках?
– Они в основном все мелкие, товарищ нарком: кольца, бусинки, серьги, пластинки сердцевидной формы. А в этом ящике собраны самые крупные.
– Ладно. Где остальное?
– Вся коллекция размещена в штабном купе, – кивнул Дружинин в сторону пассажирского вагона. – Прикажете принести?
– Нет, пусть пока полежат, – сказал нарком. Отыскав кого-то взглядом среди сопровождавших, приказал: – Меркулов, принимай коллекцию. А ты… – нарком повернулся к майору, – сдашь все по инвентарным листам, подпишешь акты и можешь быть свободен. Даю два дня отдыха, доволен?
– Так точно!
Отдав необходимые распоряжения, нарком уехал. Внутри штабного купе пассажирского вагона уединились двое: директор Пушкинского музея Сергей Меркулов и член трофейной бригады – майор Серафим Дружинин. Оба спешно готовили коллекцию к перемещению в специальное хранилище.
Глава третья
Москва
Июль 1945 года
Деревянный павильон с надписью «Пиво-воды» был до отказа набит посетителями. В воздухе висела плотная табачная пелена, сквозь которую отовсюду доносились гомон, пьяный смех и мат. Шум не раздражал, а к едкому дымку солдатской махорки Васильков относился спокойно – привык за четыре года окопной жизни. Чего не скажешь о кисловатом запахе местного «Жигулевского», дешевой водки и еще бог знает чего.
Васильков отхлебнул из кружки, поморщился. На вкус пиво здорово отличалось от того, каким угощали москвичей довоенные питейные заведения.
– «СПГ с прицепом», – подмигнул сменившийся сосед, поставил на высокий столик кружку с пенной шапкой, полстакана водки, а на клочок газеты положил бутерброд. – Не желаешь?