Женщина не знала сколько пролежала в попытках прийти в себя, как вдруг услышала звук шагов. Она не догадывалась, кому они принадлежат, и именно поэтому даже не попыталась посмотреть, продолжая лежать на полу. Звуки становились более реальными в её сознании. Некто в помещении что-то передвинул. Прошёлся. Поставил что-то на столешницу. Снова вышел из кухни в зал, вернулся обратно и прошёл совсем рядом с лицом Тётки. Она увидела серый, весь изношенный, грязный кроссовок. Цыганке показалось, что кроссовок шаркнул, едва ли не задев её нос. Этот рефлекторный испуг заставил Тётку окончательно разомкнуть глаза и впустить внешний мир во внутренний. Единственная мысль, которая ей пришла в голову, что по дому ходит поселившийся тут бомж. Видимо, он принял её за свою. Эта мысль задела Тётку. Она – не бомжиха! Она хозяйка этого дома! Возмущение и стремление тотчас расставить все точки над «i» заставили цыганку действовать. Сквозь пелену она увидела сгорбленную мужскую фигуру, роющуюся в кухонных шкафчиках. Потом себя, лежащую на полу посреди кухни, накрытую своей же рваной дерматиновой курткой.
Тётка попыталась встать, но тело, откликнувшись на движения, исторгло из самой глубины её лёгких густой, клокочущий кашель. Захлёбываясь им, старая цыганка попыталась подняться на ноги. Пол под ногами поплыл, а в глазах потемнело. Она почувствовала, что сейчас упадёт, но усилием воли заставила себя сделать несколько шагов к ящику около стола и сесть на него. Она обхватила голову руками и издала тяжёлый стон, пытаясь отогнать худобу. Когда в глазах прояснилось, она посмотрела на мужчину и узнала в нём знакомые черты. Несколько мгновений она пыталась вспомнить, кто это был. Борода, сутулость… «Постарел, – подумала Тётка, – А-а… Бэнг (Бэнг цыг. – чёрт.)же… Живой ещё?» – она узнала в мужчине одного из своих племянников, которого звали Егор по кличке Бэнг. Вообще у неё было много родственников: племянников и племянниц, овдовевших невесток, внуков. Некоторые из них стали вполне успешными, и вовсе не были хладнокровными, чтобы отказываться от общения с ней. Хладнокровностью обладала только Тётка. Возможно, она была обижена на всех за то, что не уделяли ей достаточно внимания, а именно столько, сколько, по её мнению, заслуживает человек, проживший такую судьбу. Возможно, она этим просто оправдывала своё хладнокровие – в любом случае, для Тётки не осталось родственников, даже самых близких, и это был её выбор. Цыганка обернулась к столу, пытаясь найти взглядом бутылку с водкой, но её не было.
– Бэнг, рупуч несчастный, где водка? – выдавила она из себя недовольным тоном.
– Я не пил! – заикающимся голосом стал оправдываться Бэнг, при этом он неуклюже подошёл к Тётке и попытался дыхнуть ей в лицо: – Вот! Смотри! Не пил!
– Господи, Боже, какая вонь! Бэнг, иди прочь от меня!
– Не пил я, не пил! – повторял Бэнг себе под нос – Сама выпила, а на меня сваливает!
– Ладно, не пил, так не пил… – Тётка начала вспоминать обрывки вчерашнего дня. Вспомнила то, как вытащила водку из шкафчика, вспомнила Сашу, кинутую в его силуэт бутылку… Автоматически она посмотрела в то место, где бутылку поглотило облако мух. Но ни бутылки, ни её осколков там не было. – Ты здесь давно? Тебя выпустили что ль?
– Месяца три уже. Я как вышел, сразу сюда, тебя нет, думаю, скоро придёшь. Ты что так долго?
– Бэнг, дурак, ты и есть дурак – не зря пять лет в психушке тебя держали! Ты что, не понял, что здесь никто не живёт? Дом – брошенный! – она замолчала, удивляясь тому, как могли выписать такого человека из больницы, но продолжила: – Года три назад сюда пустила беженцев («Беженцы» – этническая подгруппа цыган.)на постой, а им в стену мина ополченская прилетела… Их здесь человек 15 было, восьмерых прибило… Трое детей… – На некоторое мгновение в её голосе появилась скорбь, но тут же исчезла – Они собрали вещи, и мои в том числе, денег не заплатили и ушли – будь они прокляты, эти беженцы! Зачем пустила? Ты по сторонам-то посмотри! Как ты сам-то тут жил один эти три месяца?
– Так я не один…
– Не по́нила… А с кем?
– Так с Сашкой же, хозяином твоим, да с Шандором, с Витькой, с Ванькой…
Тётка замерла на месте.
– Ты чего? Ты о чём, Бэнг? – настороженно спросила она, не поворачиваясь в его сторону. А потом с ещё большей осторожностью практически выдавила из своего, не только пересохшего, но теперь ещё и пережатого горла: – Ты видел их?
– А как же? Вон же они – и сейчас здесь!
Тётка обернулась и увидела, что Бэнг указывал в зал через арку, туда, где на стене вновь были повешены портреты её умерших мужа и сыновей. Те портреты, которые она когда-то сняла и забросила в кладовку. Кладовку обнесли бывшие постояльцы под чистую. Портреты исчезли тоже, что не просто не расстроило Тётку, наоборот, позволило вздохнуть с облегчением, так как выкинуть у неё не поднималась рука, но и видеть их она не могла. Но вот, они снова висели на стене.
– Ты где их взял, вихор? Кто тебя просил их вешать на стену? – хозяйка дома раздраженно закричала – И тут свои грязные ручонки приложил! Чтоб ты сдох, дурак никчёмный!
– Я не вешал! Больно надо! Пришёл – висели уже! – забубнил себе под нос Бэнг.
– Ничего-то ты не трогал… – махнула рукой Тётка, отворачиваясь в сторону.
Но именно эта фраза, сказанная больше для себя, чем для него, без обвинений и даже без ругательств, свойственных Тётке, вдруг внезапно вывела Бэнга из себя. Глаза его налились кровью, и он заорал во всё горло:
– Я не пил твою водку, старая дура! Тебе что, не понятно? Я не пил! – изо рта его брызнула слюна и по взгляду стало понятно, что он не в себе. Такой может броситься и сделать всё, что угодно. Именно в таком же порыве ярости шесть лет назад Бэнг жестоко убил свою мать Земфиру за то, что та якобы не оставила ему выпить, после чего был признан невменяемым и провёл шесть лет в психиатрической лечебнице. Но во взгляде Тётки не появилось ни капли страха. Она поднялась с ящика, засучивая рукава, и тоном, полным сдержанного гнева, произнесла:
– Ты что это, рупуч, на меня орать будешь? В моём же доме? Ну-ка пасть свою закрыл и вышел вон отсюда! – она обвела взглядом валявшийся под ногами хлам, подыскивая чем можно ударить, но на полу лежали только пара ящиков из кухонного гарнитура, какая-то сырая, полусгнившая одежда в углу, доска, отломанная от пола в прихожей, которая была вне пределов досягаемости, и лишь на столе лежала мокрая и вонючая тряпка.
– Сколько ты ходил в этот дом раньше? Ел, пил, а сейчас на меня рот открываешь свой вонючий? Пошёл вон, я сказала! – и с этими словами Тётка схватила тряпку и бросилась на Бэнга. Тот закрылся от неё руками. Вся его ярость улетучилась в один миг:
– Не надо, Тётка, не надо, прости, Тётка! – снова неуверенным, заикающимся голосом заговорил Бэнг. Она несколько раз хлестанула его тряпкой по рукам и успокоилась:
– Ладно, Бэнг, – остывшим тоном ответила она и бросила тряпку на пол, – Пойду домой, ты, если хочешь, можешь оставаться тут.
– А ты разве не тут живёшь? – удивлённо спросил Бэнг.
– Ой, Дэвла (Дэвла цыг. – Господи.)! Ты что ещё не понял? Конечно, нет! Я уже давно в квартире живу!
– А здесь почему не живёшь? Хороший дом…
– Чего хорошего? В стене дыра. – задумчиво сказала Тётка, – Стреляют иногда. То одни, то другие, то третьи. Того и гляди разнесут всё, вместе с моей головой. Да что там моя голова… Уж наверное и пора бы… – Медленно направляясь к выходу из дома, сказала цыганка.
– Да, может, и пора. – неожиданно резанул слух ответ Бэнга. Тётка не поняла, что он этим хотел сказать. Остановилась, обернулась и подозрительно посмотрела на цыгана. Впрочем, его вид сразу развеял все подозрения в сознательном ответе. «Дурак сам не понимает, чего несёт!» – подумала Тётка и побрела прочь.
8
Тётка проснулась среди ночи. В комнате было темно и тихо. За окном даже издали не было слышно взрывов и выстрелов. Мёртвая тишина. По потолку не проскальзывали отблески фар даже изредка проезжающих автомобилей. Ничего. Дыхание сжимала необъяснимая тревога. Может быть, именно темнота и тишина порождали её? Тётке не нравилось просыпаться среди ночи, потому что после этого она часто не могла уснуть. Она давно привыкла к трескучим отголоскам боёв, трясущимся полам, хлопкам и раскатам взрывов, но не они пугали цыганку. Гораздо более страшные вибрации можно было почувствовать в тишине. Можно перестать бояться смерти, но нельзя перестать бояться необъяснимого. Когда весь привычный нам мир притихает и погружается в состояние покоя, тогда становится ближе запредельное. Мы начинаем чувствовать что в тишине и темноте есть нечто большее, чем пустота. Это по-настоящему пугает. Ни глаза, ни уши, ни кожа не чувствуют ничего особенного, но само тело реагирует на необъяснимое умом. Волосы на затылке поднимаются дыбом, сердце колотится чаще, кожа покрывается мурашками, а внутри возникает ощущение собственной ничтожности. Так происходит, если рядом есть то, чего мы не чувствуем основными сенсорами. Это часто происходило по ночам с Тёткой. Почти всегда. А утром хотелось напиться вусмерть, но водка всегда оказывалась гораздо менее крепкой, чем это депрессивное состояние, и пьянила со временем всё меньше и меньше.
Только в эту ночь цыганка почувствовала удивительное спокойствие и пустоту в своей квартире, которая вдруг стала восприниматься большой и пустой. Тётке не мерещились ни шаги, ни голоса – сердца не было слышно, волосы не шевелились на затылке и кожа не стягивалась в холке. В квартире было пусто. Проснувшись в 3 часа ночи, цыганка не почувствовала чьего-то невидимого присутствия. Было тяжело дышать, воздух в квартире казался застоявшимся и пустым. Она стиснула зубы и ощутила раздражение и нервозность. Туман в голове не давал понять причину этого состояния.
Тётка бесцельно подошла к окну и увидела в нём своё отражение. «Кто ты, призрак, смотрящий на меня через запотевшее окно? Что за отвратительное, но, в то же время, такое родное лицо? Неужели это ты когда-то возомнила из себя Бога и надеялась жить вечно? Разве это не ты собиралась сменить морщины на молодую гладкую кожу? Как же ты не смогла сберечь того, в ком собиралась жить дальше? И вот ты обречена, ты – мертвец, гаснущий уголь. Нет, ты пепел во власти ветра! Ты всего лишь мутное отражение в запотевшем окне… Без начала, конца и продолжения… Отражение, которое навсегда растворится вместе с затихающими звуками сердца – тук, тук-тук, тук, тук-тук…».
В это самое мгновение Тётка поняла, почему так пусто в квартире сегодня ночью, и испугалась. Почему испугалась, когда столько времени готовилась к этому последнему «тук-тук»? Почему испугалась, когда злилась на духов своего мужа и трёх сыновей за то, что они не могут забрать её? А может, испугалась, потому что именно сейчас не чувствовала их присутствия? Нет! Словно что-то ещё нужно было понять – никак не верилось, что смерть стоит за её спиной. Какая смерть, когда в квартире так пусто и никого нет? «Я – одна, никто не найдёт – некрасиво!» – Тётка искала причины, чтобы не умирать. В глазах темнело и реальность начинала закручиваться в трубу, превращаясь в длинный, тёмный коридор. Тётка собралась и, повернув ручку, впустила из бездонной темноты за окном поток свежего прохладного воздуха. Он, словно луч света, на миг прояснил сознание, разогнал туман перед глазами. Старая цыганка увидела перед собой, на столе, мобильный телефон. Она схватила его и набрала номер:
– Дочушь, приедь, а? Плохо мне…
Она вгляделась в темноту за окном и увидела бесшумно выбегавших из парадных людей. Среди них был её сосед по лестничной клетке. Он выбежал со всеми и обернулся назад, потому что его кто-то окликнул. В этот момент раздался свист истерично резавшего воздух снаряда. Хлопок. Это лопнула голова соседа, разорванная тяжёлым куском металла, пролетавшим именно в это время и в этом месте. Остановила снаряд стена дома. Удар. Зазвенели разбитые стёкла, но взрыва не последовало. Тело без головы еще стояло. Стояло долго, словно не заметив отсутствия головы, всё ещё ожидая окликнувшего его. Того, кого не было видно из окна. Больше Тётка не увидела ничего – только продолжавшее стоять у парадной обезглавленное тело. Тьма сгустилась вокруг него и медленно поглотила, вместе с сознанием цыганки.
9
Ночью Тамару разбудила необъяснимая тревога. Сердце невпопад колотилось в груди. Пробуждаясь, девушка поймала себя на том, что поднимается с кровати, вытянув руки в сторону двери. В тот же момент она увидела, как дверь в спальню приоткрылась, а в проёме появилась фигура свекрови в ночной рубашке.
– Мы все умрём скоро! – произнесла Света – С неба будет лить кровавый дождь, который очистит планету ото зла.
– Что? – растерялась Тамара.
Из тёмного угла спальни послышалась мужская ухмылка. Девушка всмотрелась в темноту. Слабый свет, падающий из приоткрытой двери, позволил разглядеть очертания мужчины, сидящего на корточках. Опираясь спиной на стену, он почему-то представился Тамаре бомжом. Может быть, потрёпанный кроссовок, выхваченного светом, создал эту ассоциацию. Молодая цыганка жутко перепугалась, вскрикнула и толкнула в плечо спящего Ваню.
– А? Что? – подскочил спросонья тот.
– Там! В углу кто-то есть!
Ваня быстро встал с кровати, подошел к выключателю на стене и зажег свет. В углу никого не было. Стоящая в дверях Света, зажмурилась.
– А что вы тут?.. Это как я..? – ничего не понимая, бубнила она.
– Ваня! Там кто-то был! Бомж какой-то сидел в углу!
Молодой человек улыбнулся жене и ответил:
– Спи, солнышко, тебе приснилось.
Тамара растерянно осмотрелась вокруг. Сердце колотилось так, что, казалось, теперь уснуть не удастся. В реальность произошедшего поверить стало сложно даже самой, поэтому она внутренне согласилась с мужем. Почудилось? Ничего себе! Эта мысль успокоила на удивление быстро. Веки потяжелели. Потянуло в сон больше, чем до инцидента. А мать? Говорила что-то вообще?
Ваня подошёл к Свете.
– Ну, что ты стоишь, мама? Иди к себе, там нечего бояться!
10
– Ванька что ли ушёл куда-то? – спросила Света, выставляя на стол только что приготовленный обед.
– Ушёл. У него дела сейчас пошли. Ходит, барыши делает (Барыши делает разг. – перепродаёт, спекулирует) с ромами. Золото, машины перепродаёт, на проценты даёт. Недавно принёс денег, радовался, что заработал. – Тамара села за стол. Света поставила ей тарелку и положила тушёное мясо с картошкой.
– Повзрослел он с тобой. Хорошо на него влияешь. Зарабатывать начал. – отозвалась свекровь.
Тамара улыбнулась в ответ и неспеша приступила к еде.
– М-да. Он говорит, что я его талисман. Говорит, что раньше ему не везло ни в чем – ни в делах, ни в игре. А теперь во всём везёт. – похвалилась Тамара и протянула руку за куском хлеба, – Мясо не досолили, мама.
– С солью и дождевых червей съешь – вкуса не почувствуешь. – ответила недовольная то ли замечанием, то ли бахвальством Света. Впрочем, вполне спокойно, без грубости. Тамара промолчала. Ей не понравился ответ свекрови. Возможно, мать не хотела её задеть – задумалась девушка, но ответ неприятно резанул слух. Разговаривать дальше не захотелось. Тамара понимала, что находится в чужом доме и не могла почувствовать себя здесь раскованно. Она привыкла к свободе и самостоятельности, но сейчас чувствовала постоянное стеснение. «Нужно приучить себя. Сдержаться!», – произнесла девушка в уме и промолчала.
11
На краю больничной койки, рядом с Тёткой, сидела Анжела, самая младшая её племянница, ей было 28. Две другие племянницы, старшие сёстры Анжелы, Ира, 37-ми лет и 45-ти летняя Галя сидели на стульях рядом. Больничную палату переполнял мерзкий, пронзающий запах.
Этот запах был визитной карточкой российских больниц уже многие годы. Управление районом, а вместе с ним и лечебницей, периодически переходило то к ополчению, то его снова отбивали правительственные войска, но запах всегда оставался прежним. Он давал понять каждому оказавшемуся там: «Всё – одно! Мы все пациенты одной вонючей больницы!». Очнувшись, никто никогда не спрашивал: «Где я?» – только открыв глаза, он сразу это понимал. Старая цыганка не стала исключением.
Старшая, Галя, открыла окно, чтобы проветрить палату. Помещение было просторное, рассчитано на 12 человек, но пациентов лежало всего трое. Всё потому, что больница в настоящий период находилась на территории ополченцев и обслуживала небольшой подконтрольный им район. Зато с другой стороны административной границы, на территории Правительственных Войск, больница была гораздо меньше на бо́льшую территорию, оттого была всегда переполнена. Если бы случилось так, что Тётку отправили туда, то скорее всего спасти уже не успели бы. Но она попала вовремя и куда следовало, её откачали.
Полная бабка, лежавшая на койке в углу палаты, с каждым выдохом стонала. Казалось, что стон был просто звуковым сопровождением её дыхания. Возможно, она спала, потому что кроме этих выдыхаемых звуков больше не подавала признаков жизни, а возможно, была в бреду. Сёстры, изредка заглядывающие в палату, не обращали на неё никакого внимания.