Семь миллионов сапфиров - Калдаев Денис 4 стр.

Самое страшное то, что я больше никогда не видел маму. Когда мне стукнуло двенадцать, ее подруга Ева, глухая негритянка, прислала письмо, в котором рассказала о том, что маму признали больной и принудительно поместили в спецлечебницу. Неизлечимая болезнь Рю, так сказали. Ева писала, что мама буквально задыхалась от бессилия в своей темной палате. И скоро ее не стало. Она оставила мне свои сбережения и аккуратную стопочку акварельных рисунков, среди которых половина оказалась моими детскими портретами, а половина – портретами Сью. Они были приложены к письму отдельной бандеролью, стянутой желтым скотчем.

Я перерыл местную библиотеку, чтобы выведать все про мифическую болезнь Рю. Как выяснилось, этот бич современности, названный по фамилии ученого Христиана Рю, уже давно захлестнул планету. Странно, что я ничего не знал о нем ранее. Он отнимал у человека один за другим все пять видов чувств: зрение, слух, вкус, обоняние, а затем и осязание. Больной переставал видеть, слышать и терял абсолютно все, а после становился как тыква, выращенная в теплице, – мыслящая, но без малейшей связи с окружающим миром. И вскоре человек умирал от убийственного одиночества.

Я проревел всю ночь. Пустота. Темная пустота. Тюльпан вздрагивает от сквозняка, и кувшин падает, разлетаясь на мириады осколков. Мне никогда не собрать их. «Твоей мамы больше нет». Что может быть страшнее, чем эти слова? Мир стал казаться еще враждебней, и это, конечно, было написано на моем лице.

Можно легко догадаться, что я ненавидел Самшир. Мне сразу вспоминаются мрачные квадратные корпуса, выглядывающие из-за двухметрового забора. В их подвалах царил столь сильный голод, что обитавшие там мыши с удовольствием ели отвалившуюся от стен штукатурку. Угрюмые охранники и воспитатели, которым наплевать на все и всех. Однажды мадам Аравия выставила меня на улицу в десятиградусный мороз в наказание за то, что я (дерзкий преступник!) умыкнул с прилавка столовой маковую булочку. Я тогда мучительно хотел есть, нас плохо кормили, и можно было с легкостью посчитать число ребрышек на моем исхудалом тельце. Потому я и не сдержался.

– Ах ты, маленький недоносок! – зашипела Аравия тем вечером. Омерзительная бородавка над ее верхней губой колыхалась как прилипший изюм.

Я запомнил Аравию крупной женщиной, чем-то напоминавшей неповоротливую медведицу (наверное, потому что все уверяли, будто она долгожительница). Ее коллеги не были столь высокого класса, они побаивались ее, искренне не понимая, почему она выбрала себе низкооплачиваемую профессию, ведь с неисчерпаемыми правами долгожителя можно было стать даже судьей в Верховном суде Эйорхола. Или же открыть ресторан, кофейню, казино. Жить в варварской роскоши. Наверное, они даже не догадывались, что Аравия получала истинное наслаждение от работы, а ее любовь к детям граничила с жестокостью.

Помню ее причуду: она держала в кладовке серую сиамскую кошку Жужу, которую выгуливала строго на поводке. Однажды я слышал одно миленькое хвастовство Аравии. Она говорила своим изумленным коллегам, что знает дату Х своей кошки, а еще сокрушалась, что та «бродяга» как по жизни, так и по классу. Оказывается, ярые поклонники Анализа умудрялись сделать его даже своим домашним животным. Откуда у Аравии было столько денег, знала лишь одна Жужа.

Смутные, неприятные воспоминания – они повсюду плетутся за мной. В нескольких километрах от нас торчали скелеты труб, а потому у самширского воздуха всегда был угольный «привкус». Зевнешь широко раскрытым ртом – и на зубах полдня будет скрипеть песок. И опять нас учили восхищаться Анализом, презирать старообрядцев и весь остальной мир. Нам без устали повторяли, что в иных странах поощряется детоубийство и даже содомия. Там ненавидят эйорхольцев и средь бела дня могут смачно плюнуть тебе в лицо, если узнают, что ты с острова. Вот только все дело в зависти, говорили нам. Этим людям не хватает силы духа, чтобы сделать Анализ. Они тратят жизни впустую. Бесхребетные черви…

Я помню, в Самшир приезжал известный гражданин класса «Д» и говорил о прелестях жизни после Анализа. Он удачно шутил и, безусловно, понравился многим. Этот человек рассказывал историю Эйорхола, и многие слушали его как зачарованные. «Все произошло самым естественным образом, – обаятельно улыбался он. – Чем старше становилось человечество, тем глубже корни науки прорастали в нашу жизнь».

Оглядываясь назад, я начинаю понимать, что любопытным детям можно внушить что угодно. Юным королям вдалбливают в головы, что они короли, юным рабам – что они рабы. А потом человек всю жизнь смотрит на мир сквозь призму своих иллюзий, воспринимая его именно таким, каким ему показали в детстве. Он готов умереть за эти ценности.

Оказывается, все произошло стихийно. Когда сделали первый Анализ, весь мир напряженно следил за молодым итальянцем Адриано Ли, который был работником книжного бутика. Трансляция его жизни шла в режиме реального времени. Это больше походило на очередное дешевое шоу, но Адриано Ли действительно умер через пятьдесят два дня, три часа и семь минут – согласно прогнозу научного оракула.

Это пробудило живейший интерес общественности, и вскоре скептическое отношение к Анализу сменилось шоком. Процедуру провели еще несколько раз, и абсолютно все результаты совпали с реальностью. Как и любую техническую новинку (причем столь изысканную!), ее приняли «на ура». «Сенсация», – писали газеты. «Что-то на одном уровне с теорией относительности Эйнштейна и созданием квантовых компьютеров», – отмечали самые видные представители науки.

Люди жаждали чуда, и вот это чудо случилось. У многих смельчаков возникло подспудное желание поддаться искушению, и всего за полгода Анализ стал модным по всему миру. Люди ехали на Эйорхол со всех уголков Земли. По своей популярности эта тема заслонила даже политические распри – настолько оказалась возбуждена нервная система человечества!

Секрет изобретателей был прост: Анализ делали совершенно бесплатно. Любой желающий мог приехать на остров и узнать свою дату Х. В те годы людьми двигало первобытное любопытство, сопряженное с самонадеянностью. Потрясенная планета не успела опомниться, как миллионы людей не побоялись узнать дату своей смерти. Именно тогда появилось осознание того, что человеку отмерено гораздо меньше, чем он думает.

Люди брали жизнь в свои руки и начинали действовать по велению сердца. Многие уезжали обратно, мчались туда, где всегда мечтали жить, к золотому солнцу Таиланда или к берегам Индии. Они становились инструкторами по дайвингу, художниками и путешественниками, открывали свои кофейни, писали музыку – в общем, бросали скучные офисные профессии и занимались любимым делом.

Скоро начались беспорядки, массовые миграции, похожие на броуновское движение молекул; кто-то даже назвал это вторым библейским переселением народов. Но многие навсегда остались на Эйорхоле – благо климат острова был мягок, море в те зимы пахло особенно – розами, а для жителей гарантировались умопомрачительные льготы. На острове строилось новое общество с новыми ценностями и моралью, стали образовываться вольные города, свободные коммуны и даже поселения агнцев. Некогда мононациональное, государство стало полинациональным благодаря гениальному Анализу.

За этим словом скрывалось нечто большее, чем просто медицинская процедура: его «миазмы» насквозь пропитали наши жизни. Выйдешь из дома – и окунешься в толпу бывших европейцев, азиатов, африканцев и смуглых латиносов. Спроси любого – они назовут Эйорхол идеальным государством, ибо ныне важен лишь драгоценный запас времени, от которого зависит объем твоих прав.

Нам часто говорили, что на острове исчезло понятие «нация». Русский самовар дружно соседствует с кровавой корридой, колумбийской пианолой и африканскими бубнами, английским целомудрием и китайскими драконами, загадкой Моны Лизы и французским поцелуем.

Сотни языков отжили свое, когда ввели единый государственный язык, который назвали «эйлит». Целый институт лингвистов работал над его созданием. В эйлите сплелись все ветви индоевропейской языковой семьи. Хоть он и взял лучшие «плоды» с каждой из них, утверждали, что он гораздо совершенней эсперанто, мертвого языка двадцатого века.

Через год его успешно тестировали в нескольких городках, а после стали преподавать повсеместно. Забавно, что при этом отменили изучение старых языков Эры Неведения. Грамматика и морфология эйлита действительно проста (однажды мне удалось сравнить его с французским и немецким). Словом, когда я родился, все вокруг говорили на чистейшем эйлите.

Глава 5

Шли годы, а я так и не нашел себе настоящих, верных друзей, за исключением Тома Мьюзо, высокого итальянского парня с оспинками на лице. Наша дружба ограничивалась лишь приветственной болтовней и обсуждением погоды. Том был всегда добр ко мне, но даже ему я не мог полностью раскрыть свою душу. Переживания мучили меня, выворачивали наизнанку, превращаясь по ночам в невыносимые кошмары. Я слишком тосковал по семье. Все было чуждым и похожим на абсурдный сон.

Однажды я проснусь и увижу крошку Сью. Она будет сидеть на кухне в своем любимом желтом платье. Я нарежу из картона фигурки животных, и мы с мамой устроим театр теней. Медведь, белка, орел, леопард, енот, рыба, змея, бабочка. Мама повесит на стену простыню, а я закреплю в углу нашей детской фонарик. Театр теней готов! Крошка Сью будет показывать пальцем на парящую тень орла, заливаясь смехом. Мы с мамой разыграем целый спектакль. Я убаюкивал себя этим. Когда-нибудь это обязательно случится.

Самшир почти уничтожил меня, задавил своим равнодушием, но я открыл для себя нечто новое. Это произошло совершенно случайно. Однажды, вытирая пыль на чердаке корпуса, я нашел за вековыми одеялами паутин старую палитру акварели. Она была грязная, в хлопьях пыли; потрескавшиеся краски смешались между собой, но я заботливо промыл каждую кювету, промокнул ваткой, выдернутой из матраца, и увидел все великолепие радуги. Нужна была лишь кисть и бумага. Вместо специальной бумаги я использовал бланки, которые в изобилии скопились на столе дежурной, а кисточку сделал из пучка собственных волос и огрызка карандаша.

Вечером я увидел за забором худую лошадь, которая в одиночку ковыляла по заснеженной улице. Мне стало до боли жалко ее, и тогда в порыве сострадания я сотворил свой первый рисунок, который назвал «Хромая лошадь». Мне сразу представилось, как мама похвалила бы меня за него, ласково погладила по головке, и на душе моей стало тепло.

Я показал рисунок Тому, но он лишь пожал плечами и сказал что-то неискреннее. Наверное, он никогда меня не понимал. Том все больше превращался в фанатика Анализа, все чаще в его глазах появлялся нездоровый блеск, какой я замечал у отца, и к шестнадцати годам я перестал с ним общаться.

Сейчас рисунок выглядит смешным и несуразным, но так начался мой тайный путь в искусство, сопровождавшийся огромным риском быть пойманным: ведь это отнюдь не приветствовалось. Но я твердо решил, что стану художником в знак уважения к маме. Я стал посещать библиотеку, чтобы познакомиться с работами Леонардо да Винчи, портретами Рембрандта, мелодичными мазками Моне и природой Шишкина. Это было исцеление моего одиночества.

Дни тянулись медленно и тягуче, бесконечно похожие друг на друга; но один из них я не забуду никогда. Когда я достиг возраста шестнадцати лет, мне разрешили выходить за территорию детского дома. Город Самшир, ощерившийся сотнями труб, специализировался на добыче никеля. Но ничего интересного, кроме бесчисленных лозунгов, здесь не было. Я поневоле растерялся, глядя на пурпурные афиши и рекламные голограммы.

«Без А1 я не вырос бы Человеком!» – и рядом фотография какого-то франта с накрахмаленным воротничком. «Я стала уделять больше времени детям и любимому мужу», – и окольцованная золотом негритянка со спящим младенцем на руках. «А1 помог мне осмыслить самого себя», – печальный азиат, возносящий руки к небесам.

Самшир мог похвастаться разве что позеленевшей статуей Мерхэ у мертвого кирпичного фонтана да камерами, взиравшими на меня с каждого здания. Тысячи черных любопытных глазков на ножке-стебельке. Повсюду слонялись полицейские в серебристой форме, в предвкушении перекладывая дубинку из руки в руку. За кем они следили? За обезумевшими агнцами? Или же охраняли степенных долгожителей?

Одним осенним вечером я бродил по улочкам и наткнулся на старика, который в отчаянии кричал, что ему осталось жить три часа и двадцать семь минут. Ровно столько.

Я навсегда запомнил ту встречу.

Старик сидел на лавке, одетый в дорогую шелковую рубашку с прорехой на локте, а в руках непрерывно вертел обломок трости. Он казался похожим на затравленного волка, не сводящего глаз с устремленного на него дула винтовки. Когда я поравнялся с ним, он странно изогнулся и выпалил:

– Три часа, двадцать шесть минут! – и весь затрясся.

Я почувствовал себя неловко и ускорил шаг. Но что-то шевельнулось внутри меня, заставило резко остановиться и оглянуться. Я точно наступил на гвоздь. Лицо старика светилось молочной белизной. По нему было видно, что он уже не принадлежит этому миру. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, он – попеременно – то беззвучно смеялся, то всхлипывал и начинал плакать. Прохожие старались не замечать его, они посматривали искоса, ледяными взглядами, и лишь одна бойкая женщина бросила на ходу:

– Сумасшедший!

Мне стало жаль беднягу. Не успел я сделать и шага, как старик встрепенулся, сделал неестественное движение, схожее с ходом шахматного коня, рухнул ничком и начал рвать на голове волосы. Волосы пепельного цвета. Их пучки контрастно выделялись на фоне черного асфальта. Жуткое зрелище. Я подбежал к несчастному, поймав чей-то осуждающий взгляд.

– Тише-тише. Я помогу вам, – я старался говорить твердо.

От старика нестерпимо пахло мочой. Он сопротивлялся (скорее всего неосознанно), но мне удалось посадить его обратно на лавку.

– У вас есть Т-23?! – с какой-то безумной надеждой спросил он.

Тот самый препарат от страха. Я покачал головой.

– А вдруг… вдруг я выживу? – прошептал старик и застонал. – Вы знаете, сколько мне лет? Мне всего сорок девять.

Его била дрожь. С губ капала слюна. Вдруг он направил взгляд в сторону, точно в просвет между двух тополей. Будто увидел там что-то.

– Мари, моя Мари… Где ты? Обними папу. Моя девочка, ты слышишь меня? Мари!..

Я мог лишь утешить его, но мне стало страшно. По-настоящему страшно.

– Мари… моя принцесса. Не забирайте ее от меня!

Он звал свою дочь и рыдал, уткнувшись в мое плечо, пока под оглушительный вой сирен не прибыли санитары «Скорой помощи» и не облачили его в тугое белое одеяние. «Невинные цифры» свели его с ума.

Я видел, как увозят этого человека, и меня самого охватило отчаяние. Именно тогда в моей груди поселилось нечто отвратительное со скользкими щупальцами. «Три часа, двадцать шесть минут!» – кричал он. Бедняга был класса «А», неудивительно, что у него отобрали дочь. У меня непроизвольно сжались кулаки. Никто и никогда уже не вспомнит об этом человеке с тростью в руках! Он обречен. Как и все мы. Агнцы и бродяги. Воины и господа. Даже чопорные долгожители. Не было на Земле человека, который бы жил вечно.

Все эти годы я тайно презирал Анализ. Будто именно он разрушил мою семью. Будто именно он повинен в нашей трагедии. Я ненавидел бесконечные примеры о его величии, эти «агнец», «дата Х» и «восхвалим А1». Безумный мужчина выглядел как старик. Его силуэт постоянно маячил передо мной. Я не забыл, как он рвал на голове волосы, как истошно кричал и звал свою Мари. Кто захочет этого? Никто не застрахован от класса «А». Даже если мне отмерена пара лет, уж лучше умереть в состоянии Неведения, чем с ужасом ждать, пока смерть подбирается ближе и ближе. Так мне казалось.

Спустя год на мое имя пришло письмо. Письмо из родного города! Что-то невероятно теплое встрепенулось в моей душе, и я мигом разорвал конверт, обнаружив внутри лишь коротенькое нотариальное уведомление.