– Тут ты, Витя, на сто процентов прав. Я согласен с тобой. От нужды родители звереют, пьют, дебоширят, а дети все видят. Вот судьба у таких ребят и надломленная. Где-то надломилась… Возьми, к примеру, Лузгина. У него две сестры. Бьются как рыбы об лед, выбиться из нищеты не могут, хотя обе работящие, на двух работах получают, а одеться прилично не могут. Да и детство у них было трудное. В доме живут торгаши и всякие богатые дельцы, все с достатком. Лузгин задумывался, почему у тех детей все есть, а у него с сестрами не всегда хватало на хлеб. Отец и мать – пьяницы. Можешь представить себе ту атмосферу, в которой рос мальчишка. Школу он бросил – это никого не взволновало. В нем зрело убеждение, что у нас неправильно распределен жизненный достаток. Когда Лузгин обворовал квартиру одного директора комка, – так теперь комиссионку называют, – то на суде заявил: «Этот не обеднеет, еще наворует». И это убеждение в нем созрело, когда ему не было еще восемнадцати лет. Вообщем, взялся перераспределять богатства. Отнимать у тех, кто имел, и пропивать их накопления. Судья пытался внушить ему, что этот директор более двадцати лет учился, прошел путь от ученика продавца, а Лузгин твердил свое, что таких вещей на зарплату не купишь, вор он – и все тут. Конечно, он вор, я позднее помог ему сесть. Мне приходилось встречаться с этой, довольно-таки распространенной тенденцией, особенно среди молодых преступников. Первая побуждающая причина, толкающая на воровство, – это выпивка, наркотик, а потом – как бы внутреннее оправдание своего поступка – не обеднеют. А в принципе этих ребят жизнь обделила, она у них пустая, а заполнить эту пустоту мы не можем, вернее, нам нечем. Нужна большая индивидуальная работа, а мы пока работаем скопом, для всех одни стандарты, для всех один шаблон. Если парень выпил – сразу ему ярлык, на работу опаздывает – ярлык. А когда много ярлыков, то подлинного лица не видно. Потом, ярлыки навешивать легче, чем говорить с человеком по душам. Времени ни у кого не хватает, чтобы говорить, а ярлыки времени не требуют. Помочь, направить некому. Это только в кино, в газетах наставники, коллектив, а в жизни не каждому коллективу есть дело до одного человека. Потому у нас укоренилась неписаная истина: «Коллектив всегда прав, он тебя поднимет, он тебя сломает». Вот и прячемся за коллективное воспитание: пропесочить, пробрать, выдать, а нет – гони его в шею к чертовой бабушке! Семнадцатилетнему парню сразу себя не найти, ему надо помогать, и при том очень тактично.
– А как с профилактикой по предотвращению преступлений среди молодежи? – Виктор посмотрел внимательно на капитана. – Сколь эффективны разного рода мероприятия?
– Лучшая профилактика – не сажать новичка к рецидивистам, – зло ответил Рыбалко.
– А до тюрьмы?
– Честно признаться, я не особенно верю в профилактику.
Мимо них проплыли девушка и парень, она красиво загребала руками воду и старалась высоко держать голову, чтобы не замочить свою короткую стрижку. А парень профессионально демонстрировал брасс. Капитан полюбовался на эту пару и продолжал:
– Что такое профилактика? Примитивно – это попытка разъяснить потенциально опасному, способному что-либо совершить криминальное парню его будущее. Про колонию, потерянные в заключении годы и так далее. Это только маленькая часть профилактики. Но такой, как Лузгин, лучше разъяснит неоперившемуся, что это – голубая чушь, надо голову иметь на плечах, и тогда ни один легавый – это я – не доберется.
– Тогда профилактика по предотвращению преступлений ничего не дает? Как же можно предотвратить совершение преступления?
– Тут есть много вариантов, – ответил задумчиво капитан, улыбнувшись печально каким-то своим мыслям. – Как мы узнаем, что готовится преступление? Через агентуру, а попросту стукачей, которые не чувствуют себя разведчиками в лагере врага. Такой работает не за совесть, а за страх: сам попался на нарушении закона, вот в порядке альтернативы и становится нашим информатором. Предположим, я получаю от него информацию, что Лузгин готовит кражу в квартире. Что мне делать? Какой путь избрать? Не могу же я вызвать Лузгина и сказать ему, что знаю о его планах. Он тут же поймет, что кто-то мне настучал, и может даже вычислить моего информатора. Сложно все это!
– Тогда лучшая профилактика – взять Лузгина прямо с поличным, с украденными вещами или в квартире. И выходит, товарищ капитан, что лучшая профилактика – это тюремная камера, куда можно запрятать Лузгина на несколько лет. Кто выиграет? Опросите сотни людей, все скажут: «В тюрьму их!»
– И у меня иногда появляются такие мысли. Ну дам я понять Лузгину, что знаю о его намерениях. Он переждет и все совершит в другом месте, но я знать не буду. По логике, я должен быть готов, чтобы никто не пострадал, не был обижен. Если выбирать – для одного – тюрьма, для других – спокойствие. Признаюсь, Витя, такая мысль о профилактике мне иногда импонирует, когда стоит выбор между злом большим и малым. Поплыли обратно, лучше постоим в воде, а то с непривычки мышцы устали.
– А как ваше руководство относится к идее профилактики а ля-Ры- балко? – улыбнулся Шмелев, покачиваясь на легкой волне и слегка загребая в сторону берега.
– Представь себе, Витя, никакой реакции! – ухмыльнулся капитан.
– Странно! Такие мысли, мысли гиганта! Почему же нет реакции?
– А оно не знает о моих идеях, – засмеялся Рыбалко. – Я это держу в секрете.
– А если я об этом напишу?
– Не напишешь! – уверенно возразил Григорий Романович. – Твое руководство не пойдет на конфликт с МВД. Там же скажут: «Нашли какого-то петикантропа и выдают его за систему». Хочешь, я тебе еще больше о профилактике выскажу? Раз уж начал раскрываться с худшей стороны, так и раскроюсь. Может быть, у тебя отпадет желание заниматься моим психологическим портретом. Пожалеешь, что не взял Труша как образец.
– Давайте, давайте! Меня не так-то просто смутить. Мне даже импонирует ваша откровенность.
– Думаешь, профилактика с теми, кто уже отбыл наказание, что-то дает? Одна морока участковому. В восемь вечера он должен приходить в отделение милиции и отмечаться, что он, отбывший наказание, дома, никуда не убежал. А что он делает до восьми вечера и после восьми – один Аллах знает! Как правило, они пьют, дебоширят и всегда имеют свидетелей для алиби. Квартиры их – это зачастую притоны. И, честно скажу: участковый спит и видит, когда же этот его подопечный снова попадет за решетку. И будет стараться делать все возможное, чтобы ему в этом помочь. Поэтому лучше всего думать о тех, кто за решеткой не был и находится на грани. И пока школа спорит с родителями, кто главный воспитатель, кто несет главную ответственность за воспитание подростка, никто ничего не делает, чтобы – не дай Бог! – не сделать работу за другого. Эту публику надо изучать, для организации воспитания нужны деньги, тратить их надо не на охрану ребят в колониях, а на организацию их досуга, на разжигание в них интереса. Они хотят героики, хочется им чувствовать себя сопричастными к героическим делам. У нас героические дела в стране какие? Кто больше нахапал, кто дольше в комбайне просидел – давай им звезды, ордена. Это скучно даже мне. Никакой это не героизм, а элементарное добросовестное отношение к своим обязанностям. О, уже дно под ногами, быстро мы догребли, – капитан перестал двигать руками и встал на дно. – Если у меня нет нераскрытых преступлений, – я кто? Герой? Если рабочий у станка дает свыше ста процентов плана, он что – герой? И так далее, на каждом шагу. Я как-то читал репортаж одной итальянской журналистки, которая в Америке смотрела фильм «Красный рассвет». Она пишет, что в зале было битком набито молодежи и подростков – и это в Америке, где интерес к кино угасает. Там показывали героические, бесстрашные подвиги, которые совершали подростки в борьбе против красных. Во-первых, подростки ненавидели этих красных – нас, кубинцев, никарагуанцев, а во-вторых, сидели в зале, и каждый считал, что он способен совершить подобные поступки. У нас таких фильмов, где молодые люди могли бы продемонстрировать свою ловкость, хитрость, смелость и победить врага, очень мало, раз-два и обчелся. «А зори здесь тихие», «Никто не хотел умирать», ну еще два-три фильма. Война нам дала столько богатейшего материала, где виден индивидуальный героизм, что молодежь бы с интересом смотрела такие фильмы. Главное, не надо в них совать агитку. Сами действия, поступки будут развивать патриотизм. Тогда мы и повернем сознание молодежи туда, куда следует. Будь моя воля, я бы создал отдельно киностудию молодых: сами пишут, сами снимают, сами ставят, не нужны маститые догматики. Всем до тридцати лет.
– Я бы тоже создал такую студию и отдал ее на откуп молодым. Пусть шире мыслят, работают и продают свои фильмы прокату; коммерция и идея, – вполне серьезно согласился Виктор. – А сейчас что мы имеем? Разрозненное стадо. Комсомол они уже приговорили, и если там, в ЦК комсомола, еще трепыхаются, то это по старой привычке и стремлении удержаться на плаву. Ребята сейчас ни во что не верят, в перспективу не верят, своему руководству не верят – те слишком долго пользовались благами за счет их комсомольских взносов. Ребята просто не знают, куда сейчас им себя деть. Все плывет по течению, мы в отчаянии пытаемся навязать им клуб, танцплощадку, телевизор, музеи, лекции, а они сидят в подъездах с гитарами и поют. Хорошо ли, плохо – главное, им нравится. Они хотят чего-то своего, а мы их не понимаем и считаем, что они дурят, и навязываем им свое, взрослое мнение, вкусы и фильмы. Иди в театр, музей – нечего дурака валять в подъезде! Да и на работу они ходят как на каторгу, потому что не любят эту работу.
– А сколько им платят? Нет квалификации, опыта. Проститутка зарабатывает за вечер столько, сколько паренек или девушка получают за месяц – об этом же пишут открыто, – заметил Рыбалко.
– За неделю больше моей месячной зарплаты, – засмеялся Виктор. – Но вы, Григорий Романович, несколько упрощаете: а семья, а родители? – посерьезнел Шмелев. – Не все же семьи такие, как у Лузгина. Сами говорите: если семья неблагополучная, то и дети такие же, способные на преступление. Среда определяет поступки. А разве вы не встречались с фактами, когда дети из благополучных семей садились на скамью подсудимых?
– Встречался и сам занимался такими делами.
– Так что же движет этими детьми? Вроде бы все есть, возможности огромны, открывается перспектива, и вдруг – они идут и нападают на улице на людей, грабят, насилуют группой девушку. Могут шапку с головы сорвать, избить человека, серьги с ушами вырвать.
– Причины разные. Чаще было, когда шли на преступление за компанию, чтобы не отстать, чтобы не посчитали трусом. Самолюбие!
– Дорогой Григорий Романович, этот мотив стал устаревать. Теперь другие мотивы в ходу. Одни находят удовлетворение в том, что он первый в учебе, этим заявляет себя в обществе. Но есть такие, которым никогда себя не заявить подобным образом. А там, где они отстают, им уже неинтересно. Они избирают область, где могут показать свой ум, свои способности, физическую силу, чтобы сами собой могли восхищаться. Такую область они находят в нарушении закона. Страшно преступить закон, но в этом и есть острота ощущений. Чувствуют, что вступают в большую игру: выиграют – сами перед собой герои, проиграют – лишаются свободы. В этом как бы обретается их смысл жизни. Парень начинает чувствовать себя смелым, сильным, способным на многое, на то, на что не способны миллионы. Он выделяет себя из общей массы, заявляет себя, хочет быть личностью хотя бы на этом поприще, считает себя личностью, стоящей выше других.
– Шел бы ты к нам, Витя, работать, занимался бы психоанализом преступлений. Предсказывал бы, на что пойдет тот или иной молодой человек. А я тебе вот что скажу, не вдаваясь в глубины психологии. Не сами они такими становятся. Ты правильно сказал, среда определяет их поступки. Живут сегодняшним днем, потому что завтрашнего не видят. Жизнь в своем многообразии предстает перед их глазами, и они ее отрицательные стороны, порой, принимают за истину. Приспосабливаться еще не научились, не умеют, и прорывается в них прямолинейность, за которую они потом страдают. Придет паренек на завод, на стройку, и его счастье, если люди в его окружении окажутся приличными и порядочными, настоящими людьми. А зачастую бывает так, что натыкается он на голую несправедливость: приписки в нарядах, коллективные выпивки, прогулы без последствий. И начинает он воспитываться либо в духе протеста, защитником правды, – тогда ему не жить в этом коллективе, а чаще в нем начинает созревать убеждение, что можно неплохо приспособиться в нашем обществе. Отсюда неверие, нигилизм, наплевательское отношение к нашему делу, обывательский дух. И нет гарантий, что такой паренек не преступит легко закон и не станет диверсантом.
– Почему диверсантом? – удивленно спросил Шмелев.
– Человек, который подрывает основы общества, путем совершения преступлений против личности, общества, практически совершает диверсию против Советской власти. Иначе это не назовешь. Преступники – это те же диверсанты, тайно подрывающие то, на чем мы стоим, нашу мораль, наши убеждения, что при социализме все прекрасно. А их, диверсантов, у нас в стране сотни тысяч, мы только живем как страусы, делаем вид, что у нас все тишь да гладь. Удобная позиция – сунуть голову в песок. А ведь, по большому счету, чем дольше мы будем держать голову в песке, тем сильнее будут диверсанты, тем шире будет их отряд. Совершая диверсии, преступники влияют своими действиями на других, особенно на молодежь, и тем самым ломают и калечат молодые души – это и есть самая страшная диверсия против нас. Это пострашнее, чем Лузгин, обокравший торгаша-директора. Против диверсанта-Лузгина мы еще как-то можем бороться: закон, тюрьма, где его изолируют на время. А как быть с теми диверсантами, кто на свободе и проникся убеждением, что моя хата с краю, мне нет дела ни до чего, лишь бы меня это не касалось? А взорванная психология молодежи их совсем не волнует, лишь бы это не касалось их персонально.
– Концепция о диверсантах мне нравится, но я бы не сказал, что эти люди на свободе, наслаждаются этой свободой, – возразил Шмелев. – Они ведь рабы своих убеждений, это их скорлупа, из которой им никогда не проклюнуться на свет Божий.
– Это все область журналистики, а не юриспруденции. То, что недоделало общество, от чего оно отказалось, что проглядело, – то уже попадает в наши руки. Мой дед любил говорить: «Ремонт дороже чоботьев». Хватит, наверно, дискуссий. Давай, Витя, спустимся на грешную землю и полюбуемся прибрежными красотами. Мы с тобой как два древних римлянина стоим в воде и философствуем. Двойное наслаждение: вода и мысли. Идут наши красотки! Прямо-таки любуются собой, хотя ноги на голышах выворачиваются.
– Если бы нам их распределяли как победителям, я бы взял Варю, – улыбнулся Виктор.
– А я бы по праву победителя взял обеих! Девочки, осторожно, намокнете! Видите, как тут сыро кругом?
– Лида, ты только посмотри, какие заботливые и галантные молодые мужчины! – воскликнула Варя. – Могли бы и перенести нас через воду. Только вам, видно, это не под силу.
– Попрошу не провоцировать! – строго сказал Виктор.
– Ладно, идите уж на берег, – сказала Лида. – Мы вам там кое-что оставили вкусное.
Она легонько взвизгнула, окунувшись в воду, и красиво поплыла, выбрасывая плавно руки, все дальше и дальше, слегка покачивая головкой с большим пучком светлых волос на затылке.
После обеда Виктор вместе с новыми знакомыми собрался на морскую прогулку. Девушки были огорчены, что Рыбалко не едет с ними, они уговаривали его, доказывали важность такого путешествия, но он был тверд как скала и отказался, потому что ему предстоял разговор с Киевом, который он и так отложил до вечера.
С Киевом его соединили быстро, и Рыбалко вместо Коваля услышал голос Волнянского.
– Я ждал твоего звонка, был уверен, что ты позвонишь, – сказал ему Волнянский. – Какие у тебя новости?
– Наши предположения оправдались: Гаврилин был в Сочи. За несколько дней до убийства он тут попадался на глаза людям. В общем, его опознали два человека. Завтра с утра проверю еще один вариант, думаю он ограбил продавщицу киоска «Воды». Но это мелочи – вырвал сумку, где было на полсотни серебра и медяков.
– А как насчет личности, ради которой ты поехал?
– Глухо! Видели его в обществе двух мужиков, но я сомневаюсь…
– Григорий Романович, есть одна идея. Может быть, пригодится. Надо бы составить список москвичей, проживавших в гостиницах Сочи в тот период. Так дней за десять. Список будет великоват, но женщин не бери во внимание. Правда, он мог жить в санатории или пансионате, а их там сотни…