Рик взял кассету у меня из рук, подошел к стоявшему в углу магнитофону и вставил кассету. На эквалайзере зажглись разноцветные огоньки, поднялись и тут же упали под аккомпанемент ровного шипения. Огоньки продолжали плясать, шипение превратилось в дыхание, а затем в голос Бернарда.
– Если вы слушаете… Если вы слушаете эту запись, значит, я все-таки решился.
Голос звучал непривычно, не только из-за пленки, которая изменяет естественный тембр, но и потому, что он был гулким, как будто Бернард обращался к нам со дна каменного колодца. Я подался вперед, сложив ладони вместе.
– Рик, я послал запись тебе, потому что так будет лучше всего. Я знаю, что ты прослушаешь ее и примешь верное решение – расскажешь о ней Дональду и Алану. Без обид, ребята, но если бы я послал кассету кому-то из вас, не уверен, что вы рассказали бы о ней Рику или даже друг другу. Но я знаю, что ты, Рик, поступишь правильно. Ты наш главарь. Наш атаман.
Я встретился взглядом с Дональдом, а затем с Риком. Атаман был главой Султанов, нашей детской банды. После гибели Томми атаманом стал Рик. Титул, по сути, был шуткой, я не вспоминал о нем много лет, но само слово оживило картины прошлого, и у меня возникло подозрение, что именно этого Бернард и добивался. Хотя к концу он и превратился в собственную тень, практически всю свою жизнь Бернард занимался продажами и, как всякий хороший торговец, знал, как общаться с людьми и вызывать у них нужную или желаемую реакцию. Если говорить менее доброжелательно, он умел манипулировать людьми.
– Я попросил работников почтовой службы придержать конверт и отослать его в определенный день, – продолжал Бернард. Его голос сопровождался слабым жутковатым эхом. – Я прикинул, что к тому времени, как вы ее получите, я уже со всем… покончу. Уверен, что у вас остались вопросы, что вы расстроены и наверняка злы на меня за то, что я сделал, но, поверьте мне, так лучше. Рик, ты, наверное, считаешь меня слабаком, трусом, да? По крайней мере, вслух, хотя в душе и знаешь, что это не так. Дональд, ты просто грустишь и язвишь, и готов поспорить, что ты, Алан, как всегда погрузился в себя и от всех отстранился. Мы так давно друг друга знаем, слишком давно. Но не странно ли спустя столько лет задаваться вопросом, можно ли в принципе до конца понять другого человека? Мы дружили с самого детства, многое пережили вместе, но у нас все еще остались тайны. У нас всех. Никто не является точно, определенно тем, кем кажется, так? Мы ведем себя по-разному с разными людьми, и, может быть, совсем иначе, оставаясь в одиночестве. Все сводится к этому. Ночью, когда каждый из нас ложится в постель, глядит в потолок и вспоминает прошедший день, обдумывает все, сделанное за сегодня, и то, что будет завтра, когда мы остаемся наедине с богами, к каким уж там каждый обращается в темноте… только тогда слетают все маски, и остаемся только мы. Только мы и те, кто… или что мы есть.
Раздался какой-то неопределенный звук и снова шипение.
– Это все? – спросил я.
Рик отрицательно покачал головой и поднял руку, как регулировщик движения, приказывающий машинам остановиться. Снова появился звук дыхания, потом щелчки. Бернард остановил запись, потом запустил. Когда он заговорил опять, его голос звучал как прежде: далеко и почти искусственно.
– Вы никогда не думали о том, почему мы подружились? Не задумывались об этом всерьез? Последние несколько недель я много думал, вспоминал прошлое, хорошие времена и дурные – все, какие были, – конечно, насколько мог. Когда я был маленьким, моя мать сказала, что в этой жизни можно считать себя везунчиком, если удастся найти одного или двух настоящих друзей, которые будут рядом, что бы ни случилось. Это если повезет. – Бернард тихо язвительно рассмеялся. – Разве не странно, что все эти годы мы держались вместе? Все мы родились в рабочих семьях, тут, в городке, но… на этом сходство между нами и заканчивается, так ведь? Еще в школе все этому изумлялись. Парни вроде нас, такие непохожие друг на друга, могли дружить в детстве, но в старшей-то школе каждый должен был пойти своей дорожкой, найти собственную подходящую компанию. Но мы не разошлись. И даже сблизились, правда же? В некотором смысле, по крайней мере. Мачо Рик, заучка и лучший ученик Дональд, Алан, мятежник без цели, Томми, рубаха-парень, наш обаятельный главарь… и я. Шут, болван. – Голос Бернарда оборвался, что-то щелкнуло, и наступила тишина.
Я посмотрел наружу сквозь дальнее окно. Шел легкий снег. Казалось бы, уже слишком поздно для снега, но здесь и сейчас он был такой же реальностью, как искаженный голос Бернарда, как будто обращавшийся к нам из могилы.
– Господи боже мой, – негромко сказал Дональд. – Много там еще?
– Он звучит так, будто говорит из могилы, – услышал я собственный голос.
– Подозреваю, он все это записывал в том подвале, – сказал Рик. В тот же момент шипение сменилось новым громким щелчком. – Потому и кажется, что он говорит издалека – цементные стены искажают голос.
– Я не дурак, я знаю, как на меня смотрели другие, – продолжил Бернард уже спокойнее. – Все, кроме вас, понятное дело. Мы отлично умели не обращать внимания на недостатки друг друга. Между нами всегда была связь, что-то общее. Рик, мы с тобой – единственные дети в семьях, мы оба знаем, каково это, – все достоинства и недостатки такой жизни. Никто на нас никогда не давил, правда ведь? – Тяжелое дыхание, шорох. – А ты, Дональд, старый добрый Донни, мы оба знаем, каково это – отличаться от других. Быть выброшенным за борт, осмеянным… затравленным. Мы с тобой знаем, что такое одиночество, да, Донни? Навязанное извне или принятое по собственной воле, одиночество нам хорошо знакомо.
Я быстро взглянул на каждого, когда прозвучали их имена. Никто не поднял глаз.
– Алан, мы оба знаем, каково это – жить без отца, – продолжил Бернард. – Каково расти с матерью-одиночкой, любить ее и оставаться близким с ней, и сколько дряни люди способны свалить тебе на голову из-за этого. Маменькины сынки, ты и я… И гордимся этим, да-а? – Он рассмеялся негромко и на этот раз как будто искренне. – А потом я вспоминаю Томми и принимаюсь гадать… что было общего у нас с ним? Я очень долго думал, крутил все так и эдак – и наконец сообразил: в чем-то Томми был похож на каждого из нас. Если взять лучшие наши черты и собрать их вместе, получился бы Томми.
Дональд, который сидел, уставившись в пол, слегка кивнул. Рик повернулся к нам спиной и стоял перед окном, глядя на снег. Но мы все знали, что Бернард был прав: Томми был лучшим из нас.
– Алан, я всегда жалел тебя из-за того, что ты был рядом, когда это случилось. После того, как он умер, каждый день думал: не останься я тогда в школе после уроков, то был бы с вами. Может быть, первым вышел бы из автобуса. Может быть, оказался бы на дороге вместо него. В этом было бы больше смысла…
У меня сжалось горло, и я едва сумел сдержать слезы. В тот день я шел в паре шагов позади Томми, и с тех пор меня не покидала та же самая мысль. Что я легко мог оказаться на его месте. Что, возможно, я должен был оказаться на его месте.
– Но у нас есть кое-что общее. То, что знаем мы все, – испустив долгий вздох, продолжил Бернард. – Боль. Нам всем знакома боль – и ярость, что следует за ней по пятам. Да, ярость нам тоже хорошо знакома. Ярость от того, что мы так и не стали теми, кем могли, должны были стать. Мы все обладаем особым талантом: недотягивать.
Дональд вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате, скрестив руки на тощей груди.
– Рик, ты мог бы стать профессиональным футболистом. С самого детства ты только об этом и говорил. И у тебя были способности, был шанс. Но ярость тебя подкосила. Ты едва не забил этого бедолагу до смерти из-за места на парковке. Ради чего? Чтобы произвести впечатление на какую-то девчонку, с которой тогда встречался? Прости господи, парень три дня пролежал в коме. В коме, Рик. Ради места на парковке. Я помню, как мы навещали тебя в тюрьме. Набивались все вместе в машину и в мертвой тишине ехали в Уолпол – самые долгие поездки в моей жизни, потому что никто не произносил ни слова ни по пути туда, ни обратно. И уходя, я каждый раз бежал от необходимости видеть тебя в этой гребаной дыре. Ты всегда был таким сильным – куда сильнее меня, и мне невыносимо было видеть тебя сломленным, запертым в клетку. И посмотри на себя теперь. Пятнадцать минут ярости из-за места на парковке, и вся жизнь покатилась к черту. Разве это справедливо? А? Какая уж тут справедливость! – Бернард примолк, по всей видимости, осознав, что серьезно повысил голос. Когда он заговорил снова, его тон снова был спокойным и более взвешенным. – Ты счастлив, Рик? Добился в жизни всего, чего хотел? Вышибала в ночном клубе, до сих пор один, до сих пор, как старшеклассник, все бегаешь за девчонками или болтаешься по квартире, пялясь на эти старые награды. Не очень-то похоже на Национальную лигу, а?
Дональд посмотрел на меня налитыми кровью глазами.
– Ерунда какая, зачем…
– Тихо, – оборвал его Рик, все еще стоявший к нам спиной.
– Мне кажется, никому из нас не нужно выслушивать такое…
– Заткнись нахуй, Донни. – Рик медленно повернул голову и через плечо взглянул на нас темными глазами. – Нам всем нужно это послушать.
– С другой стороны, вот Дональд, – ровно произнес Бернард. – Князь нереализованных возможностей. Настоящий принц крови по этой части, да, Донни?
Почти радостный тон Бернарда меня изумил. Никогда я не замечал за ним любви к смакованию чужой боли, особенно если речь шла о друге. Выражение на лице Дональда сменилось с неловкости на что-то, близкое к бешенству. Он яростно уставился на меня, и я попытался выразить на лице обещание, что все в порядке, все будет хорошо.
– Я все гадал, кого, по-твоему, ты наказываешь, – продолжал в тишине безжизненный голос Бернарда. – Ты был самым умным из всех моих знакомых, Донни. И самым несчастным. Помнишь, в детстве ты все мечтал о том, как мы уедем куда-нибудь, когда вырастем? В Париж, в Берлин, в Лондон – все эти города казались тогда такими невозможно далекими. Ты хотел преподавать, помнишь? Ты все распланировал. Работа учителя в какой-нибудь европейской деревеньке, где всегда тихо, и ты мог бы спокойно сидеть и читать – вот о чем ты мечтал. И эту мечту ты мог бы исполнить, но так и не сумел, потому что сначала тебе помешали собственные тараканы, а потом выпивка вконец все испортила. Но мы же все отлично понимаем, что дело-то не в выпивке, да, Донни?
У Дональда на глаза навернулись слезы.
– Какое право… – прошептал он, – какое право он имеет так с нами поступать?
– Какая беда, послушный маленький католик оказался педиком.
– Боже мой, – простонал я.
Боль на лице Дональда была практически ощутимой. Годами он выслушивал полные ненависти оскорбления, но никогда – от Бернарда.
– Ты это ты, Донни, – сказал Бернард. – Ты просто все никак не можешь с этим смириться, признать, кто ты есть, и научиться жить с самим собой. В конце концов, это, наверное, тебя и убьет. Никто не достоин твоей любви, кроме этой треклятой бутылки, так что ты прячешься от себя и от всего, что вечно сваливали на тебя остальные. Время от времени заглядываешь в бар, чтобы найти компанию на несколько часов, – может, на выходные, – и возвращаешься на службу, все в тот же офис, прозябаешь, набирая чужие мысли; а оттуда десять минут езды до дома, но и этот путь ты не можешь проделать, не заглянув по дороге за бутылкой. Все настолько плохо, Донни. Куча народа все отдали бы за твои мозги, а ты взял и выкинул их на помойку. Однажды ты встретил парня, какого-то тайного возлюбленного, но между вами не получилось той романтики, на которую ты так надеялся, в которой так нуждался. Ты влюбился, ты сам мне говорил, но он-то просто экспериментировал, так? Просто притворялся, просто напился, просто совсем не такой. И ты все еще страдал, когда отправился в колледж. Когда все покатилось к черту, ты прихватил с собой бутылку, не смог оправиться, встряхнуться, так что сбежал из колледжа, как побитая собачонка, и все страдаешь по своему избраннику, закрывшись от всех, как эдакий пьянствующий монах. Я всегда думал, что ты выше всего этого, что уж ты-то сумеешь выбраться отсюда, кем-то станешь. Мы все понимали, в чем дело, тебе не нужно было даже как-то особо об этом объявлять. А когда ты наконец решился, мы не услышали ничего нового, чего бы мы не знали и так. Мы приняли тебя. Блин, даже Рик. Сколько бы он ни выступал, сколько бы вы ни спорили, он всегда тебя защищал. Кроме того, не так уж ты от нас, по сути, отличаешься. Если присмотреться к самой что ни на есть гребаной сути. Ты одинокий… и злой. Ярость, вечно эта ярость. Она всегда с нами, чтобы напомнить, как несправедлива жизнь, как всякий раз, когда мы открываем ей объятья, она бьет нас по зубам.
Запись щелкнула, голос Бернарда стих.
Дональд медленно опустился на диван, как сдувшийся шарик. Рик стоял, упираясь ладонями в подоконник, по-прежнему глядя на падающий снег.
– Выключи запись, – негромко сказал Дональд. – Ты не обязан это выслушивать, Алан.
Но ни я, ни остальные не сдвинулись с места. Еще один щелчок объявил о продолжении монолога. Я уселся поглубже в кресле, чувствуя, как все у меня внутри сжимается, а на ладонях выступает пот.
– Алан, – произнес Бернард с нежностью, – ты же не думал, что я забыл о тебе? Как бы я мог, ведь мы с тобой подружились первыми, помнишь? Ты помнишь, помнишь тот день, когда мы в первый раз встретились? Я помню. Нам было по семь лет, и до Хеллоуина оставалось несколько дней. Мы с матерью только переехали в новый район и никого не знали. Я играл на газоне перед домом в своем новом костюме, я был тигром, помнишь? Отличный был костюм, с лапами и всем остальным. Я играл, а ты ехал мимо на велосипеде. Ты остановился и сказал: «Привет», – и я удивился тому, что ты такой дружелюбный, что ты вот так заговорил со мной и, кажется, просто хотел подружиться. И ничего не сказал про мои очки или про то, что в них такие толстые стекла, и что я такой тощий и куда ниже детей нашего возраста, – ничего. Ты просто сказал мне, как тебя зовут, указал пальцем на свой дом и объявил, что ты живешь вон там. А потом сказал, что у меня классный костюм, а тебе второй год подряд придется быть привидением, потому что у твоей мамы не было денег на новый наряд. Кроме того, она разрезала отличную простыню, чтобы сделать в ней отверстия для глаз, и теперь та никуда больше не годилась, кроме как на костюм или на тряпки.
Я был поражен, что он запомнил такие подробности. Я уставился в пол. Воспоминания о том вечере возникли передо мной так же ясно, как будто все произошло совсем недавно.
– А потом на своих велосипедах подкатили близнецы Берринджер и со скрежетом остановились прямо перед въездом. Как будто с неба свалились, напугали меня до полусмерти. И по выражению на твоем лице я догадался, что от них можно ждать неприятностей. Господи, как я ненавидел двух этих засранцев, они держали в страхе весь район, вечно нападали на детей младше себя. Им было тринадцать, нам – семь. Джеки и Джонни Берринджеры. Настоящие ублюдки. Помню, ты сказал мне пойти в дом, но до меня не дошло, и я просто стоял на месте. А потом они начали надо мной издеваться, по-всякому меня обзывать из-за костюма. Я ужасно испугался и все надеялся, что моя мать услышит их и выйдет на улицу, но она не услышала. Ты снова велел мне идти в дом, но тут близнецы слезли с велосипедов и начали тебя толкать и говорить, чтобы ты не лез не в свое дело и что я был маленьким ребеночком, раз носил такой костюм. Помнишь, Алан?
Я кивнул, как будто он мог меня видеть.
– Джеки схватила меня и бросила на землю, – сказал дрожащим голосом Бернард. – Я начал плакать. Блин, я ведь тогда был ребенком, а они были намного старше нас, но… тут ни с того ни с сего ты слетел с катушек и стал на них нападать. – Голос Бернарда изменился, теперь казалось, что он едва сдерживает смех. – Ты был не то чтобы больше меня, и… о господи, они в тот день здорово тебя отдубасили, прямо перед моим домом. Но ты все время подымался снова. Они били, ты падал; губа разбита, кровь из носа – но ты подымался снова и снова нападал. Я пытался помочь, но они меня повалили обратно, порвали костюм… Я ревел и звал маму, и ты снова лежал на дорожке, весь в крови, и снова готовился встать… Но тут Берринджеры смотались. Наверное, побоялись, что моя мать услышит вопли. Они еще не знали, что она пила и спала большую часть дня. Я никогда этого не забыл, Алан. Ты еще толком меня не знал, но стал защищать, потому что знал: эти два засранца обязательно кого-нибудь побьют. И ты не хотел, чтобы этим кем-то оказался я. Никто никогда вот так за меня не вступался. Никто.
К семи годам я уже кое-что знал о жестокости и грубости мира, но не слишком много, и никогда прежде мне не приходилось сталкиваться ни с чем вроде того, что случилось в тот вечер. Бернард был таким невинным, таким крошечным и доверчивым. Маленький мальчик в костюме тигра, который для него сделала его мама, играл в собственном дворе, никого не трогал, он совсем недавно поселился в городе и не подозревал, чего следует ожидать от местных хулиганов. И тут этот «теплый» прием. Даже много лет спустя я не мог понять, какое удовольствие близнецы Берринджеры получали от нападения на мальчишку, который ничем им не докучал, которого они даже не знали. В то же время мысль, что они так быстро определили Бернарда в разряд как бы менее достойных человеческих существ, менее важных и оттого не имеющих ценности, была одновременно отвратительной и любопытной.