– А если не в Штатах?
Обоим недавно исполнилось двадцать три.
* * *
– Подавляемое меньшинство, куманёк! Всё германское подполье – коммунисты, социал-демократы, Черный фронт – либо уничтожено, либо давно под колпаком. Кто остается? Германское сопротивление и Бюро Кинтанильи? Ты уверен, что это не миф, не пропагандистские сказки? Но даже если они действительно существуют, с чего ты взял, что они работают против Гитлера? И ты им точно не нужен. Но это ладно! Большинство немцев сейчас за Гитлера – вот что главное. Крестьяне, рабочие, интеллигенты, аристократы, военные – всем им Гитлер что-то дал и еще больше наобещал. Станут они с ним бороться? Не станут, причем из чисто рациональных соображений.
– Рациональных… Ты сам это сказал, дурачина. Да, разум силен, но есть нечто посильнее. В каждом из нас сидит что-то этакое… Ты же помнишь моего деда? Циник, вояка, шкура, словно у бегемота. Но когда кайзер отрекся, он заплакал. Иррациональное чувство верноподданного…
– Ты на что намекаешь, куманёк?
– Не хотелось бы тебя втягивать… Но одному из нас придется здорово рискнуть.
Эксперт Мод Шапталь не слишком интересовалась теориями мироздания, имея под рукой свою собственную, до которой дошла в детстве. Невероятно большой мир напоминал ей японскую игрушку «фукурума»: выточенную из кости фигурку, внутри которой была другая, под нею третья – и так сколько фантазии и мастерства хватит. Громадный и шумный Париж становился прост и понятен, стоило лишь представить его футляром с крышкой из безоблачного майского неба. Под ним – футляры-миры поменьше, не один, как у японцев, но множество: ее крошечная квартирка с запертой студией, выставочные залы, роскошный неповторимый Лувр, без которого жизнь теряла смысл. «Гранд-отель», что на Рю Скриб, – тоже «фукурума» с множеством миров внутри, больших и поменьше. Прежде бывать здесь не приходилось (зачем коренной парижанке отель?), но нынешний шеф-работодатель настоятельно предписал проводить все рабочие встречи именно в «Гранд-отеле». Почему, объяснять не стал, но Мод догадалась сразу. Шеф, таинственный и почти неуловимый, сам обитал где-то в глубинах огромной гостиницы, спрятавшись в своей раковине-«фукуруме». Ей тоже предложили снять номер, но девушка, чуть подумав, отказалась. Лишние хлопоты – и лишние глаза. «Гранд-отель», мир внутри миров, богат на укромные закутки. Бар на втором этаже Мод нашла почти сразу, и с тех пор приглашала контрагентов именно туда. Днем, когда народу поменьше. За месяц к ней успели привыкнуть – и даже ее столик старались не занимать. Очень удобный – как раз на двоих и напротив двери.
4.45 пополудни, стеклянные двери, ряды роскошных авто, величественные, словно египетские фараоны, швейцары, юркие мальчишки на посылках – и люди, люди, люди. Мир-Отель хоть и уступал по размерам миру-Городу, но не слишком намного.
Десять минут (две в резерве), чтобы добраться до столика в баре. Еще пять в чистом запасе. Можно перекурить, можно…
– Добрый день, мадемуазель Шапталь!
Первый клиент оказался ей под стать – пришел пораньше и даже успел вписаться в небольшой водоворот у дверей, так что сразу и не заметишь. Глазастый, увидел первым. Будь это личным свиданием, крепкий плечистый в старом поношенном костюме уже заработал бы первый тяжелый «минус», но поскольку речь шла о деле…
– Очень рада, мсье Бонис. Здравствуйте! Давайте-ка отойдем в сторону и перекурим.
– Да, сейчас…
Откуда-то из-за спины словно сама собой появилась гитара в сером полотняном чехле. Мод лишь моргнула. Про гитару уговора не было. Парня, дабы пристроить к делу, рекомендовал все тот же шеф. Не настаивал, но советовал. По всем статьям подходит: крепок, разбирается в технике, прекрасный шофер – и не парижанин, много не запросит.
То, что Жорж Бонис – откуда-то с юга, Мод поняла при первом же беглом знакомстве. О деньгах парень сказал сам, заранее согласившись на все условия. «На мели!» – констатировал он, разведя широкими ладонями. Торговаться явно не умел, и Мод мысленно вывела большой и основательный «плюс». Работяга откуда-то из Прованса, в Париже не слишком везет…
Гитара?
Слева от стеклянных дверей народу оказалось поменьше. Мод поставила картонную папку на асфальт, достала из сумочки «Gitanes Mais», извлекла последнюю сигарету. Парень поспешил щелкнуть зажигалкой – огромной, остро пахнущей бензином, явно самодельной. Сам достал надорванную пачку «Gauloises Caporal» – как раз к костюму и внешности. Бывший художник Мод оценила образ: рост, широкие плечи, мятый серый пиджак, галстук не первой свежести, сдвинутый на сторону, крепкая шея, слегка вьющиеся темные волосы – и щеточка усов. Ее лет, но выглядит куда старше. Самодельная зажигалка, мозоли на ладонях… И гитара. Оставалось сложить все вместе.
Обладатель усов между тем не спешил. Размял сигарету, сунул в уголок рта, поглядел не слишком уверенно.
Решился.
– Так как, мадемуазель, берете на службу? А то, знаете, совсем плохи дела. С квартиры попросили, того и гляди в полицию заявят. Вот, даже гитару с собой таскаю, чтобы не пропала ненароком.
Да, торговаться парень явно не умел. Мод улыбнулась.
– «Понтиак-кемпер» 1935 года, американец. Знаете, что за зверь?[5]
Жорж Бонис, ничуть не удивившись, пожал широкими плечами.
– Черная глазастая жаба с вагоном на плечах? Знаком, как же. Там первым делом карбюратор проверить надо…
Девушка кивнула. Кажется, шеф знал, кого рекомендовать. «Черная глазастая жаба»?
Неплохо!
* * *
– Нет, – решительно заявил Жорж Бонис, отставляя тарелку в сторону. – Не разбираюсь я в ней, в живописи, мадемуазель. Особенно в современной. Ну, совсем!
Тарелка (омлет-фриттата с овощами и мясом) была уже второй. Парень явно успел изрядно оголодать. Поначалу отказывался, смущался, но Мод сумела настоять. «Хочешь проверить работника – накорми его», – изрек как-то ее мудрый дед, мамин папа. Шапталь-старший был бы доволен результатом.
– Я ведь как понимаю, мадемуазель? Картина – это вроде жизнь, только в раме. Окошко! А у нынешних – не пойми что. Как они только такое видеть могут?
В баре почти пусто. Ее столик, как и ожидалось, оказался свободен, стрелка наручных часов миновала зенит (десять минут шестого), но за столиком они по-прежнему вдвоем. Тот, кого она ждала, запаздывал. Мод не слишком огорчалась. Появится! Тем более, слушать простодушного парня было очень приятно. Просто медом по сердцу!
Говорите, Энгр умер?
Отхлебнув кофе (заказала, как обычно, крепкий без сахара), распечатала купленную в холле сигаретную пачку с силуэтом цыганки.
– Не расстраивайтесь, мсье Бонис. Вы – не исключение. В современной живописи никто не разбирается, поверьте мне как специалисту.
Широкая ладонь взлетела над столиком.
– Если можно, по имени, мадемуазель. «Мсье Бонис» – сразу себя в комиссариате представляешь. Наслушался! Но… Вы же эксперт!
Визитную карточку Мод вручила усачу еще в первую их встречу.
– Именно, – согласилась она. – Эксперт – это тот, кто делает вид, что разбирается. А остальные делают вид, что верят, – и платят деньги. Такая у нас игра…
Полюбовалась эффектом и добавила уже серьезно:
– Я – художник. Не знаю, насколько хороший, но училась у настоящего мастера. И всегда могу сказать, что на мольберте – живопись или профанация.
Парень задумался, провел пальцем по подбородку.
– А если на этом самом мольберте, извиняюсь, три пятна зеленого колера?
– Даже в этом случае. Мазок – профессионала видно сразу. Поверьте, не так просто вписать три пятна в холст… А еще я всегда подскажу, какие картины лучше отобрать для выставки, чтобы они не смотрелись, словно в лавке старьевщика. Собственно, этим мы с вами и займемся. Придется поездить, поэтому мне нужен «кемпер». Он – целиком ваша забота. Еще может понадобиться помощь при погрузке и… Мало ли что еще?
Ладонь Жоржа Бониса вновь взлетела над столиком, сжимаясь в полете в крепкий увесистый кулак.
– И это тоже, – невозмутимо согласилась она. – А вся наша работа – ради большой выставки, которая должна открыться в начале июля. Работы очень много, сейчас уже середина мая… Нужно постараться.
Говорила, а сама поглядывала в сторону двери. Столик действительно очень удобен. В баре не слишком светло – в отличие от широкой лестничной площадки. Все как на ладони…
Он и она. На ней – длинное светлое платье явно от Мадлен Вионне. Прическа под Бэт Дэвис, колье на высокой шее, белая сумочка с большой красной розой, белые перчатки. На нем – обычный темный костюм, но строго по фигуре, от лучшего портного. Ей – под тридцать, он много моложе. Ростом вровень, оба высокие, только в плечах и разница.
Номер третий. Ради него Мод и попросила придвинуть к столику лишнее кресло. 14 минут шестого…
…Поклонился, слегка небрежно, тряхнув черными кудрями. Сейчас приложится к ручке… Нет! Рука к руке, прикасаясь лишь кончиками пальцев. И не просто – на короткий миг дама присела в коротком, похожем на книксен, поклоне. Склонила голову…
Мод едва удержалась, чтобы не протереть глаза. Церемониальный, чуть ли не придворный поклон – здесь, в «Гранд-отеле»!
– Мы кого-то ждем, мадемуазель? – проявил прозорливость ее усатый спутник.
Девушка кивнула.
– Уже дождались.
* * *
– Мод! Здравствуй, Мод! Извини, кажется, опоздал. Задержали, понимаешь, никак не мог прервать разговор… Здравствуйте, мсье, я – Арман, Арман Кампо. Можно просто по имени, меня тут все знают… О, это ваша гитара? А какая она у вас?
Девушка невольно усмехнулась. Приблизительно так они и познакомились месяц назад, здесь же, в баре. Подскочил, тряхнул кудрями, зачастил, перемежая слова улыбкой. После первой фразы очень захотелось двинуть приставалу прямиком в челюсть – в гладко выбритый острый подбородок. После второй решила не бить, но дать от ворот поворот, не сходя с места. Однако фраз оказалось куда больше, чем три.
Жоржу Бонису, человеку с гитарой, довелось испытать все это заново, причем с тем же результатом. Вначале нахмурился, потом, расслабившись, протянул широкую ладонь, а вот уже и гитара выглянула из чехла.
Арман Кампо был невероятно, нечеловечески обаятелен. Ничего удивительного, профессия обязывает.
Жиголо!
– Чего разлегся? Встать!
Серый сумрак, желтый четырехугольник двери, черный силуэт охранника… Надо встать, иначе будет хуже. Еще хуже.
– Н-ну?!
Встал, покачнулся, поймал губами клочок сырого воздуха. В тюрь-ме быстро учатся.
Не молчать!
– Пауль Рихтер, номер 880. Эмигрант, Черный фронт.
Силуэт качнулся, надвинулся тяжелой горой.
– И чего ты такой красивый, номер 880?
Как отвечать, он уже знал. Вбили в первый же день.
– Упал с лестницы.
Гора весело хмыкнула.
– С лестницы, не с лестницы, а днем дрыхнуть не положено. Ясно?
Еще клочок воздуха.
– Д-да!
– Не «да», кретин, а «так точно!»
Не ударил, просто толкнул резиновой дубинкой в грудь, но и этого хватило.
– Вста-а-ать!
И он снова встал. Гора тяжело дышала рядом, от нее несло табаком и тяжелым перегаром.
– Эмигранты – все предатели! И ты тоже, понял?
Всему есть предел, даже инстинкту самосохранения. Особенно когда понимаешь, что в любом случае останешься виноват.
– Я не предатель!
Сказал даже не Смерти – самому себе. Ждал удара, но вместо этого с горы вновь донесся смешок.
– Не предатель? У нас зря никого не сажают, умник. А ну, приседание на носках! Раз-два-три!..
«Раз-два-три-четыре…»
Присел, встал, присел, завалился на бок.
– Встать!!!
И вновь не ударил – схватил за ворот грязной рубахи, подтянул ближе.
– Выжить думаешь, эмигрант? Не надейся. Представь, что здесь твои Штаты, а ты – поганый ниггер!..
Пока смеялся, с гоготом и присвистом, хватило времени сообразить. Штаты?! Он ничего не говорил о Штатах!
– Черный фронт, значит? А как зовут вашего бундсфюрера?
– Партайгеноссе Кун, Фриц Кун из Нью-Джерси.
Ответил, как и спросили, шепотом. Не тайна, об этом его уже спрашивали на допросах. Гора явно удивилась.
– А почему – Черный фронт? Партайгеноссе Кун – верный камрад, его сам фюрер награждал.
– Я из Германо-американского союза работников искусств. Председатель – Рудольф Боле. Мне сказали, что он друг Штрассера. Я, к сожалению, не знал.
Последнюю фразу проговорил не вслух, про себя. Не знал, хотя и следовало. Нацисты казались все на одно лицо, и разбираться в пятидесяти оттенках коричневого он просто побрезговал. Выходит, зря…
– Предатель и есть, – гора дохнула алкогольным паром. – Чего стоишь? Приседание на носках. Раз-два-три! Раз-два-три!
И снова – шепотом:
– Главное, парень, ничего не подписывай, иначе – крышка. Пусть лупят – не подписывай. В лагерь попадешь, найди наших и передай привет от старины Гроссштойсера. Фамилию не перепутай. Гросс-штой-сер…
Он снова упал и снова на бок. С грохотом захлопнулась обитая железом дверь.
* * *
Короли в изгнании – не короли на престоле. Паспорт удалось достать совершенно случайно. Пауль Рихтер, эмигрант, цирковой акробат, шапочный знакомец Шута и горький пьяница, умудрился насмерть рассориться с супругой, тоже акробаткой. Заодно и вылетел с работы – супруга приходилась родной племянницей директору. В довершение всех бед непутевый Рихтер был изгнан из дому с конфискацией всего движимого и недвижимого, включая и документы. Без таковых иностранцу в Штатах не слишком безопасно, и Шут лично отвел бедолагу в посольство Рейха, посоветовав, не вдаваясь в подробности, объявить об утере. Дубликат выдали, а через год супруги помирились. Лишний паспорт Рихтер Шуту на радостях просто подарил, не сразу, но после третьей рюмки самодельного яблочного шнапса.
– На два года нас с тобой старше, – резюмировал Шут. – Судимостей нет, никакой политикой не занимался, а пометки насчет алкоголизма в паспорте не предусмотрены. Годится?
– Еще нет, – возразил Король. – Надо проверить, особенно насчет политики.
Проверили, узнали про Германо-американский союз работников искусств, но, поразмыслив, не придали этому особого значения. Сам Рихтер, будучи аккуратно расспрошен, лишь рукой махнул. Не союз, мол, а сборище идиотов, только что способных песни орать и взносы требовать. Глубже вникать не стали. Мало ли их, эмигрантских союзов и союзиков?
Но все равно на душе было тревожно.
– Я бы тебя с такой сомнительной бумажкой за океан не послал бы, – резюмировал Шут.
– Я бы тебя тоже, – не стал спорить Король. – Но с нашими паспортами нас арестуют прямо на границе. Рискнем?
Арестовали его не на границе – в Берлине, прямо в вагоне, не позволив выйти из купе. Поезд отогнали на запасной путь, запястья сжала сталь наручников…
Первый раз избили возле черного Mercedes-Benz 260 D, когда он попытался узнать о причине ареста.
* * *
За окном – зарешеченной амбразурой под самым потолком – один за другим, с малым перерывом, взлетали и садились самолеты. Шум он слыхал и раньше, но только сейчас, немного отогнав боль, понял, что к чему. Темпельгоф – воздушные ворота столицы Третьего Рейха. Где-то там, в неизмеримой дали, майское предвечернее небо, перистые облака у горизонта, легкий чистый ветер. Летать он очень любил. Начав зарабатывать, записался на частные курсы пилотов, несколько раз прыгал с парашютом, тщательно скрывая от чувствительных родителей. Среди безумных планов, которые довелось обсуждать с другом, был и самый простой: купить билет на один из цеппелинов, курсирующих между Берлином и Нью-Йорком. «Гинденбург», а еще лучше «Олимпия», всеобщая любимица, небесная богиня. Билет стоил никак не меньше фордовского авто, зато таких пассажиров не станут усиленно проверять. Спорили, прикидывали варианты, даже съездили в Лейкхерст – поглядеть на старт чудо-цеппелина.