Можно бить и не кулаком. Кампо дернулся, словно от резкой боли, но все-таки справился. Выпрямившись, бросил сквозь зубы:
– Я, знаешь, твоего мнения не спрашивал. Кто ты такой, чтобы судить?
– Меня зовут Хорст Локенштейн. Ремесло мое – воровское, и чужого на горб мне не надо. Но умирать и такому, как я, неохота. Хочешь, чтобы я стал твоим куманьком? Почему бы и нет? Он бы тебе так, возразил, верно?
Арман отвернулся, но все-таки ответил. Нехотя, словно камень жевал:
– Не так. Ему было бы больно, и он просто спросил бы: «Но почему – ты?» Я не совсем правильно выразился… куманёк. Моим другом… Августом Виттельсбахом ты стать не способен – для меня. Но для других – можешь и должен. Там, куда ты попадешь, никто не знает его в лицо. Для них – сойдет. Только не подпускай патетики, уши режет.
Локи сделал в памяти еще одну зарубку. «Куда ты попадешь». Интересно, куда именно? Хорошо бы в Париж, там не только рестораны, там и отели лучшие в мире. Не помешает взглянуть! В Рейхе он уже примелькался, пора искать новые угодья.
Он вдруг понял, что почти не жалеет о случившемся. Париж! Это же венец карьеры!..
Кампо между тем достал из кармана несколько сложенных вчетверо листков машинописи.
– До завтра изучишь. Биография, родственники, предки, знакомые в Штатах… По-английски говоришь?
Сын Фарбаути и Лаувейи невозмутимо кивнул.
– Дюжину фраз могу, даже без акцента. Твою писанину изучу, не беспокойся. Ты вот что скажи, дурачина…
Арман невольно закусил губу. Локи заметил, но виду не подал.
– …Какую он музыку любит? Так настраиваться легче. Если Вагнер – это одно, если Марика Рёкк – другое совсем.
– Музыку? – Кампо явно растерялся. – Ну, джаз любит…
Хорст мысленно одобрил. Наш человек!
– Американское «кантри», новоорлеанский блюз…
– А сам поет?
Арман взглянул изумленно:
– Ты о чем? Разве что в детстве, в школьном хоре… Хотя погоди! Песню он иногда напевает, студенческую. Может, слышал? «Нет мыслям преград, они словно птицы над миром летят…»
Локи хмыкнул:
– «…Минуя границы». Это песня буршей – тех, кого в студенческое братство приняли. Отец мой как раз из буршей, Кенигсберский университет, корпорация «Тевтоника». Лента трехцветная, шапка красная с серебряным вензелем и «альбертусом». Трижды на дуэли дрался! Песню знаю, у нас пластинка была.
Задумался на малый миг, вспоминая, и завел негромким баритоном:
– Хватит! – мертвым голосом прервал господин Кампо. – И в моем присутствии, пожалуйста, больше не пой.
Локи не спорил. Драться не пришлось, «дурачина» оказался не слишком твердым орешком. Тр-р-ресь! И готов.
– Как скажешь! И обрати внимание, мы уже давно на «ты». Значит, привыкли.
* * *
Машинописный листок выпорхнул из пальцев, но Локи даже не заметил. Читал стоя, долго сидеть еще не решался. Первую страницу просмотрел бегло, запоминая главное: 23 года, эмигрант, два лета проработал в цирке, родители хотели женить, да не вышло. Все ждал, когда про шпионов начнется.
Дождался.
– Так он же… Так он же король!
Нет, не мерещится. Черным по белому: «Король Баварский, Герцог Франконский и Швабский…»
Король!
Локи сглотнул, все еще не веря, потом почесал макушку. Король? Это кто король? Он, этот парень из Штатов? Не-е-ет! Так раньше было, а теперь…
Поднял бумажный лист, расправил:
– Я, Август, Первый сего имени, Король Баварский, Герцог Франконский и Швабский, Пфальцграф Рейнский, а также иных земель владетель и оберегатель…
И подмигнул тому, кто взглянул на него из зеркала:
«Крошка Вилли-Винки ходит и глядит…» Еле слышные шаги в пустом ночном коридоре, густые тени в углах, неяркий желтый свет единственной лампочки в бронзовом канделябре. «…Кто не снял ботинки, кто еще не спит». Ботинки, удобные, светло-коричневой кожи, давным-давно сняты, на ногах – мягкие тапочки с белой меховой опушкой. А вот спать – не спит. Давно пора быть в своей комнате, там ждет няня, но дверей стало почему-то очень много, нужную никак не найти…
Няня говорит, что Вилли-Винки похож на гнома, только очень старого. На нем ночной полосатый колпак и синий халат с заплатами, в руках – связка ключей. А еще он очень сердитый, особенно на тех, кто вовремя не ложится спать. С ним лучше не встречаться, особенно когда ты одна, да еще среди ночи…
Леди Палладия Сомерсет редко видела сны. Чаще это были кошмары, бесформенные, гнетущие, от которых приходилось просыпаться, а потом пить воду и долго сидеть на кровати с включенным светом. Дневная жизнь с ее заботами снилась редко, утомляя и портя настроение. Детство – почти никогда, словно отрезало. Песню про строгого старичка Вилли-Винки пела няня, маме же она не нравилась, потому что шотландская. Спенсеры – настоящие англичане, а шотландцы хотя и присмирели, но все равно лучше с ними знаться пореже. Про них даже в британском Гимне сказано, только сейчас эти слова не поют.
Вилли-Винки, не сердись! Я уже почти сплю. Открою дверь, нырну под одеяло, зажмурюсь…
Но это не та дверь! И комната не та!..
Мамина и папина спальня, но никто не спит, мама и папа стоят у окна, на папе военная форма, офицерская фуражка лежит в кресле, а мама почему-то плачет. Папа молодой и красивый, точно такой, как на последней фотографии.
Дверь! Закрыть – тихонько, тихонько… Маме и папе нельзя мешать, им больше не увидеться. С нею, Худышкой, капитан Спенсер уже попрощался, зашел в детскую, поцеловал в лоб…
В коридоре стало темнее, лампочка то и дело мигает, надо быстрее найти свою комнату. Но дверей очень много, они одинаковы, не знаешь, какую выбрать. Тени ползут, приближаются…
– Топ… топ… топ…
Это он, это Вилли-Винки, скорее, скорее!..
Дверь! Может быть за ней – ее комната? Няня там, она защитит, не пустит чужого на порог. Няня из самых верных слуг, ее предки служили их семье еще в допотопные времена, при королях Георгах. Она, конечно, шотландка, что не очень хорошо, но папа ее любит, и даже в завещании отписал маленький домик рядом с их имением. Там няня и умерла. Мама ее не выгоняла, даже просила остаться, но… Так уж получилось.
Дверь! Скорее!.. И – сразу в кровать, можно даже в тапочках, одеяло накинуть на голову…
Нет, комната не та. Это бывшая гостиная. После смерти папы мама не заходила в их спальню и переселилась сюда. Вот и хорошо! Мама строгая, часто сердится, но все равно защитит…
Нет, нельзя… Она уже и так в комнате – стоит у маминой кровати. Траурное платье, в руке сжат платок. Мама не хотела лечиться, уверяя, что это обычная мигрень, нюхала какую-то соль. Когда узнали про опухоль мозга, ничего сделать было уже нельзя. Впрочем, мистер Торренс, очень хороший доктор, рассказал по секрету, что такие болезни не лечатся. Это наследственное в мамином роду, бомба с запалом. Если загорится, ничем не помочь, три года и все. Вначале головокружение, легкая боль в затылке, а под конец не помогают даже наркотики. Бабушке еще повезло, фитиль зажгли, когда ей было за семьдесят…
Девушка в черном платье подносит платок к глазам… Надо закрыть дверь, скорее, скорее!.. И к следующей, бегом, не оглядываясь!..
Да-да, Вилли-Винки, это все мальчик Джонни, а не девочка Пэл! Это он никак не хочет под мягкое и уютное одеяло. Девочка Пэл очень-очень послушная, она даже не стала спорить с мамой, когда та перед смертью завещала ей сразу же после траура выйти замуж. Семьи договорились о браке много лет назад, это очень выгодная партия…
Девочка Пэл послушалась. Ей очень не хотелось оставаться одной в темном коридоре.
– Топ! Топ! Топ!..
Уже близко, на лестнице! Надо скорее открыть дверь и спрятаться. Вилли-Винки – строгий, совсем как ее муж, только не такой старый. Он тоже любит настаивать на своем, даже когда речь идет о том, какие обои клеить в гостиной. И у него много дел – служба, визиты, посещение клубов, игра в вист и криббидж, а еще скачки…
Интересно, у Вилли-Винки есть своя ложа на трибунах в Аскоте?
– Топ! Топ!..
Дверь, дверь! Почему медная ручка такая холодная?
Спряталась! Теперь в кровать!.. Но там занято, там кто-то совсем-совсем взрослый!.. И комната другая, она вовсе не здесь, а в Лондоне, в их новой квартире.
«Мне очень жаль, что все сложилось именно так, дорогая!»
Муж не ожидал, да и она тоже. Медовый месяц, яркое горячее солнце Неаполя. Мало ли отчего может закружиться голова? А что в затылке болит, так это от лишнего бокала белого «Biancollela d’Ischia».
К врачу сходила сама уже в Лондоне, ничего не сказав мужу. Вначале к обычному, потом к мистеру Торренсу. Тот отправил на обследование в новую клинику на Харли-стрит, но главное уже стало ясно сразу.
Фитиль зажгли…
Времена уже были другие, новые лекарства успешно снимали боль, два года можно прожить без наркотиков. В первый миг отчаяния ей подумалось о ребенке. Она успеет и увидеть, и услышать первые слова. Но тот же доктор Торренс ясно намекнул: в каждом поколении фитиль разгорается все раньше…
«Мне очень жаль…»
Муж не бросил и даже пытался делать вид, что все в порядке, но с каждым месяцем они все реже общались. Леди Палладия не могла винить супруга. Брак был по расчету, свои обязательства она не выполнила.
Два года почти прошли, год с небольшим остался.
Назад! В коридор! В комнате слишком страшно, пусть лучше тени, пусть лампочка мигает и вот-вот погаснет, пусть даже встретится с Вилли-Винки, она ему все объяснит, он поймет!
А где он, Вилли-Винки?
Нет его!
Это же просто сон, самый обычный сон. И в коридоре совсем не страшно. Топот затих, никто не крадется, мягко ступая по ковру. Просто старый дом, просто ночь. А Вилли-Винки – детская сказка, в которую и тогда не очень верилось. И что может быть страшного под родительским кровом?
– Худышка!
Вилли-Винки нет. Есть Смерть. Ей ничто не преграда, Она вошла, непрошеная, чтобы в который раз позвать:
– …Мисс Худышка!..
* * *
Заставка на первой странице ей очень понравилась. Остроносые ракеты в черном небе и небесный город, огромный металлический многоугольник, на фоне обозначенной тонким контуром Земли. Дядя Винни очень хорошо рисует.
Заставка – да, но все остальное…
– Дядя! А зачем это вообще нужно? Почему бы не опубликовать официальное сообщение?
Из соседнего кресла обиженно засопели – кажется, Пэл, сама того не желая, обидела автора. Но ведь дядя хотел узнать ее мнение! Для этого она и задержалась в Чартуэлле, а не уехала с князем Руффо!..
На этот раз устроились в гостиной. Холодный осенний дождь лил с раннего утра.
– И что за название? «Мы не одни во Вселенной» – это же скучно. Хоть бы вопросительный знак поставил! И зачем писать о каких-то пришельцах с Венеры, когда Франция и Рейх вот-вот обнародуют свои соглашения с Клеменцией? Еще бы назвал планету «Аргентиной», как в американских книжонках!
Сопение, загустев, перешло в негромкий рык. Дядя вынул сигару изо рта, покосился недобро.
– Ты как моя Клемми…
Приподнялся, вздернул голову:
– Клементина! Что ты скажешь о моей новой книге?
– У тебя прекрасные картины, дорогой! – донеслось из соседней комнаты.
Дядя, грузно осел в кресло, пристроил сигару в пепельнице.
– Пэл, девочка! Мы с тобой живем в Британии. Если добрым британцам сразу сказать правду, они не поверят. А поверят, еще хуже, начнется паника. Инопланетяне! Уже здесь! Уже у нас под кроватью! Пусть привыкают постепенно. Сначала танго «Аргентина», книжки в ярких обложках, потом то, что издам я. И пусть вначале будет Венера, о ней все знают. Какой с меня спрос, с заднескамеечника? А когда все уже привыкнут, тогда и выступит правительство Его Величества…
Нахмурился. Насупил брови.
– Заодно мою книгу прочтут и в Берлине. Адди и его банда поймут, что их контакты с Клеменцией для нас не тайна. А заодно задумаются, с какой это Венерой мы собираемся дружить, и поможет ли им союз с Клеменцией. Даже джентльмены не всегда называют кошку – кошкой!
Дядя, возмущенно фыркнув, вновь взялся за сигару. Пэл между тем скользнула глазами по очередной странице. Военное сотрудничество с Венерой планировалось начать, прежде всего, в области авиации.
Авиация?
Дядя уже третий год только и говорит, что об авиации! И в парламенте, и перед репортерами, и выступая по радио. У Британии мало самолетов, и те плохи, а Рейх бешеными темпами строит Люфтваффе…
…А еще цеппелины! Как тот, на котором она возвращалась из Нью-Йорка.
Черные стрелы!
– Дядя! Кто атаковал «Олимпию»? Мы – или наши друзья с… с Венеры?
Из кресла послышался негромкий смех. Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль победно улыбнулся.
– Все-таки догадалась! Умница, Пэл, никогда в тебе не сомневался… Нет, самолеты, к сожалению, не наши. А зачем они атаковали цеппелин, ты узнаешь сама.
Свернутую в тугую скатку шинель Лонжа водрузил поверх шкафа. Рядом – каска…
– Отставить! – поморщился дневальный, белокурый гефрайтер с длинным, Пиноккио на зависть, носом. – Каску поверх шинели, камрад. И чтобы эмблема как раз в центре. Ротный это любит.
Спорить Лонжа не стал. В центре, значит, в центре. Благо, можно не торопиться, на устройство выделен целый день. Рота на занятиях, казарма пуста, дневальному скучно…
Он открыл дверцы шкафа и покосился на длинноносого. Вроде, все правильно. Справа – форма, четыре комплекта, «старая соль» на левом фланге, ниже сапоги, еще ниже, на отдельной полочке, две пары ботинок. Все прочее, что на складе выдали, слева, тоже на полках.
– Фуражку поправь, кокарда на проверяющего смотреть обязана, – подсказал гефрайтер, – все, камрад, должно быть ровно и единообразно. Иначе из кухни не будешь вылезать, это если господин ротный трезвый.
Продолжения не последовало. Вероятно, нетрезвого ротного вслух поминать было не след, дабы не накликать.
– А сюда, как водится, фотографии, – длинноносый кивнул на левую дверцу. – Только внутри, а не снаружи. У нас все парни соревнуются, кто актриску покрасивей налепит. Или, допустим, певицу. У меня, кстати, Лала Андерсон, которая «Лили Марлен». Цветная! Ну, ладно, побежал, а то позвонить могут.
Лонжа невольно улыбнулся. Достать бы открытку с малоизвестной певицей из польского Позена, которая не ходит безоружной в разведку. И лучше не в эстрадном платье, а в полевой форме с автоматом «Суоми». А еще лучше представить, как он выходит из казармы, подходит к фонарю, тому, что слева…