– Зачем ты маме соврала? – тихо спросила она.
– Она бы мне все равно не поверила, – обреченно махнула рукой Сашенька. – А так нам обеим лучше.
– Вранье никогда не лучше, – словно с какой-то даже обидой сказала Софья.
Вот этого Сашенька терпеть не могла – чтобы ей читали морали девчонки едва ли на четыре-пять лет старше, чем она. Можно подумать, за эти четыре года они набираются такой огромной премудрости, что теперь вправе говорить с младшими, как строгие учителя. Она рассердилась:
– А, я понимаю. Ты правильная, да?
– Нет, что ты! – будто бы даже испугалась большая девочка. – Какая я правильная! Извини. Тебе, наверное, лучше знать, как разговаривать со своими родителями… Просто мы с папой договорились никогда друг другу не врать… А у других это, конечно, не всегда получается… Прости пожалуйста: я, как всегда, о себе думаю, а о других забываю…
Сашенька даже не сразу поняла, что произошло: перед ней, мелкой одиннадцатилетней соплюхой, на вид семилеткой, как совершенно закономерно показалось той училке на автовокзале, – извинились! Извинился взрослый – ну, почти взрослый – человек! Это не укладывалось у нее в голове, потому что здесь, в этой безымянной дыре, в кривом домике посреди страшноватого кладбища, с ней произошло то, чего никогда еще не происходило! Кто-то признал, что виноват перед ней, перед Сашенькой! Обычно извинялась она – всегда извинялась! – даже в тех несомненных случаях, когда была обижена взрослыми, не понята, поставлена в смешное или унизительное положение! Они всегда исхитрялись как-то так вывернуть все дело наизнанку, эти взрослые, что представляли виноватой именно ее, девчонку, – и только потому, что признать свою вину перед ней было ниже их высокого достоинства! А Софья, перед этим произнесшая непререкаемую истину – врать плохо, кто с этим поспорит! – еще и извинилась за нее!
Тонкая Сашенькина кожица стала свекольной и долго переливалась всеми оттенками красноты, прежде чем ее лицо снова приняло свой обычный цвет – ну, может быть, чуть розовей, чем всегда:
– Да ничего… – смущенно пробормотала она. – Я ж понимаю… Просто ты ведь не знаешь…
Вдруг она вскинула глаза и вгляделась в странную собеседницу, невольно ее оценивая. Софья честно смотрела на нее своими простодушными ласковыми глазами, совсем не привыкшими ко лжи. И, кроме того, она ведь ничего не знала. Не знала о маньяках, привидениях и бешеных собаках из прочного Сашенькиного арсенала – словом, не знала, что этой худой растрепанной девчонке с испуганными глазами нельзя верить ну просто ни в коем случае, потому что она врет всегда, врет по поводу и без повода, врет, как дышит… А если этой непонятной спокойной Софье вот прямо сейчас взять и рассказать – правду?..
Только с чего было начинать? С того, как Семен Евгеньевич однажды случайно выпустил за дверь голубоглазую кошку? Но как тогда объяснить, кто такая Резинка и почему она оказалась у них на лестнице? А может, с того, как Резинка впервые появилась в доме? Тоже не годится – надо сначала рассказать, что в этом доме происходило раньше, а то будет непонятно, зачем ее привели… С чего же по-настоящему все началось? Выдохнув и махнув рукой, Сашенька начала:
– Понимаешь, четыре года назад, когда я училась еще только в первом классе, моя мама вышла замуж…
…За узким кухонным оконцем стояла ничем не разбавляемая тьма и непроницаемая, как стеганое одеяло, тишь. Но вдруг прямо под окном – близко и неожиданно и оттого пугающе – несколько раз гулко гукнула какая-то летающая тварь. Софья встрепенулась, и, глянув на часы, ахнула:
– Господи! Второй час ночи! – и, тревожно приникла к совершенно непрозрачному на вид стеклу: – А папы все нет… Только бы машина не сломалась, а то…
Она не договорила и, обогнув стол, нерешительно приблизилась к Сашеньке, уже несколько минут как замолчавшей и в изнеможении откинувшейся на стуле. Взгляд девочки померк, было ясно, что пережитое ею сегодня – выше ничтожных детских сил, и теперь она даже не ждет отклика – ей было главное высказаться и не быть при этом прерванной на полуслове, не прочитать недоверие в глазах слушателя… Но, как выяснилось, какие-то силенки в этой бедной крохе еще оставались – вообще, она, наверно, принадлежала к породе стойких оловянных солдатиков – и, приоткрыв один свой туманный глаз, она вдруг просто и по-детски спросила:
– Как ты думаешь, мне ведь это не приснилось?
– Не знаю, – правдиво ответила Софья, желая хоть чуть-чуть смягчить суровую истину, в которую сама-то охотно поверила сразу и без колебаний. – Присниться-то не приснилось, но показаться под водой могло… Что-нибудь… Потому что ты ждала… Ну, определенного… – она поднялась, изо всех сил выражая лицом, глазами, жестами, всем телом – самый крепкий и здоровый оптимизм, какой только существует в природе. – В любом случае, это папа завтра выяснит со своим другом. У него – у нас – есть тут друг такой, дядей Колей зовут, так он в районе самый главный начальник милиции. Поэтому волноваться тебе не о чем, завтра все узнаем, а теперь…
Что теперь, сомнений не вызывало: Сашенька уже начинала потихоньку заваливаться набок со стула, и даже на взгляд было понятно, что в голове у ребенка все мешается, и он скоро заснет прямо здесь, у неприбранного стола. Софья сделала единственно возможную и правильную вещь: обхватив девочку поперек, она подняла ее и кое-как потащила в собственную комнату, где привычно, как поступала с вязанкой дров у печи, свалила на кровать поверх покрывала. Потом она расшнуровала и стянула с ее тоненьких, как у скелетика, ножек тяжелые зимние ботинки, покрыла девочку оренбургским платком и, убедившись, что та измученно спит, тихонько вышла вон…
Сначала Сашенька, как водится, провалилась в традиционную беспросветную бездну дремучего сна, но ее нервная сущность никогда не позволяла ей полностью расслабляться в незнакомых комнатах и на чужих кроватях. Поэтому уже часа через два ее сон снова стал, как обычно, чутким, впитывающим и отражающим все шорохи, запахи и голоса. Так, новый, приглушенный мужской голос отрывками стал проникать в ее подернутое легкой мглой сознание:
– Ясно… Ясненько… Кажется, история прескверная…
Ему вторил знакомый полудетский голосишко, но он лепетал неразборчиво, кажется, утихомиривая первый, и Сашенька опять улетала вглубь перепутанных образов и звуков, а через некоторое время снова слышала безотносительное:
– Пресмыкается перед негодяем, а ребенок заложником стал… И понеслись перед закрытыми глазами какие-то горящие самолеты, окруженные войсками театры и толпа рыдающих взрослых у празднично разукрашенной школы… Потом опять:
– Застала их за мерзостью, да ведь дитя, слава Богу, – не поняло ничего…
Ее тоже в школе однажды застали за мерзостью – она на черной лестнице жирными мелками изрисовала полстены – и заставили все это оттирать грязной тряпкой; от рук потом воняло, даже когда она их вымыла…
– Может и сам, а может, и женушка помогла… Ну, ничего, Николай разберется – недолго чистенькими ходить голубчикам…
Сквозь сон Сашенька вспомнила, что на ночь не умывалась и зубы не чистила, а перед едой даже рук не мыла – стыд-то какой, не то, что эти «голубчики»…
– Не удивляет меня это давно – такого, знаешь, насмотрелся и наслушался… А вот что действительно странно – так это реакция матери… Неужели знает и покрывает благоверного? Это ж до чего дойти надо…
Не позвонила бы мама все-таки Вальке домой… Да нет… На нее не похоже… Завтра все равно придется рассказать… Но это завтра…
И больше в ее сне никаких светлых островков не оказалось.
А «завтра» все завертелось непредставимо быстро, и основное чувство, которое как завладело Сашенькой с самого момента ее позднего пробуждения, так почти до вечера не отцепилось, было удивление. Прежде всего, перед тем неоспоримым фактом, что вокруг нее оказалось вдруг столько взрослых, которые не говорили ей, как обычно: «Отстань, иди поиграй в игрушки!». Наоборот, эти взрослые дядьки отнеслись к ней с непонятным уважением и не бросили на нее ни одного снисходительного взгляда! Столько дружелюбия и внимания от обычно равнодушных или занятых старших она, пожалуй, и за всю жизнь не получила, сколько пришлось благодарно принять и пережить в это необыкновенное утро.
Когда она проснулась и подскочила от неожиданного солнечного луча – из самых последних, случайно пробившихся на землю перед длинной бессолнечной полосой, – мимоходом ощупавшего ее лицо, то очень скоро поняла, что там, за стенкой, в яркой, как яичный желток, кухоньке, уже не один мужчина, а два. Сашенька застеснялась: предстояло выйти к ним – заспанной, нечесаной и весьма грязной. Но на тумбочке у высокой пружинистой кровати, на которой ей довелось провести самую странную на данный момент ночь в своей жизни, оказалась скромная коричневая гребенка, так что храбро шагнуть в кухню Сашеньке предстояло хотя бы с расчесанными волосами. Она решила, что лучше долго не собираться, чтоб не стало еще страшнее, набрала воздуха, открыла дверь и, явившись в проеме, гордо и сдержанно произнесла дежурное, но в этот момент весьма трудное «Здравствуйте!».
На нее сразу уставились три пары любопытных глаз: одна, светло-серая и доверчивая, была знакома со вчерашнего вечера, другая оказалась почти идентичной, только немного побольше и принадлежала крупному бородачу с большими добрыми руками; судя по глазам, это мог быть только папа Софьи, бурчавший вечером на кухне; третья пара – два пронзительно-голубых буравчика – располагалась на бронзовом лице гладко выбритого кряжистого мужчины с абсолютно белым, просто снежным ежиком на квадратной голове. Вся тройка была в свитерах и джинсах и пила дымящийся чай из больших керамических кружек с орнаментом… На Сашенькино приветствие все закивали, а Софья преувеличенно-радостно прозвенела:
– А вот и наша гостья Александра, прошу любить и жаловать… Сашка, это мой папа, отец Даниил, со своим другом дядей Колей, начальником милиции… Ты не бойся, подойди к папе под благословение.
Из сказанного озадаченная девочка поняла примерно половину: например, что папа, то есть, отец, зовется Даниил – красивое имя, но почему без отчества? Как теперь к нему обращаться? Может, дядя Даня? Неудобно как-то… Со вторым дядькой-милиционером все понятно… А подо что она должна подойти – встать, что ли, куда-то? Сашенька смешалась, не зная на что решиться, и озадаченно глянула на Софью. Замешательство длилось не более секунды, после чего отец встал сам и, загадочно улыбаясь, приблизился к оробевшей девочке, перекрестил ее, поцеловал в макушку и подтолкнул к столу. Обычно Сашенька терпеть не могла, когда ее целовали и трогали посторонние, но тут все вышло естественно и ненавязчиво: она почувствовала, что ее действительно хотели перекрестить и поцеловать, а не делали это из хорошего отношения к ее маме или бабушке.
Осмелев, она пристроилась на табуретке и потянулась к блюду с прореженными еще до нее бутербродами.
– Все хорошо, Александра, не робей, – совершенно спокойно сказал тот, которого звали Даниилом. – Вот он, – кивнул в сторону шумно тянувшего кипяток Николая, – со своими ребятами уже видел утром твоего приятеля… Соседа по машине, так сказать.
– Видишь ли, какая неувязочка получается, – вмешался тот. – С тебя, вроде как, показания снимать надо, а нельзя. Тебе ведь восемнадцати-то, полагаю, нету? Нету… Значит, допрашивать тебя можно только в присутствии родителей или педагога. То, что ты Софье Даниловне нашей рассказала – это хорошо, но теперь придется под протокол… И это можно в только в присутствии мамы. Поэтому сейчас завтракай не спеша, а потом двинем с тобой в Петербург, к родителям, и уж там придется рассказать все, как было… И что ты не у этой, как ее…
– Вальки, – вставила Софья.
– …не у Вальки ночевала… Уж и влетит тебе! – засмеялся он. – Не боись, в обиду не дадим.
– Я уже маме рассказывала… Два раза… А она все равно не поверила… – тревожно взглянула Сашенька.
– Когда мы придем – поверит. Придется, – вдруг жестко произнес Даниил.
Сашенька решилась:
– Простите, пожалуйста… Я не поняла, как ваше отчество…
В ответ он вдруг посмотрел на нее печально – и вздохнул. Так вздохнул, словно она спросила о чем-то серьезном и важном. И сказал:
– Да зови хоть дядя Даня…
Сашенька увидела, что Софья тайком укоризненно покачала головой, глядя на отца…
Зато когда собрались ехать, все стало ясно и еще более удивительно: дядя Даня ненадолго ушел в свою комнату и вышел оттуда, как в первый миг показалось вздрогнувшей Сашеньке, в длинном черном женском платье. Но в следующую секунду она вспомнила, что это никакое не платье, а такая специальная одежда, которую носят священники, она даже почти вспомнила, как та называется… Так этот добрый и приветливый человек – поп? Такой, как у Пушкина – «толоконный лоб»? А Софья – дочь попа? И с ним дружит начальник милиции? Значит, эти старинные иконы, которыми здесь все обвешано – не для украшения? А на них, выходит, что – молятся, что ли? И Софья молится? Да нет, ерунда какая-то… Молятся старушки в платках и совсем простые женщины – тоже в платках и очень похожие на старушек… А попы – они обычно такие старые, косматые, седые, брюхо у них с подушку, одеты в золотые одеяния и увешаны драгоценностями – по телевизору однажды показывали, когда ночью какой-то праздник был, Рождество, кажется, или эта, как ее… Пасха… И смотреть на то, что они делают, больше пяти минут нельзя: скучно… Как там эти, в церкви, по столько часов выдерживают и не засыпают? Выходит, вот почему он не папа, а отец… Ну, конечно, попов так и зовут – «отец такой-то»… Значит и он ходит по той кладбищенской церквушке в такой же золотой одежде и блестящей шапке? И поет заунывным голосом? Вот этот молодой, красивый и веселый человек?
– Готова? – спросили Сашеньку, и она вздрогнула и закивала…
– Ты зачем в рясе? – изумленно спросила Софья своего отца. – Или потом сразу по требам?
– Да нет… – непонятно ответил он. – Просто думаю, что вдруг не Бога, так хоть рясы с крестом постыдятся…
…Ровно в половине четвертого в дверь квартиры на седьмом этаже серого дома с башенками Сашенька, открыв ее своим ключом, впустила двоих необычных мужчин: подполковника милиции и священника. Первый держал наготове раскрытое удостоверение, а второй выглядывал у него из-за плеча, но вид имел решительный и на компромиссы не согласный. Услышав в прихожей подозрительно густое шевеление, из кухни тенью скользнула иззелена-бледная Катина мать. Девочка невольно ахнула и отшатнулась. Лицо ее мамы было неузнаваемо – так опухли не заплаканные, а словно выплаканные и ослепшие глаза. Она окинула вернувшуюся блудную дочь парадоксально безразличным взглядом, и едва ли намного больше интереса мелькнуло в нем при виде странных мужчин.
– Милиция… – на всякий случай опередил любые события Николай.
– Вижу… – без выражения ответила она. – Ну что ж, арестовывайте…
Глава шестая. Первая и единственная. Окончание
Катя никогда не могла понять женщин, по нескольку раз выходящих замуж или имеющих бесчисленные «романы». Не то что понять, но даже каким-то образом простить их существование на свете она не могла – будто они наносили ей этим личное оскорбление. Катя не осуждала их за «безнравственность» в общепринятом смысле этого слова – нет, ее чувства к ним были сложней и причудливей. Она словно подсознательно не причисляла их к человеческому роду. А к какому же тогда? К животному? Но даже самая шелудивая сука на свете спаривается пусть и с разными кобелями, но строго два раза в год, во время течки, и делает это, лишь подчиняясь неумолимому инстинкту размножения: почувствовав в себе щенность, она больше не подпускает самцов! Куда же отнести двуногую прямоходящую самку с высшим образованием, думала Катя, способную уже спустя месяц после расставания с одним мужчиной, как ни в чем не бывало, идти под руку с другим, с пугающей естественностью называя его «своим». Ведь он же – другой! Это не то лицо за обедом напротив, не той тональности храп в постели, иные привычки, чуждые вкусы, незнакомые пристрастия – все иное! И вот так запросто принять и вобрать в себя это иное, приспособиться к существованию бок о бок, не сравнивая и не сопоставляя каждую секунду с тем, которое не повторяется… Ведь это же с ума сойти можно, казалось Кате, и, наверное, сходят еще при первой же перемене, а потом, когда уже сумасшедшие, то все равно…