Целиком и полностью поглощённый Авророй (настоящего имени которой он по-прежнему не знал, да, в общем-то, и не хотел знать), художник сделался ещё большим затворником, чем слыл до этого. Перестав посещать даже «Приют художника», он извинялся перед немногочисленными приятелями, объясняя, что теперь уже стал всецело занят семьёй и бытом. Этот период отличался наибольшей художественной плодовитостью, и круг постоянных нанимателей стал постепенно увеличиваться. Когда живописца спрашивали о том, что вдохнуло в него доселе невиданный энтузиазм, тот улыбался и отвечал полушутя, что никакого особого секрета тут нет – просто он недавно женился на собственной музе.
Одни считали его гением, заявляя, что ему простительны странности и причуды; другие принимали за ненормального, не стесняясь обзывать так публично; а третьи называли его любителем пускать пыль в глаза, создавшим себе специфический творческий образ. Как бы то ни было, когда он прогуливался с любимой, – люди оборачивались и начинали шептаться вслед. Мелочные, завистливые и склочные.
За годом следовал другой. Влюблённые не спешили узаконить свои отношения и вообще лишний раз не показывали носа из мастерской, трудясь с неугомонностью пчёл. Живописец не мог нарадоваться на свою ненаглядную избранницу, прекрасно понимая, что второй такой ненормальной, способной с таким пониманием разделять его надежды и чаяния, не может быть в природе. И казалось, что его радость уже не может быть большей, пока в их семье не появилось крошечное солнышко, малыш, которого отец любил подолгу раскачивать на руках и в люльке, а убаюкав – писать с натуры.
Но самый сладкий сон рано или поздно отступает под натиском кавалерии пробуждения. Не исключением был и этот.
– Нам нужно поговорить, – печальным тоном промолвила Аврора, кормя младенца грудью. – Ты – замечательный человек и подарил мне немало счастливых минут, но больше так быть не может. Я благодарна тебе, что ты подарил мне радость жизни во всей её светлой палитре, но я не могу, не имею права выстраивать собственную жизнь ценой твоей.
– О чём это ты? – не понимая, произнёс человек, сделавшийся за последнее время самым известным и востребованным художником в городе, даже несмотря на возникшую репутацию городского сумасшедшего. Кончив писать картину, он отложил кисти и подошёл к своей женщине.
– Ты, может быть, не замечал и не осознавал этого, но зато – осознали и заметили другие, – со вздохом продолжила она.
– Что «не замечал»? Чего «не осознавал»? Прошу, выражайся яснее, – попросил уже привыкший к её чудачествам художник.
– Дело в том, что меня нет. И никогда не было. Во всяком случае – физически, – всё так же печально и странно проговорила она, повергнув мужчину в полнейшее недоумение.
– У тебя что, температура? Как это вообще понимать? – шутка начинала переходить всякую черту, и представитель богемы начинал уже всерьёз беспокоиться о душевном благополучии Авроры.
– К сожалению, это не шутка, и я – не сошла с ума, – отвечая на его невысказанные мысли, вздохнула Аврора. – Да и как может сойти с ума та, которой нет? А теперь прошу меня, выслушай серьёзно и не перебивай. У тебя никогда не было любимой по имени Аврора, и она никогда не рожала тебе сына. Я – всего лишь осколок твоей собственной психики, у которого получилось в какой-то момент принять оформленную визуализированную форму и обрести самосознание. У меня есть доступ к твоей памяти, ощущениям, чувствам. Я познаю мир через тебя. Чувствую вкус еды, которую ты ешь, и вина, которое ты пьёшь. Ароматы цветов, которые ты вдыхаешь. Чувствую твою радость и боль, удовольствие и страдание. Ты – видел и чувствовал лишь то, что хотела я, не видя и не чувствуя того, чего я не хотела. Я люблю тебя и дорожу тобой. И именно поэтому я должна тебя оставить и отпустить. Раствориться и навеки остаться частью тебя, чтобы ты был счастлив за нас обоих.
– Солнце моё, что за чушь ты несёшь? Как вообще этот бред возможно выслушивать всерьёз? – цепляясь за тростинку надежды, вопрошал художник.
– Увы. Я хотела бы быть иной – человеком из плоти и крови. Но я – всего лишь фантом, мираж, частица твоего собственного сознания. За всё время, что мы были вместе, я ни разу не подняла бокала вина, не откусила кусочка яблока, не прикоснулась к тебе… – с тоской и болью выдохнула она. Словно почуяв неладное, ребёнок заплакал, и женщина принялась с любовью и заботой его раскачивать, тихо произнося успокаивающие слова.
– Но погоди, а как же все те ночи, что мы провели вместе, те светлые дни, когда мы гуляли, взявшись за руки, плавали по озеру на лодке или вырезали на нашем дереве признания в любви? – держась за колотящееся сердце, отказывался соглашаться мужчина.
– Милый мой, всё это тебе всего лишь показалось. К сожалению. И хотя я очень, очень сильно люблю тебя, ты – моя жизнь, а я – часть тебя, подобно ребру… – казалось, она хочет выразить всю боль и любовь в одной фразе, но не знает, как верно её сформулировать. – Я мечтаю лишь об одном – чтобы ты был счастлив. Но я не могу тебе это дать. И поэтому должна уйти. Будь счастлив, любимый…
Приблизившись, она коснулась своими губами его губ и медленно, подобно тому, как утренний сумрак исчезает в лучах рассвета, растворилась в воздухе, как и задремавший в её руках ребёнок. Пребывая в таком потрясении, какое только возможно в подобных обстоятельствах, художник прошёлся по комнате, не замечая, как роняет, разливая, краски, опрокидывает холсты и стулья. Держась одной рукой за стену, вдоль которой были развешаны всевозможные картины с Авророй и ребёнком, запечатленными вместе и порознь, он прошёл в детскую и, глядя на пустую колыбель, тихо подошёл и принялся раскачивать её, заливаясь слезами.
Ну как же, как же их не было? Как могло их не быть? Ведь они играли, любили, дружили, оставив отпечаток в его сердце и душе. Как могло их не быть, когда он всё чувствовал и осознавал – даже не столько физически, сколько душой. И пусть они даже были нереальными для всех остальных – они были реальными для него.
Почему она не посчиталась с тем, чего желает и хочет он? Почему она не спросила, что нужно ему, решив всё за двоих? По какому праву она могла так поступить? Из эгоизма? Или всё-таки из любви?
Вернувшись, он сел у стены и, обхватив голову руками, рассмеялся в голос. Вскоре смех перешёл в крик, а затем – мужчина вскочил и, схватив с тумбочки банку скипидара, запустил ею в стену.
Пройдя по комнате, он просматривал картины – всё, что осталось и служило живым свидетельством того, что это не было лишь сном и фантазией, – и словно бы наблюдал со стороны всю историю их любви и совместной жизни. Вот первый потрет, где она стоит обнажённая, без пошлости и вульгарности, как некий светлый и добрый символ красоты и женственности; другой, где она сидит напротив него в лодке, посреди озера; и так далее, вплоть до той самой последней картины, где его любимая Аврора стоит такая родная и близкая с их малым ребёнком на руках. Губы пытаются изобразить улыбку, но во взгляде уже читается грусть. И всё-таки она была, она жила, есть и будет жить в его мыслях, воспоминаниях и сердце. Он помнил, знал и любил её; и те чувства, которые он испытывал к ней, а она к нему, – были настоящими, даже если её саму не могли видеть другие люди. Во всяком случае – разве что на его картинах.
Взяв полотно в руки, он подавил в себе желание обнять его, прижав изо всех сил к груди, чтобы не смазать не успевшие высохнуть краски.
– И всё-таки, – печально вздохнув и отерев слёзы, улыбнулся художник. – У нас была самая лучшая на свете любовь. Даже если её и не было.
Ханойская башня
Соединение швейной машинки и зонтика
на хирургическом столе – это известный,
и ставший уже классическим пример феномена, открытого сюрреалистами: соединение двух внешне чуждых элементов на плоскости, чуждой обоим, является одним из сильнейших средств, чтобы высечь искру поэзии.
«Король умер! Да здравствует король!» – эта новость моментально облетела страну, повергнув население в шок. Что, в принципе, никого и не удивляло, ведь в здешних краях ещё с незапамятных времён никогда не существовало монархии.
Впрочем, как минимум, один гражданин в этот день не поддавался всеобщему настроению: как обычно, в это время Вальдемар спешил к ужину, и последние новости мало его интересовали. Тревогу вызывало в нём другое: он опаздывал, по меньшей мере, минут на десять. А родители бывали очень недовольны, когда Вальдемар приходил домой в позднее время. Впрочем, они в принципе были недовольны тем, что к ним домой приходил какой-то Вальдемар.
Перейдя мощённую чёрным камнем дорогу, он поднялся по ступеням и нажал на дверной звонок. Спустя непродолжительное время из-за двери послышались шаги. На пороге, в домашнем халате рабочей расцветки со служебным номером, показался кондуктор, пригласивший пройти внутрь и занять свободное место в пассажирском кресле возле камина. Поблагодарив его, Вальдемар передал служащему перчатки, трость и цилиндр, на дне которого находился проездной билет номер «1ХV34II».
Затворив дверь, кондуктор взглянул напоследок в глазок и позвонил в дверь со своей стороны. Здание троллейбуса неторопливо совершало поворот на 180`, перемещаясь с площади Дали на проспект Магритта. Ненадолго притормозив, оно пропустило проезжавшую мимо просторную улицу с красными кирпичными домами, из выхлопных труб которых поднимался голодный обволакивающий дым. В дымчато-влажном небе над засыпающим городом пролетала разноцветная стая бумажных голубей.
Проводив их взглядом, Вальдемар вздохнул: своему сегодняшнему опозданию он был обязан солнечным часам, которые забыл перевести вчера.
Порой, глядя на небо, Вальдемар боялся, что в один прекрасный день он может оступиться и упасть вверх, в эту бескрайнюю звёздную бездну, не успев ухватиться за какой-нибудь пролетающий мимо него балкон, громоотвод или, на худой конец, хотя бы флюгер. Для этого требуется самое малое – стоит лишь отпустить ногами землю. Наверное.
Взяв оставленную кем-то свежую вчерашнюю газету, мужчина решил скоротать время за разгадыванием очередного кроссворда: в конце концов, теперь оставалось только ждать…
Тем не менее, сущая безделица увлекла его внимание безраздельно: отгадав очередное слово по диагонали, Вальдемар вдруг вспомнил, что пропустил ужин, пока здание совершало уже не первый круг. Раздражённо разорвав и скомкав бумагу, он мстительно метнул её в пасть ненасытному пламени и, тотчас вскочив с места, принялся описывать по комнате круги, время от времени набирая обороты. В результате всех этих угрюмых, но бодрых хождений, следы от его обуви остались на стенах и потолке, к вящему недовольству кондуктора. Но торопиться было уже некуда, поэтому Вальдемар достал газету из пламени, потушил, раскомкал, склеил и положил на прежнее место.
Впрочем, во всём этом имелась и положительная сторона: во всяком случае, теперь-то он точно уже никуда не опаздывал. Перестав следить, Вальдемар собрал свои вещи и, тепло попрощавшись со служащим, вышел на проспект Магритта, посредине которого, неподалёку от ведущей в космос лестницы, возвышался величественный Памятник Человеку. Не то чтобы какому-то конкретному человеку, а так, памятник человеку вообще. Без какой-либо таблички, подписи или официального названия. Но зато поистине циклопических размеров.
На фоне Памятника Человеку располагались уже и другие фигуры, в разы уступавшие ему в своих габаритах, но не всегда – в популярности. В частности, одна из наиболее известных городских достопримечательностей: Памятник Голубю, нагадить на который хотя бы раз считал своим долгом практически каждый уважающий себя засранец.
Достав из внутреннего кармана фрака свою лакированную вишнёвую трубку с янтарным мундштуком, а из внешнего кармана брюк – чужой кисет с табаком, Вальдемар принялся хлопать по себе в поисках огнива, но, тотчас же вспомнив, что он никогда в жизни не курил, хлопнул себя по лбу (за которым огниво не наблюдалось также), убирая всё это по своим и чужим местам. А, впрочем, возможно, это была даже и не трубка.
С тоской он взглянул на небо. Спустя мгновение – откуда-то с земли, со стороны видневшегося за городским пейзажем леса, туда запрыгнула яркая звезда. Согласно поверью, нужно было вспомнить какую-нибудь уже случившуюся неудачу, и тогда она обязательно уйдёт – но только в том случае, если об этом кому-нибудь рассказать.
«Не хочу опаздывать», – решил про себя Вальдемар и вскоре, вновь воспрянув духом, побрёл, наслаждаясь свежим вечерним воздухом. Одинокий громадный мотылёк игриво порхал в окружении десятков и сотен крошечных фонарей, тщетно пытавшихся привлечь его рассеянное внимание. Изящный труп испивал молодое игристое вино. Якорная рыба, удерживающая парящий в небе эсминец, плескалась в луже, окружённая безучастными холодными домами. Тихо, чтобы не потревожить безмятежный сон камней, по мостовой прошествовал пауконогий слон, несущий на своих плечах всю скорбь мира. Тающий в вечернем воздухе спортсмен, раскуривавший трубку во время поздней пробежки, состоял из порождаемого ею же зябкого дыма, отчего лицо бегуна временами приобретало нездоровый оттенок. Гнилоголовое дерево, раскинувшее широко свои руки-ветви, наблюдало за прохожими презрительно-надменными взглядами сотен заспанных глаз за сверкающими моноклями. В его дупле явно кто-то жил. Ненасытные танковые гусеницы подтачивали его корни в ожидании своего скорейшего окукливания, в то время как юные и грациозные танковые бабочки уже порхали в его валютно-зелёной листве. Произраставший из клумбы плющ раскинулся на многие километры линий электропередач, доходивших до самого говорящего леса, видневшегося за городской окраиной.
– Молодой человек не желает интересно провести время? – вынырнув из мрака, заигрывающе предложила ночная бабочка. – Такса – сто сюров…
– Сами спите со своими таксами, – брезгливо отмахнулся Вальдемар.
Звонко рассмеявшись, ночная бабочка замахала полупрозрачными крыльями и упорхнула прочь. Укоризненно поцокав языком, несостоявшийся клиент покачал головой, продолжив свою прерванную прогулку.
Огромная бородавчатая зелёная жаба, стоявшая возле офиса солидной кампании, душила прилично одетого дельца, при этом деловито поквакивая. Тем не менее, делец не предпринимал попыток освобождения. Одинокий уличный художник изображал на своём холсте парящую птицу, время от времени бросая взгляды на яйцо, из которого ей ещё только предстояло вылупиться. «Вещь в себе», – бросив короткий взгляд на яйцо, заключил про себя Вальдемар. Опустив свой чешуйчатый хвост в колодец, запряжённый в колёсную лодку, конерыб в ожидании постукивал копытами по мостовой. На скамье, чуть поодаль, сидели двое мужчин, то и дело совершавших взмахи удочками, забрасывая лески повыше в небо. Поймав в нём очередную рыбу, один из ловцов привычно взял её и, откусив ей хвост, зажал её меж зубов, после чего прикурил от тлеющего светлячка в ближайших к скамье кустах и, с наслаждением затянувшись, выпустил пару квадратов и треугольник сизого дыма. Мужчины носили изящные кружевные платья, и поскольку платья хорошо сидели на мужчинах, можно было сделать логичный вывод, что это, по всей видимости, мужские платья. Велосипедисты неистовой сворой неслись за собакой.
Остановившись на мгновение, Вальдемар вгляделся на лежавшую посреди дороги подкову. Она могла вполне пригодиться. Например, можно повесить её над дверью. Или, например, не вешать. Подняв подкову, чтобы ознакомиться с нею поближе и изучить со всех сторон, путник обнаружил с противоположной стороны подковы лошадь. Заключив, что подкова, по всей видимости, не сильно-то ему и нужна, он направился прямиком к телефонной будке. Но стоило зайти внутрь – как следом за ним втиснулся другой молодой человек приятной наружности: в самый раз перед закрытием дверей.
– Уфф, еле успел… – сняв цилиндр, мужчина протёр вспотевший лоб гербированным платком, после чего поинтересовался, протягивая руку к телефонному аппарату. – Который номер Ваш?