Я оглядываю ряды висящих шмоток – ну, не знаю, подойдет ли мне здесь что-нибудь. Народу много, все деловито перебирают вешалки, кое-кто даже корзину взял – пластмассовую, как в супермаркете. Да, этот магазин здорово пригодился бы мне когда-то.
Но прошлого не вернуть, к счастью, а потом пришло время, когда я покупала шмотки только в лучших магазинах, и это меня слегка испортило.
– Ладно, ты тут погляди, а я как найду что-то себе, то тебя позову.
Я не должна выделяться, потому начинаю перебирать вешалки с вещами. Как ни странно, мне сразу попадается майка от известной фирмы, на ней болтается магазинная этикетка. Я оглядываюсь на кассу – там висит цена за килограмм. Что ж, майку я, пожалуй, возьму.
– Светк!
Валька уже набрала ворох каких-то вещей и стоит в очереди у примерочных.
– Я буду мерить, а ты смотри.
Уговор дороже денег, буду смотреть, что ж. Тем более что у меня никогда не было подобного опыта, я представить себе не могла, что подобный магазин пользуется такой популярностью. Но посетители выглядят очень прилично, и я вспомнила ряд неплохих машин, припаркованных недалеко от входа в магазин, и парковка тут устроена немаленькая.
– Вот, хотела только платье, но попались еще юбки и футболки тоже… В общем, надо мерить.
– Вот это и это сразу повесь назад, – советую я. Ну, нельзя это носить, вообще! – А в это ты точно не влезешь. А остальное оставь, надо мерить.
Валька покорно выполняет мои приказы.
– Вот как ты это видишь, я не знаю. – Она пыхтит и отдувается. – А платье хорошее, кабы влезть… Но оно ж на мне как на корове седло. – Расстроенно выдыхает.
– А если вот это сверху? – Я снимаю с вешалки шелковый летний жакет-накидку. – Скроет проблемные места и подойдет под остальную одежду. Давай примерь.
Валька скрывается в примерочной, и фанерные стенки начинают качаться – узкая примерочная, Вальке неудобна. Вообще у нас ужасная дискриминация толстяков, если вдуматься.
– Ну, вот…
Она отдернула шторку, и тетка, стоящая за нами, сказала:
– Здорово!
Я и сама вижу, что неплохо – прямое, по косой скроенное платье до колен не обтягивает, но и не висит бесформенным балахоном, а накидка скрыла Валькины объемистые бока. Она, конечно, не стала выглядеть моделью, но и жирной кляксой больше не смотрится.
– Класс! – Валька довольно сияет. – Погоди, еще другое платье надену.
Другое платье розовое, и для него нужна другая накидка, но если поискать, можно найти.
– Давай сейчас поищем? – с надеждой спрашивает Валька.
– Ну а когда? – Вот смешная, чего же ждать, раз мы уже здесь. – Сейчас и поищем.
Я очень люблю одежду. Из всего, с чем мне пришлось расстаться, я больше всего сожалею о своих коктейльных и вечерних платьях, и о своих шубках, и о полках с туфлями и сумочками.
– А ты?
– А я тоже что-нибудь пригляжу. – Если тут есть, конечно, что-то интересное. – Давай, присматривай.
В куче сумочек я вижу настоящую сумочку от «Шанель». Я отличу ее от подделки с расстояния километра, у меня была похожая сумочка, а эта практически новая, подкладка отливает свежим незатертым шелком, и я боюсь даже думать, что мы с этой сумочкой могли бы сегодня не найти друг друга.
И вот на плечиках серый шелковый жакет от той же фирмы, и если я сейчас найду маленькое черное платье… Но не все сразу, я понимаю.
– Смотри, вот! – Валька вываливает ворох каких-то вещей. – А это я для тебя нашла…
Она протягивает мне черную футболку с цветными стрекозами и стразами, и я понимаю, что не взять ее – это обидеть толстуху в лучших чувствах. Впрочем, в той социальной среде, что я оказалась, эта вещица будет в самый раз.
– Если тебе денег не хватит, я одолжу.
Мы идем на кассу, и я понимаю, что сейчас вырвать у меня из рук сумочку и жакет от «Шанель» можно только вместе с пальцами. Но сумма по итогу оказалась вполне приемлемая. Зная, сколько стоят эти вещи в фирменных бутиках, я тихо радуюсь приобретению.
– Сейчас все постираем, и будет совсем хорошо. – Валька довольно щурится. – По-любому тебе смысла нет на Глиссерную тащиться. У меня диван удобный, ты не думай.
– Ладно, ты права.
Если сегодня я переночую в нормальных условиях, это мне сильно поможет. Непонятно только, отчего Валька так радуется.
– Гляди, машина достирала уже. Сейчас покупки надо перестирать, и отлично.
Мой жакет нельзя стирать в машине, но я постираю его руками, в условиях ванной это несложно. А остальное, конечно, пусть в машине стирается.
– Я развешу сама, отдыхай, – говорю я Вальке.
Не хочу, чтоб она трогала мою стирку, да и просто видела, что́ я бросила в ее машину. А на балкон она не пойдет, потому что сушится стирка, что там делать. В Александровске вся стирка сушится только в закрытых балконах, снаружи ничего сушить нельзя – через час осядет на стираное белье пыль и смог, и придется перестирывать заново.
– А я киселя пока наварю. – Валька едва ли не вприпрыжку побежала на кухню. – Светк, спасибо тебе большущее!
Что-то странное в этом есть – не за что ей меня благодарить, и радоваться моему присутствию в квартире тоже незачем, мы едва знакомы. Но она отчего-то очень рада, и я думаю: с чего бы это?
– Я сейчас одна живу, и вечером бывает скучно. – Валька кричит из кухни, но квартира небольшая, все слышно. – Раньше мама со мной жила, но мама полгода назад умерла, а перед этим болела сильно. Я работу в банке бросила – бухгалтером работала, а пришлось бросить, как мама слегла. До самой смерти ухаживала за ней, а как она померла, то я сделала ремонт в квартире, потому что запах ничем не выводился. Ну, и мебель пришлось поменять, вот деньги-то все и поиздержала, а на работу захотела вернуться – не берут, шеф поменялся, и всех толстых и кто старше тридцатника просто уволил под разными предлогами. Ну, и пошла сюда, платят неплохо, и рядом с домом, главное. Оно, конечно, не то что бухгалтер в банке, но я считаю, что нет на свете зазорной работы, а подвернется что другое со временем – уйду. А ты как сюда? Ты не похожа на наших тамошних, у меня глаз наметанный.
Валька поняла, что я Другой Кальмар… Может, она тоже – Другой? Ответов от меня она не ждет, что уже само по себе неплохо.
– Светк, иди киселя похлебай.
Я иду на кухню. Кисель – это очень кстати, у меня за последнее время от сухомятки начал сильно болеть желудок. Раньше я занималась своим здоровьем, а теперь недосуг.
– Я сварила ягодный, чтоб на ночь не тяжело. У меня в морозилке ягод много наморожено, но уже, конечно, заканчиваются – но это не беда, скоро новые поспеют, снова наморожу. И вот сырничков еще пожарила, ты ешь на здоровье, Светка, не стесняйся.
Кисель вкусно пахнет ягодами, и мне хочется его, но он очень горячий.
– Ты вот в пиалку перелей, он так остынет скорее.
Знать бы, с чего это она меня так обхаживает? Что-то ей нужно, и покупка платья – только предлог.
– Спасибо, очень вкусно.
– Ага, я готовить умею. У тебя на Глиссерной квартира?
Ну, я не живу на Глиссерной, я просто так это ляпнула, и квартиры у меня нет, а то и на Глиссерной жила бы – все лучше, чем на улице.
– Снимаю комнату.
– Вот ведь… – Валька вздыхает. – А сама-то что, не местная?
– Местная, но так вышло.
Что я ей буду рассказывать, смешно даже. Я и сама пока не сильно поняла, как так вышло, что я оказалась на улице. Что тут можно рассказать?
За окном слышен звук приближающегося поезда, посуда на столе жалобно звенит, трясется мебель, качаются занавески.
– Товарный пошел. – Валька кивнула в сторону окна. – Я давно их различать научилась. Продать эту квартиру – а кто ее купит, если не за копейки? А продать за копейки – нет денег, чтоб добавить и купить другую. Но я уже привыкла. Давай спать, что ли? Можешь на диване, а хочешь – иди в спальню, а я на диване лягу.
– Спасибо, дивана мне достаточно. – Я допила кисель, думая о том, что устала я безбожно. – Я только в душ занырну еще.
– Погоди, я тебе халатик дам, чего снова в джинсы влезать-то перед сном?
Халат на меня, конечно же, большой – но это неважно, он чистый и после купания завернуться в него будет приятно. А потом улечься в чистую постель и уснуть. Нет, это хорошо, что я осталась здесь.
Когда я принимаю душ, то вставляю в уши специальные затычки – беруши, такая у меня привычка. И сейчас они отгородили меня от мира, есть только я, теплая вода и ароматная пенка. Наверное, я теперь никогда не накупаюсь. Пенка приятно пахнет, и мне даже вылезать из-под воды не хочется. Но придется, и я радуюсь, что ощущаю свое тело, чистое до скрипа, давно я не ощущала себя такой чистой.
Выключив воду, я вынула из ушей беруши и услышала, что в комнате кричит Валька. Я, наскоро вытершись, выбежала из ванны.
Толстуха вжалась в стенку и смотрит в угол – на что она смотрит, я понятия не имею, там ничего нет.
2
Иногда все рушится очень быстро, а иногда боги подают знаки, что скоро все рухнет и наступит тьма – но люди не понимают, что это именно знаки.
Я понимала, но сделать ничего не могла. Все шло как-то само собой, и я смотрела на себя словно со стороны, но изменить ничего не могла. В результате оказалась в чужой квартире, мерно трясущейся и звенящей чашками, и это сейчас вообще за счастье.
И ни хрена не помогло мне то, что я умная и все понимала с самого начала.
Когда все рухнуло в первый раз, мне было чуть больше восьми лет. Восемь с половиной, ага. И оно должно было рухнуть, уже тогда я это понимала и была даже как-то внутренне готова к такому повороту, но все равно вышло ужасно и кроваво. И все это сделал тогда мой отец, а мать никак ему не помешала.
Он не был хорошим отцом – не ходил со мной в парк или на рыбалку, не покупал мне игрушки и мороженое, не интересовался мной, но справедливости ради надо сказать, что он и вовсе ничем не интересовался, кроме выпивки. Он приходил домой по ночам – вваливался в квартиру мрачно пьяный, иногда не доползая до кровати, падал и спал мертвым сном, подплывая вонючей лужей, и это еще был неплохой вариант. Чаще он приходил достаточно резвый, чтобы куролесить, и тогда тупо избивал маму, меня, пугал младшую сестру, кота… В общем, в какой-то момент я последовала примеру кота – начала вечерами уходить из дома. Я пряталась в подвале, на чердаке, просто ходила по улицам, и это, как оказалось, по итогу спасло мне жизнь: в какой-то из вечеров папаша, пребывая сильно навеселе, в приступе пьяного буйства убил мою сестру, почти убил маму, а сам перерезал себе глотку. И это его последнее деяние было лучшим, что он сделал в своей никчемной жизни, не понимаю только, отчего он не сделал этого раньше, видимо, ему не хотелось отбыть в ад одиноким и непонятым. Все, что было в нем хорошего, – это впечатляющая внешность, которую не победили даже годы возлияний, но дело в том, что вестись на это могли только те, кто не видел его на полу нашей квартиры, обоссанного и подплывшего блевотиной.
Когда папаша сыграл свой дембельский аккорд, мы с котом уже часа два как сидели в подвале. Потом кот ушел по своим делам, а я еще немного подремала в уголке, но, проснувшись и ощутив голод, решила, что уже достаточно поздно и все неприятности, которые могли случиться, должны бы, по идее, завершиться – и так оно и было. Я вернулась домой, а там все это. Мы с котом выжили, потому что были умные, но кот после этого ушел совсем, а мне было некуда идти.
Мать по итогу тоже не выжила – она дышала и ходила, но уже никогда не была прежней. Она постоянно находилась в состоянии тревожного ожидания, которое так и не ушло, хотя исчез его источник. Возможно, не будь меня, она бы скорее оправилась от потрясения, но я выжила и осталась при ней – как живое напоминание о страхе, боли, унижении, я смотрела на нее папашиными глазами, и это оказалось выше ее сил, она в какой-то момент просто сломалась. Нет, она не начала пить или водить мужиков, но она замкнулась на работе, оставив меня расхлебывать кашу, заваренную ею, самостоятельно. Я папашу имею в виду – это была уж всяко не моя идея насчет их совместной жизни, и то, чем все закончилось, было закономерно, я как-то очень рано начала это понимать, потому и выжила, собственно.
А мать не выжила, потому что она не разбиралась в людях, а потому и вовсе перестала доверять всем. Она просто долбила цифры, сводя свои дебеты-кредиты, но вне этой матрицы она ни хрена не понимала за жизнь, да и не хотела понимать. Ей нужны были только цифры, потому что она могла их контролировать, и другие люди ее за это уважали, а меня она контролировать не могла, это ее бесило, я думаю.
Она знала, что я ее не уважаю. Потому что уважать ее было вообще не за что, она типичная жертва – с этой ее вечной замученной улыбкой и взглядом заблудившейся в казарме девственницы. Мы жили в квартире, где произошло убийство, и она не сделала ничего, чтобы ее поменять. Она уходила на работу, оставляя в холодильнике какую-то еду – это была именно что просто еда, без вкуса и запаха, и я редко ела ее, но мать не замечала, она никогда не замечала ничего, что было связано со мной. Сыта я или голодна, выросла я из платья и сандалий или нет – она этим никогда не заморачивалась, она вечером возвращалась домой с ворохом каких-то бумаг и до поздней ночи сидела над ними – я думаю, просто чтоб не видеть меня.
А у меня уже была своя жизнь, и главной моей задачей было – не попасть в приют, потому что после того, как папаша повеселился в последний раз, я прожила там целый месяц: мать лежала в больнице, родственников у нас не было, и соцслужбы загребли меня под опеку государства. Месяца мне хватило, чтобы понять: в приюте гораздо хуже, чем в нашей квартире, несмотря на убийство. Но вся проблема была в том, что мать перестала заниматься не только мной, но и квартирой, и я точно знала, что, случись социальным службам хоть раз прийти к нам, я отправлюсь в приют в тот же день. А значит, я должна всегда опрятно выглядеть, регулярно учить уроки и в квартире должен быть хотя бы относительный порядок.
И я просто писала матери записки: нужно то-то и то-то, оставь мне денег. Видимо, ее обрадовала перспектива не разговаривать со мной, да и я не слишком горела желанием общаться с вечно бледной отрешенной теткой, которая по какому-то дурацкому стечению обстоятельств оказалась моей матерью. Меня раздражала ее тощая задница в линялых джинсах, ее вечные свитера с высоким горлом – конечно, шрам ей папаша оставил безобразный, и тем не менее. Ее волосы, стянутые в унылый пучок, начали седеть, и она даже не думала их подкрасить, светлые глаза на бледном лице придавали ей вид анемичный и недокормленный, и все равно она была бы потрясающе красивой, если бы хоть немного ухаживала за собой, но она этого не делала. Ей было все равно, и меня это бесило.
Пока был жив папаша, она не раздражала меня – наоборот, я бежала к ней, пряталась у нее, но все дело в том, что она меня не защитила, и сестру не защитила. Она ничего, блин, не сделала, чтоб этой беды не случилось! Она просто плыла по течению и ждала, когда все само разрулится, и эта ее позиция стоила жизни моей сестре. Та была слишком маленькая, чтоб убегать вместе со мной. И мать ее не защитила, как и меня – но меня защитил кот, научив убегать, а сестра поплатилась жизнью за то, что мать сделала когда-то неправильный выбор и упорно продолжала этот культпоход по граблям, пока папашина белка не явилась с ножом.
Мне всегда было интересно, чего она ждала все эти годы. Ну, явно же не того, что папаша убьет всех, до кого дотянется.
А потому, когда мать вернулась из больницы и решила забрать меня домой, я ждала, что она как-то объяснит мне, что произошло. Я думала, что она утешит меня, скажет, что все как-то наладится – и я бы поверила ей, потому что очень хотела обрести почву под ногами. Но она не объяснила, мы просто шли по улице, и она молчала, как каменная, а в квартире все было отмыто, и кроватка сестры исчезла, как и папашины вещи. А я еще не понимала, что внутри этой бледной тетки больше нет моей мамы, там никого больше нет. Я все спрашивала и спрашивала, а она молчала.