Проклятый город. (Мадонна)
Так тому и быть: «да» значит «да».
От идущего на дно не убудет.
А в небе надо мной все та же звезда.
Не было такой и не будет.
Б. Гребенщиков
Стражник у иных границ.
Город – призрак, город – сфинкс…
Одна
Наверное, это банально и даже естественно для женщины разбивать свои самые светлые надежды и любовь о кого-то, в ком именно из-за своих надежд и любви вы не разглядели… обыкновенного козла.
Впрочем, все началось гораздо раньше. То есть надежды и мечты разбились, конечно, но перед этим происходили и другие события. Например, приватизация. Никогда, никогда, дорогие петербуржцы, не отказывайтесь от приватизации или владения любой недвижимостью ни в чью пользу. В каких бы высотах ни летала ваша душа, а возвращаться ей приходится в тело. А телу очень нужен комфорт, привычная обстановка большой четырехкомнатной квартиры на старой доброй Петроградской стороне и… Впрочем, теперь я могу сказать про себя, что там, где я, там и дом. А где дом, там и уют. Я научилась создавать комфорт одним своим присутствием. А то что квартирный вопрос испортил петербуржцев не хуже москвичей, так что ж. Но ведь не всех же.
Да и вообще… какая разница, куда приклонить голову этому телу, когда в этом теле развивается раковая опухоль, и вопросы: как жить, где жить и с кем жить отступают, оставляя одно неувядаемое, неопалимое и пронзительное: жить!
Наверное, когда в такой момент есть тот, на кого можно опереться, это уже очень-очень много. А когда тот, на кого вы хотели бы опереться, просто отвернулся от вас? Не знаю, была я восхищена или просто подавлена его бесконечной самоуверенностью, но вот тогда, когда я увидела его спину я поняла, что наглость и самоуверенность дают вам ощущение безопасности только в мирное время, когда все хорошо, а в трудные времена они ничего не стоят.
Итак, без дома, без работы, без денег, одна я жила у Ольги, подруги институтских времен и делала долги, чтобы оплатить операции. Когда только могла, я шла к иконе Петрова-Водкина в Александровском парке и молилась. Я ходила к ней каждый день. Иногда просто проходила мимо, незаметно крестясь, если кто-то меня видел. А иногда я заходила на Заячий остров в крепость. Мне почему-то казалось, что чем ближе стоишь к ангелу, тем больше шансов, что тебя услышат. В городе пылала осень, и сам ангел казался огромным листом, занесенным ветром в небо и зацепившимся за шпиль собора Петра и Павла.
Я молилась именно так, как раз и навсегда научила меня моя бабушка. Без слов.
– Богу, – говорила бабушка, – Твои слова вообще не нужны. Он и так все знает. Что может ему быть более приятно, чем благодарность за все, что с нами происходит? Если ты благодаришь его даже тогда, когда тебе плохо, Он видит, что ты веришь, что все происходит по Его воле и на твое благо. А если ты жалуешься, то ты просто показываешь, что ты недовольна. А ты сама стала бы помогать тому, кто все равно будет недоволен? Поэтому просто держи в сердце чувство благодарности столько, сколько можешь.
И я держала. Держала сквозь слезы. Столько, сколько могла.
Вообще-то бабушка меня и воспитывала. Она пережила блокаду, во время которой жила на Петроградской стороне, но после войны дедушке дали квартиру на Васильевском остове, и они переехали туда. Там я и выросла, хотя бабушку тянуло к старым местам и подругам, и она часто их навещала. Помню, как мы садились в трамвай и долго-долго ехали сначала по Среднему проспекту, потом через мост, потом еще целую вечность по Петроградской стороне и, наконец, через маленькую речку Карповку мимо Иоанновского женского монастыря1 на набережной, где и выходили. Здесь несколько раз я слышала историю о чудесном спасении ее подруги, к которой мы и ехали. Мы проходили от Вяземского проспекта через дворы и оказывались на Кировском проспекте, который бабушка еще тогда называла Каменноостровским2. Мне кажется, я до сих пор помню запах квартиры номер 53 в литерном корпусе дома 64. А еще икону на серванте в тесной комнатке, где жила бабушкина подруга.
Почему я жила с бабушкой, я не знаю. На нас двоих сил у мамы видимо не хватало. И так уж повелось, что старшая сестра у нас была красивая, а я… а я умная. Она королева, а я первый министр, который исправен и честен и на которого можно положиться. Она золотая карета, а я благородный рысак. И ехать было так радостно и беспечально и жили мы такой дружной семьей, что казалось, все так и должно быть и будет, пока я не спросила сама себя: «А почему, собственно, я везу, а она… едет?»
Кто вообще положил нам так делить обязанности? Кто раздал нам такие роли? И что за пьесу мы играем? И тогда вдруг мне стало ясно, что «умная» это был тот рычаг, который заставлял меня делать то, что было надо маме, сестре, бабушке, и что только отец был в нашей семье тем, кто просто терпел.
И началось… Нет, это действительно смешно, но даже задавать все эти вопросы в нашей семье оказалось преступлением. Вся семья, уклад которой казался незыблемым, начала отторгать меня, как инородное тело. Конечно же, не обошлось и без мужчины. Именно то, что он предпочел меня, а не «королеву», стало последней каплей. События прижались друг к другу на шкале времени так плотно, что через полгода я уже оказалась одна, без фирмы, без жилплощади и с диагнозом, который как бы говорил мне: «Ну, что, Женя; тебе еще важно, кто везет, а кто едет? И кому достанется квартира? И в насколько дорогой гроб кого положат? Может быть, ты оглядишься и начнешь замечать вокруг себя другой мир и другие горизонты?»
Я огляделась вокруг и начала жить. Побывав под общим наркозом четыре раза и с ужасным для женщины приговором, все-таки выжила. То, что я все-таки буду жить, я поняла как раз по дороге между Мадонной и ангелом на шпиле. Я шла к нему и вдруг услышала знакомый голос:
– Женя!!!!
– Аркаша!!!
– Какие у тебя потрясающие глаза! Женя! Такие промытые бывают только у раковых больных и у беременных. Я как раз снимаю фильм и мне нужна такая вот. С такими глазами. Не хочешь прийти на пробы?
То, что он всего двумя словами сразу попал в две мои самые больные точки заставило меня замереть на миг и потом выдохнуть:
– Да! Я согласна. Конечно, приду.
Я не очень верю в судьбу, но уверена, что когда случаются такие совпадения, надо делать шаг вперед, а не шаг назад. Знаю, что на моем месте многие поступили бы наоборот, но я такая. Я восприняла его слова как знамение. Я обрадовалась так, как будто услышала благую весть. Что весна для меня все же наступит. И океан во мне, еще не очнувшийся подо льдом, зашевелился и вдруг глубоко и спокойно, как ребенок во сне, вздохнул.
***
Когда я пришла в студию первый раз, то не сразу поняла, что это студия. Я думала, что Аркадий пригласил меня к себе домой.
– У тебя, что нет ни телевизора, ни радио? – Удивилась я, глядя на странный интерьер: огромный матрац на полу, огромный стол, большой диван и офисное кресло. Больше ничего не было. Голые белые стены, зачем-то кольца в потолке и несколько переносных ламп.
– Зачем мне радио и телевизор? Я и сам неплохо умею ездить по мозгам. Мне конкуренты не нужны.
– Как ты самоуверен.
Кинопробы в тот раз мы не сделали. Просто Аркадий ходил вокруг меня с фотоаппаратом и делал фотографии. Иногда он приседал и фотографировал меня снизу. Один раз даже лег на пол и сделал несколько снимков так. В конце концов, он сказал:
– Вот. Кажется, этот ракурс.
– А от меня-то, что требуется?
– У меня по сценарию два друга в силу обстоятельств должны встретиться на дуэли. И один другого чпокнет. Причем тот, который победит, он в нравственном смысле погибнет, а другой в чисто физическом.
– Как Каин и Авель?
– О! Точно. Я даже сам не догадался. Молодец! А вот представь, что оба они твои дети. И Что ты будешь чувствовать? Ведь в нравственном отношении один победит, а другой проиграет, а в физическом наоборот.
– Да ничего хорошего. Все плохо.
– Ну, а мне надо, чтобы радость была сквозь слезы. Помнишь: это праздник со слезами на глазах? Поскорби немного, а потом, когда слезы выступят, сразу обрадуйся. Слезы можешь показать?
– Попробую. Я же не актриса.
– Да все вы актрисы. Не прибедняйся. Дома потренируешься. А я пока свет выставлю.
Он начал сдвигать вокруг меня переносные лампы, которые светили так сильно, что могли вызвать слезу и без всякого актерского труда. А я попыталась представить себе двух дорогих сердцу мужчин, которые могли бы сойтись вот так на дуэли. На личный опыт полагаться в этом случае мне было бесполезно, но отчего-то перед моим взором мелькнул отец. Мой отец, человек исполинского роста и силы, был полярным геологом. Несчастный случай внезапно выдернул его с Севера и заключил в просторную питерскую квартиру, которая стала его тюрьмой. Несмотря на четырехметровые потолки, он ходил по ней сутулясь, как в землянке, и всеми доступными способами пытался не замечать свою новую реальность. Но вспомнила я даже не его, а телефонный звонок моего двоюродного брата этой зимой.
– Женечка, извини, что я тебя дергаю во время такого горя, – начал он и принялся выспрашивать, не помню ли я телефон одной нашей общей знакомой, а я все никак не могла понять, что он имеет в виду. Какое у меня может быть горе?
– Ну, как же… у тебя же папа умер, – удивленно ответил брат. – А ты что, не в курсе?
Я задержала дыхание и проверила себя: не послышалось ли мне. Не послышалось. Удивительно было то, что мне позвонил двоюродный брат, которого я не видела уже года три, а не мама. Я почувствовала себя совершенно никчемной именно из-за этого, из-за того, что она даже не стала ставить меня в известность. «Мама! Что же со мной не так?! Что со мной, если даже ты живешь так, как будто бы меня нет! Кто я?!»
– Мадонна! Мадонна! – воскликнул вдруг Аркадий. -
– «Когда ты смотришь так печально, как икона
И ночь в глазах твоих пуста и холодна,
Я пред тобой гореть хочу лампадой,
Чтоб согревать и освещать тебя.»
Хорошие стихи? Ты знаешь, что у тебя, когда ты грустишь, глаза становятся совсем темные?
Оказывается, Аркадий все это время наблюдал за мной.
– Вот, веришь в совпадения? Это я только что нашел. – Он протянул мне обрывок бумаги с стихами: «Струится теплый воздух между нами.
Мерцает в небе общая звезда.
Полярными сияниями, видишь:
Я написал, как я люблю тебя» – Прочла я окончание, внезапно услышав голос своего отца.
– Это ты написал?!
– Нет. Есть тут один поэт, Иван Притчак, а проще, Вася. Как-нибудь познакомлю. Вдохновение накрывает его всегда внезапно. Он хватает что под руку попадется и записывает. А потом бросает где попало. Некоторые мужики так с своим семенем обращаются, а он с вдохновением. Ладно. На сегодня все. Пойдем я тебя до метро провожу.
Кинопробы закончились как-то уж слишком неожиданно и рано. Я сунула листик со стихами в карман, оделась и мы вышли на улицу. В следующий раз кинопробы прошли в присутствии автора этих стихов. Так я познакомилась с Ваней, которого все почему-то звали Вася.
С мальчиками
Не знаю, как так получилось, но мы стали собираться втроем. В основном мы гуляли. Наши маршруты совпали: Каменноостровский проспект, Б.П.П.С., Александровский парк и ППК3, вот где каждый из нас чувствовал себя уютно. А втроем было еще веселей. Я чувствовала себя очень свободно с ними. Наверное, ни с Васей, ни с Аркадием наедине я не чувствовала бы себя так спокойно, так раскованно и так… безопасно, как тогда, когда они оба были рядом. Помню, как однажды, когда мы гуляли по Петропавловке, Вася, вдруг увлек нас по аппарели на крышу Зотова бастиона и оттуда вдоль по крыше Васильевской куртины довел нас до Трубецкого. Мы спустились со стены по опасным полуразвалившимся кирпичным кладкам и оказались между тюрьмой Трубецкого бастиона и его стеной. В этом узком пространстве, заросшем молодыми деревьями, я вдруг испытала странное чувство. Такое уже было со мной однажды, когда случайно я с своей давней подругой Юлей оказалась в Эрмитаже в не экскурсионный день. Юля была обладательницей редчайшей профессии, ассириологом, хотя она называла себя шумерогологом, а самих ассирийцев считала чуть ли не за унтерменшей, которые только тем и были полезны, что оставили после себя аккадско-шумерские силлобарии. Но я видела ее диплом и почему-то запомнила, что ее специальность называлась именно ассириологией. Что-то ей было нужно на отделении древней истории, а меня пропустили вместе с ней. Мы шли через пустые залы, где был потушен свет. Мимо молчащих статуй и отдыхающих от людского любопытства картин. Так, наверное, чувствуют себя животные ночью в пустом зоопарке. Она шла быстро, не замечая того, что видела я. А я видела волшебство. Мне вдруг стало так пронзительно ясно, так очевидно, что это волшебство окружающего нас пространства присутствует в нашей жизни всегда. Ему просто мешает толкотня и суета, которой мы заполняем все, что только можем. Я вспомнила, как в детстве ночью, когда мама выключала свет, я лежала и подглядывала через прикрытые глаза. Мне казалось, что куклы только и ждут, когда я усну, чтобы ожить и пообщаться друг с другом, пока никто не видит. Мне никак не удавалось дождаться того момента, когда они поверят, что я действительно усну, поэтому я так и не узнала, о чем они говорят. Только там, в музее, я поняла, что куклы просто были мудрее. Они ценили пространство, наполненное волшебством тишины, гораздо больше, чем люди, и просто молча наслаждались бытием.
– Смотри, что покажу, – сказал Вася. – Во! Настоящий подземный ход. Потерна. Точно такой же и на Государевом бастионе есть в Иоановский равелин. Туда по билетам пускают. А про этот никто почти и не знает. В этом тоже должна бы быть сортия 4к Алексеевскому равелину, но ее заделали. Там уже просто сплошная стена.
Я действительно увидела полузасыпанный лаз, уходящий вниз и в темноту. Вася объяснил мне, что он тянется вдоль стены и показал еще один вход из него метрах в тридцати. С этой стороны был виден уходящий прямо коридор, залитый водой.
– Глубоко там?
– Да нет. На пару кирпичей, – он посветил внутрь телефоном, но темные стены съели свет уже через пару метров, и я ничего не увидела.
– Жаль, что никогда не раскроют ход под Невой. Между крепостью и Эрмитажем есть ход. Действующий. Слышала?
– А помнишь, как мы тут сосиски жарили? – Неожиданно спросил Аркадий.
– Да. Может, повторим пикник?
Мы полезли назад, наверх, цепляясь за ветки молодого вяза, который вырос прямо на кирпичном склоне, договорившись, что придем сюда еще раз с мангалом и гамаком.
Я вдруг призналась самой себе: есть что-то особенно приятное в том положении, когда находишься между двух практически равно привлекательных мужчин и при этом нет никакой необходимости делать выбор. Чем-то они были похожи: Вася и Аркадий. Оба щедры на комплимент, на внимание и одобрение, которое они дарили вам вместе с какой-то особой атмосферой так, что вам казалось в их присутствии, что вы действительно добрая, хорошая, особенная; вы чувствовали, что действительно им интересны и все это у них выходило совершенно естественно. В одном одни только различались: Вася все время скатывался в какой-то дерзкий, уверенный, но злорадный сарказм.
– Что еще остается умному одинокому и самодостаточному мужику? Сарказм и сублимация!
– Идите, юноша! Идите и сублимируйте! – Ответил ему Аркадий, и оба засмеялись.
Аркадий же, хоть и был тоже просто фантастически самоуверен, но был весел и добродушен.