– Ты же коренная петербуржка, – сказал Аркадий.
– Петербурженка, – поправила я.
– Тогда уж, петербуржанка, – вставил Вася.
– А как правильно-то, петербуржица, что ли? – Спросил Аркадий со смехом.
Оказалось, что никто толком и не знает.
– Вот, – сказал Вася. – Еще один парадокс этого города. В нем эстетика выше правил. Скорее всего, правильно: петербуржка, но это так не красиво, что никто так и не говорит. Ну так что, петербуржаночка, покажешь попý город?
– Ты ему только основное покажи, про что ему, наверное, еще бабушки рассказывали: крепость, Невский, Эрмитаж, – вставил Аркадий.
Я обрадовалась и поэтому даже не догадалась спросить, почему они сами не могут показать ему город? Вася ведь прирожденный экскурсовод. Казалось, что он знает каждый дом на Петроградской стороне как свой и может о каждом рассказать что-то интересное. Помню, как совсем недавно, привычно срезая маршрут через дворы дома Бенуа8, он ткнул в дом номер 24 по Каменноостровскому на углу с Большой Монетной и сказал, что тут Матильда Кшесинская устроила частный лазарет во время первой мировой войны9.
– А кстати, первое здание на противоположной стороне и есть ее дом. – Сказал он. – Знаешь, что про этот дом кто-то сказал, что покровитель его владелицы был настолько сановит, что подписывался одним только именем.10
На обратном пути на улице Профессора Попова он снова привлекает мое внимание и показывает рукой на крышку люка за забором детского сада:
– Смотри, крышка люка с надписью «Петроград». Я больше таких нигде не видел. Город всего десять лет это имя носил, а уже до канализации слава дошла.
Он смеется сам себе и продолжает:
– Да, странный город. Живя в нем, нельзя не чувствовать себя хоть немножечко иностранцем, эмигрантом или изгнанником; окаянный какой-то город, – вдруг ни с того ни с сего сказал он. – Как будто бы его построили на границе с чем-то. Чуть зазеваешься, раз – и ты уже в другом измерении.
Я, кажется, понимала, что он имел в виду. Помню, как мы с бабушкой поехали на экскурсию по городам «Золотого кольца» и после Ленинграда11 все мне там казалось чужим. И белые крепостные стены, и белые церкви, и кирпичные дома, и весь уклад жизни, который казался не городским вообще, а сельским. Я помню, что Россия мне тогда вообще не понравилась. Все в ней было для меня чужим и непривычным. А Вася, который шел некоторое время молча, вдруг продолжает свою мысль:
– Совершенно непонятно, что заставляло защищать и бороться за эти болота? Одних крепостей только понастроили да поперестраивали! Названий только: Старая Ладога, Выборг, Шлиссельбург, Ивангород, Копорье, Ниеншанц, Ландскрона, Орешек, Охтинский форт, Петропавловская крепость. Но что здесь защищать? А ведь прутся, как будто здесь Иерусалим, а не просто кусок болота.
– И чего ты экскурсии не водишь? – Спрашиваю я. – Мог бы за лето неплохо зарабатывать.
– У нас есть занятие, – коротко отвечает он, а я ловлю себя на мысли уже для меня неновой: «Чем таким они заняты?» Иногда в их разговорах мелькало слово «супермужество» и «супермужественность», а однажды я нашла обрывок черновика лекции на тему «Секс в жизни невротика» и узнала руку Аркадия:
«Запрет на секс заставляет сублимировать – мужчину уводит в работу, а женщину в материнство, как разрешенные способы проявления либидо. И то, что женщина начинает видеть смысл существования в материнстве, а мужчину его придатком, а мужчина видит смысл жизни в работе, а женщину с детьми помехой, просто РАЗВОДИТ супругов все дальше и дальше. Современного человека уже не убедить, что и дети, и работа являются вторичными по отношению к таинству, которое может существовать между двумя людьми».
Я слышала о том, что они консультируют, но не до конца понимала, бизнес-тренинги они проводят или психологические консультации. И главное, я не могла найти никакого распорядка. Вряд ли работали они больше трех дней в неделю. Разброс тем, которыми они занимались, был такой широкий, что просто голова пухла. Но не работая, как все нормальные люди, вели они себя так, как будто бы где-то нашли неисчерпаемый источник. Что это был за источник, я еще не понимала.
***
Я пыталась поднять оладушки. В нашей семье, в большой семье, получалось это делать только у моей бабушки по отцу. Получались они у нее пышные, на два пальца. И никто не мог повторить. Постоять рядом с ней у плиты, чтобы все самой увидеть, мне не довелось. А по телефону ее указания не работали. Ну, что значит: густо замесить? Я уж и так и так пробовала. Не встают. Кто-то посоветовал мне вместо кефира замесить их на пиве, но мне хотелось все же освоить традиционный рецепт. Я стояла, тупо глядя в кастрюлю с тестом, а из холла доносилось:
– Но ведь и Христос говорит: «Ноша моя не тяжела». Ведь его власть не тянет, а освобождает. Вспомни, когда ты курил. Сам и по собственной воле начал. Получал удовольствие, но был в рабстве у привычки, которая отнимала здоровье, деньги и время. А теперь ты свободен от этого. И что же, жалеешь? Вот так и с любовью к деньгам, так и с блудом и вообще с любовью к удовольствиям. Тяжело не отказываться от денег, похоти и удовольствия, а тяжело жить с любовью к ним.
– Браво! – Вдруг громко сказал Аркадий. – Вот и я ему говорю, что человек – это наркоман и им движет абстинентный синдром. Поиск половинки – это как поиск новой дозы. А он заладил: «Ищу свою Единственную!» Не понимает… Не понимает, что зрелому мужику, переросшему оральную фазу… а-а! На фиг! Он сам все знает.
Мне были не ясны причины Васиных нападок на христианство, но разговоры их слушать было интересно.
– Посмотрите, Андрей Николаевич. Сейчас все христиане, что, по новому завету живут? Да нет. По ветхому. По тем ценностям, которые утверждаются, и целям, которые преследуют, это ясно. Вот и получается, что христианство стало тем троянским конем, который был послан к погибающему народу Израиля, но вместо этого победно скачет по всему западному полушарию, а в нем сидит иудаизм и пролезает во все народы.
– Ну, скажи ему свое любимое! – Подначивает Аркадий.
– Какое?
– Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих войти не допускайте. Горе вам, Библейские морды, со своими ветхозаветными штучками.
Отец Андрей смеется, а Вася продолжает:
– Я вообще считаю, что это религия для женщин. Это про них сказка о рыбаке и рыбке, это им надо научиться смиряться и отказаться от паразитизма. Помните у Андерсена: что муж не сделает, то и хорошо12. А то ведь и сами несчастны, и другим жизнь отравляют.
– Сами себе вы жизнь отравляете, – смеется отец Андрей. – И на женщин ты жалуешься, потому, что они для тебя синоним удовольствия. Удовольствия – это то самое и есть, что нас здесь держит и в ад тащит.
– Как так?
– Да так. Вот вы спортом занимаетесь, гири тягаете, боксируете, тело свое укрепляете, думаете, что ваше тело – это то, что вас раскрывает и дает возможность себя как-то в этом мире проявить.
– Ну, а как же иначе? – Перебивает Вася.
– А иначе-то все и есть. Вот у ангелов в физическом смысле глаз нет, а они видят. Тела нет, а они летают. Значит, глаза нам даны, не чтобы видеть, а чтобы кое-что от нас скрыть, как шоры. Тела не чтобы двигаться, а чтобы эту свободу движений ограничить. Значит, тело тюрьма, которая нас сдерживает, а не инструмент, чтобы себя проявить. Не было бы кожаных одежд… Тела не было бы, не было бы и пота. И не стала бы Ева мучиться. 13 Все были бы счастливы.
– Вообще-то, это моя концепция, – зевает Аркадий.
– А как заставить человека поверить, что тело – это не тюрьма? – Продолжает отец Андрей, не обращая на его реплику внимания. – А привязать к нему удовольствия. Это же так здорово, так сладко: есть, пить, блудить, выпендриться перед ближним. Красота. А женщина?! М-мух, какая сладость! Да?
– Да! – Вдруг соглашательно вставил Вася. – Очень сладко, очень вкусно. Спасибо. Но куда же деть любовь к женщине? Ведь если ее любить, но не… э-э похотеть, то не поверит.
– Ну, почему? Это сейчас нравы изменились. А вспомни святую великую княгиню Елисавету14.
Я хотела достать телефон и посмотреть, кто это такая, но руки у меня были в тесте. Тут я снова слышу Васин голос:
– Если человек думает, ищет истину, переживает, то он рано или поздно до нее дойдет.
– Доблудит! – Смеется Арчи
– Вот-вот. А может и заблудиться, – говорит отец Андрей.
– А я считаю, что не надо искать ни истину, ни любовь, ни бога, – говорит Аркадий. – Как только мы начинаем что-то искать, мы автоматически признаем, что у нас этого нет. Об этом еще Сократ говорил: нельзя нуждаться в том, что есть у тебя самого. Как вообще можно искать любовь?
– А взаимность? – Спрашивает Вася. – Ведь она возможна только тогда, когда любят двое.
«Красиво сказано» – подумала я и почему-то вспомнилось некстати, как Вася рассказывал про Ритуальное агентство домашних животных. Он первый в России реализовал эту идею. Несколько лет работал нелегально и, так и не сумев легализовать ее, просто бросил. Как-то раз ему позвонили из конторы, которая изготавливала венки, и предложили свою продукцию, а он тогда как раз женился и предложил этой конторе сделать его невесте букет невесты, а ему самому бутоньерку. Работнице этого салона, видимо, было так удивительно делать не свойственное ей, что она сама привезла и букет, и бутоньерку ему домой.
– Надо было и венок сразу заказать, – шутил Вася. – На годовщину свадьбы как раз бы и подарил – мы год всего и прожили.
Васин сарказм! Как мне нравилась иногда его колючая усмешка.
Странно, что я никогда их не сравнивала между собой. Вероятно, потому, что внешне они были очень похожи. Оба высокие, крепкие. У Аркадия была более гладкая кожа и полные губы, а Вася чуть шире в плечах. По-разному они говорили и двигались. Вася всегда выглядел так, как будто несет на спине бревно. В те редкие моменты, когда он «снимал» его, он вдруг начинал казаться практически невесомым, раскрепощенным и абсолютно счастливым. Аркаша же двигался очень пластично и расслабленно так, как уверенный в себе кот. И все-таки в те редкие моменты, когда Вася был чем-то очень увлечен, в нем раскрывался совершенно другой человек, огромный, широкий, безбрежный и даже пугающий той силой, которая в нем просыпалась.
***
Я пришла в студию и застала там всех троих: Васю, Аркадия и отца Андрея. Весь холл, казалось, был заполнен хохотом, как огромными воздушными шарами, которые непрестанно лопались и в тот же момент на их месте надувались новые.
– Что случилось? – поинтересовалась я.
– Мы празднуем день первого полета! – Сказал Аркадий.
– Нет. Мы празднуем день обсосанного гаишника!! – Захохотал Вася.
– Ну, да. День первого полета по счастливой случайности в этом году совпал с днем обоссанного гаишника, – пояснил Арчи, хлюпая от смеха.
Оказывается, они все-таки доделали свой флайер. Выкатили из ангара и решили разогнаться на шоссе, чтобы проверить надежность шасси. За ними увязалась полиция, но, вместо того, чтобы остановиться, парни взлетели. Аркадий сделал над остановившейся внизу машиной с очумевшими гаишниками круг, а Вася сверху пустил на них струю. Когда Аркадий рассказывал мне это, то даже отец Андрей прослезился от смеха, который он сдерживал изо все сил. На мое замечание, что гаишники просто выполняли свою работу, которая не легка и на которую не все еще пойдут, Аркадий сказал, что он, как и Сан Саныч, бывший редактор журнала «Ружье», куда он писал статьи, считает, что в милицию идут только по призванию. Он сделал паузу, а потом многозначительно и с расстановкой продолжил:
– Только по призванию!! По глубокой. Внутренней. Душевной. Потребности. Унижать другого человека. А, когда он видит, что его форма и оружие никого не пугают, то ты видишь, что перед тобой просто маленький обсосанный трусливый мальчик, который растерян от того, что он все это на себя налепил, а оно ничего не значит. А у него ведь ничего, кроме этого, нет. Они ведь живут тремя нервами: народ презирают, прокуратуру ненавидят, а власти с упоением лижут зад. Ну, пусть иногда и умоются золотым дождем.
Арт сказал это так веско, так спокойно и уверенно, хоть и совсем без ненависти; так очевидно было его равнодушие к силе, власти и ее символам, что во мне на миг что-то стало перепроверять саму себя: правда ли то, что я сейчас слышу.
И внезапно я почувствовала какую-то радость и гордость за саму себя рядом с такими дерзкими парнями, которых, кажется, больше на свете-то и не осталось. И они оба хотят моего внимания и присутствия в их жизни. Мне вдруг стало так невыносимо хорошо, что я даже рассмеялась вслух.
– Что ты смеешься? – Спросил Вася, уловив какое-то несоответствие моего смеха и ситуации.
– Да, смотрю я на вас и думаю, когда же вы повзрослеете? Смешно ведь. По сорок лет уже обоим, а все в самолетики и обоссалки играетесь. Вы какие-то шуты, ей богу, – сказала я, допустив в своем голосе толику презрения.
Я заметила, что Васю мои слова и в самом деле задели за живое.
– Вся несправедливость в мире существует ровно настолько, насколько есть власти у творящего ее. Поэтому сама власть одного над другим и есть несправедливость. И ничего нет зазорного в том, чтобы показать творящему несправедливость, кто он такой без этой власти, – зло и грустно сказал он.
В холле невидимые шарики смеха вдруг повисли в тишине, как воздух, застывший в ледяном кубике.
– Несправедливость существует в мире не для того, чтобы с ней бороться, а для того, чтобы у нее учиться, – сказал отец Андрей. Мы все посмотрели на него.
– Чему учиться? – Неприязненно спросил Вася.
– Смирению, – отец Андрей сделал длинную паузу. – А в конечном счете любви. Без смирения человек может любить и принимать только то, что, по его мнению, хорошо, справедливо или правильно. Помните, Иисус говорил, что дождь льет и на праведника, и на грешника?
– Ну, это дождь, – сказал Вася. – Помню. Подставь левую, любите врагов, благословляйте проклинающих, э-э… благотворите ненавидящим вас и все такое. А Толстого за то, что он на этом настаивал, вы же и отлучили. И получается, что говорить легко, а жить так невозможно. И даже если согласен принести себя в жертву потому, что такая жизнь и есть самоубийство в чистом виде, то… – Он задумался. – То зачем было рождаться, если тебе сразу дается единственный выбор: выживешь, если поступишь, как Каин.
Отец Андрей, хитро прищурился и сказал:
– А Авелем-то, что, страшно?
Вася не ответил.
– Ну, о трусости в другой раз поговорим, если захочешь. Женечка, матушка, я там пироги принес. Может, чаю попьем?
Отец Андрей умудрялся смотреть на меня и разговаривать со мной с таким уважением и почтением, что я сразу начинала чувствовать себя большой и важной. Я вышла на кухню и достала большое керамическое блюдо, которое купила на Сытном рынке 15под плов. Но сейчас на нем уместилось все, что принес отец Андрей. Я аккуратно нарезала и разложила на блюде пироги, заварила свежий чай и досыпала сахар в сахарницу. Я любила, когда к нам приходил отец Андрей потому, что его присутствие сразу создавало атмосферу семейственности, в которой и чай был ароматнее, и диван удобнее и пироги вкуснее.
– Если не будет покаяния в русском народе, конец света близок16, – вздохнул отец Андрей.