Но, с другой стороны, в этом теперь и не было особого смысла. Для такого привыкшего к одиночеству человека, каким я являлся, внимания ко мне ныне было более чем достаточно. Заприметив как-то у меня в прихожей лыжи, она тут же сообщила, в каком из пригородных лесопарков катается по воскресеньям с подругами. С тех пор по выходным, испуская клубы пара, я прокладывал лыжню для стайки хихикающих девиц, терпел шаловливые обстрелы снежками и с дурацкой обстоятельностью показывал им, как надо разводить в лесу костер – как будто им это когда-нибудь в жизни пригодится!
Неудобства от чувства неловкости компенсировались единственно тем, что, когда подруги разбегались по домам или более веселым компаниям, Ирина иногда оставалась со мной, и мы шли по лесу вдвоем, чаще – бок о бок, прокладывая две параллельные лыжни, и между нами в такие минуты устанавливалась особая близость. Я самым натуральным образом ощущал ее частицей самого себя, чувствовал, как в ее раскаленные долгим бегом легкие врывается свежий бодрящий воздух, как сильное, молодое сердце гонит по жилам жаркую, алую кровь, как напрягаются мышцы, тонизируя нервные окончания и превращая ее всю в стремительную птицу, стелющуюся в своем полете над слепящим своей белизной глаза снегом…
Ловкая и тренированная, на коротких дистанциях она даже обгоняла меня, бывалого лыжника. Вырвавшись на пригорок, на секунду оглядывалась и неслась вниз, оставляя за собой колючий и искрящийся шлейф инеевой пыли, и франтовато тормозила внизу, вычерчивая лыжами крутую дугу и поднимая высокий веер снежных брызг. Размахивая рукой в пуховой варежке, смеялась, показывая ровные и белые, как у артистки в кино, зубы, и щеки ее расцветали приливающей кровью, совсем как юные розы. Она улыбалась широкой жизнерадостной улыбкой здоровой и счастливой девушки, и я сознавал, что жить стоит хотя бы ради того, чтобы она иногда одаривала меня и весь мир такой улыбкой…
И затем, укрывшись от ветра в какой-нибудь рощице, мы пили из пластиковых стаканчиков кофе из термоса, который я возил в рюкзачке за спиной, и кормили крошками крохотных синичек, и ехали обратно, к серой гряде многоэтажек на окраине города, только когда заполуденное солнце начинало откладывать на снегу длинные синеватые тени.
Каким-то образом она достала мне бесплатный абонемент в физкультурный комплекс, и хотя теннисист я был никакой, но зато мог вволю смотреть, как она бегает в коротенькой юбочке по корту и заправски лупит тяжелой ракеткой по мячу. Правда, домой ее подбрасывал на своем джипе какой-то лоснящийся субъект с черными усиками, но, уезжая, она так восторженно улыбалась мне и так сердечно махала при расставании ладошкой, что я не мог даже и представить себе, что у нее с этим типом может быть что-то плотское.
Мне тоже хотелось возить ее на джипе. Хотелось стать жестким и расчетливым, как все нынешние хозяева жизни. Сидя в одиночестве в своей квартире, я пересчитывал свои ракушки и прикидывал, за сколько их согласится приобрести какой-нибудь музей.
Получались гроши.
Иринины проявления внимания ко мне были настолько мной незаслуженны, что я даже обрадовался, когда она в очередной раз изобразила из себя лисичку и начала ластиться ко мне. Капитулировал сразу, едва только увидел ее деланно надутую, извиняющуюся мордашку. Наверное, уже не смог бы отказать ей ни в чем. Но видели бы вы, каким восторженным, благодарным светом вспыхнули ее глаза! За такой свет можно и в прорубь нырнуть, и из окна броситься! И лишь потом, когда она, чмокнув меня в мохнатое ухо, убежала по своим делам, я осознал, что какой-то там ключ и даже целая квартира такое свечение породить, вызвать, возбудить не могут; так сияют только глаза женщины, которая почувствовала свою власть над мужчиной, и которая за эту власть ему благодарна.
Вы скажете, что эта девчонка просто-напросто вила из меня веревки. Так оно и есть. Но сейчас, по прошествии времени, я могу лишь сказать, что это были счастливейшие дни моей жизни. Наконец-то я получил возможность о ком-то думать, заботиться, переживать! Расходовать запас доброты и нежности, накопленный за долгие годы бесприютной жизни. Оказалось, что это излитие добра приносит почти физическое наслаждение. Я даже помолодел в то время – по крайней мере, так заверила меня директорша нашей станции юннатов.
А чего стоили те крохотные знаки внимания, сюрпризы, которые она оставляла после своих посещений? Смешной рисунок на конфетной обертке, на котором я был изображен в виде Винни-Пуха, а она – в виде обаятельного Пятачка: со стройными ножками, в коротенькой юбочке, пелеринке… Пятачка, в котором пятачкового был только носик?
Или вылепленная из хлебного мякиша птичка, присевшая на ручку форточки? Бумажный кораблик с названием на борту «Lucky Irena»?
Я находил их, возвращаясь с работы, и долгими студеными мартовскими вечерами у меня была, по–крайней мере, возможность думать и выдумывать тайный смысл, которые содержали или могли содержать эти маленькие сюрпризы.
Сначала я оставлял безделушки на своих местах, но когда их накопилось уже изрядно, отвел им верхнюю полку в своем шкафу – там, где в спичечном коробке хранился каштаново-рыжеватый волос, подобранный мною с подушки…
К тому же обстоятельства позволяли прибегнуть прямо-таки к отцовским прерогативам.
– Слушай, Ирина, – говорил я во время ее очередного визита, – тут тебя пару раз какой-то мачо местного разлива спрашивал. Очинно интересовался!
– Что, прямо сюда приходил? – вскидывает она глаза поверх аквариума. – Какой из себя?
– Ну, такой, – метр с кепкой, светленький, шапочка-снайперка на бровях держится. А что, есть еще и другие?
– Вот козел! Говорила же! Я ему завтра в универе шапку не на брови, а на кадык натяну! Прости за такую конкретную подставу, просто до некоторых жирафов слова очень плохо доходят.
– Ирина, конечно, это не мое дело. Но мне показалось, что он к тебе вполне серьезно…
– Ага, прикольный кекс! Носиком еще шмыгает, а уже взрослых теть хочет. Бумкаться с ним, конечно, классно, – она лукаво косится на меня, почти припадая щекой к аквариумному стеклу, и я вдруг с невероятной отчетливостью слышу, насколько оглушающе трезвонит за окном мартовская капель. – Но что еще?
– А тот, с «Ауди»? – после минутной паузы настороженно спрашиваю я. – У меня сложилось впечатление, что у вас были полные лады…
– Это с Пашкой-то? Да мы давно разбежались!
– Что же так?
– А ничего! Ему было хорошо, мне было хорошо. Потом решили «проверить чувства», и оказалось, что по раздельности нам еще лучше. Так бывает, – Ирина всецело сосредотачивается на постукивании ногтем по стеклу аквариума, и я, прокашлявшись, набираю в грудь воздух и приступаю к своему «отцовскому интермеццо»:
– Ира, ты ведь учишься на экономическом факультете. Наверное, тебе известно такое правило, что, если в оборот поступает слишком большое количество акций какого-то одного предприятия, то они падают в цене… И его хозяева могут остаться на бобах. Жизнь, конечно, это не только рынок, я бы даже сказал, вовсе и не рынок, но есть общие принципы…
– Это ты что имеешь в виду? – она с удивленной улыбкой поднимается из-за аквариума. – Это ты про меня, что ли, так? Ну, намекнул! Ну, дал понять! Развел турусы на колесах! Вот уж не сказала бы, чтобы после того, что я с этими мальчуками вытворяю, мои «акции» падали бы в цене, – Ирина мелодично хохочет и немного краснеет, как мне кажется, не столько от смущения, сколько от удовольствия. – Сейчас совсем другой рынок, па-па-ша!
– Пойми, мне хотелось бы, чтобы ты была счастлива. И если ты хочешь выйти замуж…
– Да кто тебе сказал, что я хочу выйти замуж? И за кого? Не за этих же переростков! Если мне нужен мужчина, то это должен быть человек, который любил бы меня, а не секс со мной. Который относился бы ко мне, как к человеку, а не как к ходячим сиськам! Который бы заботился обо мне, понимал меня, делал бы для меня что-то! Вот как ты, – она неожиданно посмотрела на меня так, как будто увидела впервые. – А то! – Ирина махнула куда-то в сторону рукой. – Сегодня он к тебе так подваливает, завтра – эдак, а послезавтра уже и не помнит, как зовут, – боже! Кого она имела ввиду? Своих «мальчуков-перцев», или же… А вдруг мама когда-нибудь рассказывала ей про одного неуклюжего второкурсника, не взявшего на себя двадцать лет назад труд даже узнать ее имя?..
Впрочем, я никогда не старался строить из себя слишком серьезного блюстителя нравов и даже пытался подтрунивать над ней. Правда, один раз получалось не совсем удачно. Желая продлить минуты ее игривого подлещивания по поводу сроков моего возвращения с работы, неумело изобразил что-то типа смущения:
– Прямо не знаю, как сегодня. Ко мне обещала придти одна знакомая…
– Какая знакомая? – моментально насторожилась Ирка.
– Приятельница. Не могу же я вечно жить один, ты сама мне говорила!
– Ты встречаешься с женщиной? – она изобразила деланно-изумленные глаза, однако я успел заметить, что по ее лицу пробежала легкая тень.
– Почему ты удивляешься? – я даже слегка обиделся. – В конце концов, я ж ещё до «полтинника» не дотянул! Артисты, вон, в мои годы мальчиков играют, на молоденьких женятся, – передразнил я ее чуть-чуть.
– Что же ты мне раньше не сказал? – Ира куксилась все сильнее, и я уже жалел, что затеял этот розыгрыш. – А я тебе тут докучаю! Расскажи хоть, какая она?
– Ну, так, ничего, – напряг фантазию. – В общем, 90 на 60 на 90. Тридцатник только-только разменяла.
– Счастливчик! А я-то думала, – Ирина отвернулась к книжному шкафу, но не сумела скрыть, как у нее опустились кончики губ. Несколько минут она молча перебирала книги на полке. Я решил уже, что мою шутку благополучно «проехали», когда она переспросила вновь:
– И давно вы?
– Больше месяца, – изображаю из себя заправского казанову.
– И что? Может, вы и свадьбу… того… Устроить решите?
– Э-э, этот вопрос у нас не поднимался, – я продолжаю творить экспромты. – Такая женщина! – добавил в сочинительском пылу. – Абсолютно безоглядная! Не признает никаких формальностей!
– Да-а? – протянула Ирина. – Везет же некоторым! То-то я и смотрю, ты последнее время весь будто светишься! Все думала… Хотела… А ты!.. Что ж, good luck! Пойду, пожалуй! Мне пора, – Ира отвернулась от шкафа и понуро потащилась в прихожую. Сообразил, что уходит, только когда услышал, как она застегивает ботики.
– Ирина, ты уже?
– Да, надо забежать к Людке за конспектом, – я поспешил в прихожую, но она уже стояла, отвернувшись, и сосредоточенно возилась с задвижкой.
– Ирина, чай же хотели еще попить! – и только когда за ней захлопнулась дверь, и я проводил взглядом в окно до ближайшего угла ее зябкую спину в демисезонном пальто, сообразил, что ни за что, ни про что обломал девчонке свидание.
Потянулись смурые дни ранней весны. Тусклые, пронизанные ощущением утраты, сначала – почти незаметным, потом всеохватывающим. Надо же, был маленький, уютный мирок, в котором мне отводилась приятная и даже почетная роль доброго домового, старого ворчуна, хранителя мимолетного счастья, а я одним неудачным движением все разрушил. Идиот старый! Устроил экспромт! Не умеешь шутить, не шути…
Вновь, как в декабре, начал слоняться перед занятиями и после по университетскому двору. Понурый, как побитый пес, хлюпая талой водой в старых текущий ботинках. Сморкаясь, кашляя и чихая. Встречая насмешливые взгляды каких-то девчонок, может быть, тех самых, которых зимой выгуливал на лыжах по заснеженному лесу. Тогда у меня даже на хватило соображаловки запомнить как следует их лица, поинтересоваться именами – вечный растяпа! И сейчас они хихичут надо мной, и не подойдешь, не спросишь про Ирину!
Да и что спросить? Почему она ко мне больше не приходит? А с какой стати она должна ко мне, старому обалдую, ходить? Она делилась со мной своей щедрой радостью, своей молодостью, своим юным восторгом, а мне вздумалось над ней поиздеваться. Вот и получил!
И нечего отираться возле университета. Везет лишь единожды, и птица счастья два раза подряд на один и тот же шесток не садится.
…Вновь Ирина забежала ко мне только недели через три. Занесла недорогой вафельный торт, была неестественно оживлена. У меня сразу сложилось чуточку тревожное предчувствие, и не из-за того, о чем она, как я догадывался, будет просить, а из-за чего-то другого.
Пили чай, Ирина много смеялась. Где-то на середине второй чашки, состроив уморительную гримаску и стрельнув глазками, она с уклончивым вызовом бросила:
– Ну, как у тебя с этой… 90 на 60 на 90?
– Какие 90, Ира, могут быть в моем возрасте? – торопливо забормотал я, стремясь как можно скорее замять ту историю. – Неужели ты не поняла, что я шутил?
– Так я и поверила! Шуточки же у тебя, – и она перевела разговор на приближающуюся сессию, на «преподов»; я переспрашивал, пытаясь с искусственно возбуждаемым интересом вспомнить, кто из знакомых ей педагогов учительствовал еще в мои студенческие годы, как они сейчас?
Потом Ира стала собираться, начала подкрашивать губки, я встал, чтобы мыть посуду. Помню, продолжал рассказывать ей про то, как прикалывались друг над другом в шабашной бригаде, когда я только-только начинал осваивать профессию «забулдыги с «северов»: мазали по ночам мордасы зубной пастой, прибивали шлепанцы к полу – «как пошел, так и упал».
И в это время она неожиданно и совершенно беззвучно подобралась ко мне сзади, прильнула к спине, обхватила руками, запустила ладошки под рубаху:
– Ого, экий ты мохнатый, мой большой северный медведь! – и я вдруг почувствовал, какие у нее упругие, ощутимо весомые сосцы, и что она буквально буравит мне ими спину, при каждом движении обдавая импульсом своего тепла. – Неудивительно, что на тебя вешаются всякие 90 на 60 на 90!
– Ирка, ты что?! Да никто не вешается, пусти! Я же посуду мою! – а она жалась все сильнее и хриплым шепотом вливала слова в ухо:
– Твоя маленькая хищная росомаха пришла к тебе с заключительной просьбой, о мой большой полярный медведь! – жар охватил череп, выворачиваясь, я расплескал воду, опрокинул табуретку:
– Что? Что? Говори!
– Ничего особенного, – Ирина покорно отступила. – Просто надо помочь одному очень славному человечку…
– Это кто же?
– Моя подруга. Ей страшно не везет с парнями. Не то, чтобы страшненькая… Но завтра у нее будет последний шанс… А мы с тобой тем временем сходим на оперетту. Ты ведь любишь оперетту?
– Какую оперетту? – до меня все еще доходил смысл сказанного ею, конечно, не про оперетту, а про подружку.
– “Сильва”. Известные московские артисты едут в нашу глухомань косить капусту. У меня как раз два билета, – я пытался протолкнуть ком в горле. Они что, хотят превратить мою берлогу в притон какой-то? Проходной двор?
Наверное, мои мысли отразились у меня в глазах. Во всяком случае, Ирина совсем по-детски надув губки, обиженно протянула:
– Мой большой северный медведь! Неужели ты не хочешь сходить со мной в театр? А я так мечтала! – она вновь подобралась ко мне, подняла руки, поправляя на мне вздыбленный ворот рубашки, и чуть-чуть вращала при этом туловищем вокруг позвоночного столба, совсем как девочка-третьеклассница, читающая стихотворение, и я отчетливо видел, как, вычерчивая напряженными сосками зигзаги с исподней стороны блузы, тяжко покачиваются ее груди – нынешнее поколение светских львиц внедряло моду на пренебрежение нижним бельем. – Ну, я тебя очень-очень прошу!
– Ирина! – мой голос совершенно неожиданно сел. – Если я когда-то и позволял тебе, – начал было сипло выговаривать, – то это вовсе не значит, – и тут до меня дошло, что эта ее просьба – мой последний шанс, что если я буду и дальше кочевряжиться, то она просто уйдет и я действительно ее больше не уижу. И, в конце концов, какое мое собачье дело, кто, с кем, где, в какой позе, если она – моя доченька – в это время будет рядом со мной?
Да и что, я – такой блюститель нравственности, что не могу уступить, когда меня так просит? Словно разбуженный внутренним толчком, внезапно перевел разговор совершенно на другие рельсы:
– Ирка, но ведь эти билеты – целое состояние! Я же не могу так просто, как какой-нибудь альфонс… Я и так… ты мне столько всего… И этот музыкальный центр…
– Ерунда! Не грузись! Кому нужно, тот и платит! Только чур, если уж ты идешь со мной, то одевать тебя я буду сама! У тебя есть парадный костюм с галстуком? – она в мановение ока превратилась в строгую классную наставницу, допрашивающую нерадивого прогульщика.