Почему этот автор регулярно пытается поговорить со мной и объясниться, спросит пытливый книголюб. Тут, – отвечу я ему, – две причины. Во-первых, время от времени, вижу я необходимым несколько сбить накал сюжета, вынырнуть из цепких его глубин и обратиться к читателю напрямую. Считать это предлагаю некоторой авторской особенностью. Во-вторых, ввиду особенной моей скачкообразной манеры, предвижу я замешательство, непонимание, с которым столкнется упорный исследователь моего сюжета. Собираюсь я таким образом периодически протягивать ему руку помощи, давать пояснения и подсказку. Вот вам и пример: в этой самой главе начинаю я новый виток сюжетной спирали, в которой обнаружатся примененные ранее приемы: новые встречи, следующая часть моего, Борис Петровича Чебышева, жизнеописания, ну и конечно научная деятельность, вокруг которой закружилась, подобно воронке вихря, цепь излагаемых событий.
Возвращаясь к изложению, скажу, что несмотря на волюнтаристское расставание с Никанор Никанорычем, вовсе я не выбросил из головы сон о Вавилоне, а, напротив, заинтересовался и захотел поглубже исследовать историческую эту тему. Было однако кое-что, терзавшее меня едва ли не сильнее гнетущей вавилонской истории. Не давал мне покоя эпизод расставания с Марией Шагиной в вестибюле седьмого университетского корпуса.
Первое, что сделал я утром следующего дня, это выяснил расписание группы четверокурсников, в которой училась Шагина. Я дождался занятий ее в седьмом здании, и, когда группа стояла уже в коридоре, ожидая преподавателя, подошел и попросил Марию на короткий разговор. Одногруппники ее, ясное дело, немедленно принялись на меня глазеть, отчего решительность моя сменилась стеснением.
Маша была немного смущена, но к величайшему моему удовлетворению не была ни обижена, ни напугана. Я сбивчато попросил у нее прощения за вчерашнее, сославшись на сложности последних рабочих дней с исследовательской моей разработкой.
Оказалось, Маша знала и интересовалась темой моей научной работы. Почувствовал я некоторую даже гордость, потому что направление в науке «квантовые нейронные сети» не относилось исключительно ни к технической, ни к математической категории. Хотя и шла речь о важной инженерной разработке, в действительности искусственные нейронные сети, как добросовестный паук, висели на пересечении множества нитей-наук, основываясь на них и дополняя. Мария задавала вопросы именно по этим, смежным свойствам моей работы.
Про Никанор Никанорыча я рассказал ей почти правду. Что гражданина этого знаю я поверхностно, знакомство наше шапочное и что, по-моему разумению, трудится он на чиновничье-администраторском поприще сферы образования, вероятно поэтому и осведомлен очень об общежитских и прочих снабженческо-складских делах. Не мог я сказать, когда увижу его в следующий раз, так как всегда это происходило по его инициативе. В продолжение чиновничьей темы, рассказал я Марии о планах посещения нашей кафедры высокой комиссией, которой буду вскорости докладывать я о квантовых нейронных сетях. Чиновники эти, от науки далекие, не упускают возможности показать, насколько важен росчерк их пера во всех принимаемых университетом решениях.
Главным своим долгом я считал извиниться перед Машей, но завязавшийся диалог сам собою перешагнул границы этой обязанности. В разговоре с неглупой открытой студенткой я будто бы избавился частично от груза последних дней, глотнул свежего воздуха. А потом дверь в аудиторию отворилась и вечно-опаздывающий Василий Сергеич Голова, профессор с кафедры «Вычислительных систем», с областью вокруг кармана брюк вечно измазанной мелом, который он забываясь совал вместе с рукою в карман, отрывисто позвал студентов на лекцию.
Отчасти успокоенный, я отправился на кафедру, чтобы прибегнуть к испытанному своему средству выкарабкивания из эмоциональных ям. Суть его проста – работа. Как ничто другое настраивает она на обыкновенный, рутинный лад, абстрагирует от навязчивых мыслей. Так произошло и теперь. Как ни велико было мое потрясение от обрушившегося на меня вала плохо-постижимых событий, как ни снедали меня во множестве вопросы, но вокруг суетились студенты, Анатолий исправно готовил результаты вычислений, кипела жизнь, а от меня как минимум требовалось быть ее частью.
Следующие три дня прошли ровно и относительно результативно. Мы с Толей, хорошо поработали над математическим аппаратом, в выходные я набросал несколько дополнительных тестов для нашего стенда, чтобы определить, какой из методов отсечения минимальных вероятностей даст наилучшие результаты. Изначально, конечно, в приоритете было распределение Гаусса, которое при правильно подобранной границе вероятности, отбрасывает все лишнее. Но в первых итерациях мы вместе с низковероятными состояниями отбросили кучу тех, которые имели тенденцию вырасти на дальнейших шагах вычисления. И эту самую тенденцию я никак не мог пока предсказать и рассчитать.
Параллельно в голове моей зрела маленькая революция. Я решил предпринять некоторые самостоятельные усилия по поиску Никанор Никанорыча, более не желая покорно уповать на его стохастически распределенную манеру объявляться. Теперь у меня была зацепка – Балу. Имя из сна о Бильгамешу. При его произнесении, я вспоминал лишь «Маугли» Киплинга, поэтому в понедельник вечером я отправился с кафедры не домой, а в учебное здание номер три, в котором во-первых размещались общеобразовательные кафедры «Истории» и «Философии», интересовавшие меня в меньшей степени, а, во-вторых, расположилась университетская библиотека. Библиотеки присутствовали в каждом учебном здании, но в третьем была профильная, на тему истории и философии. В ней я надеялся отыскать информацию о героях своего видения в каком-нибудь в меру подробном историческом справочнике.
Вечер выдался спокойный. Погода стояла ясная и я шел подскальзываясь на утоптанных дорожках, размышляя одновременно о жизненном цикле квантовой вероятности и этимологии имени Балу. Я по-прежнему не принял для себя окончательного решения в отношении реальности моего сна о Вавилоне. Для меня тот опыт был совершенно реальным, осязаемым, в нем не было ни грамма от обыкновенной затуманенности и изменчивости сновидения. Я помнил отчетливо каждый шаг и даже чувства, страсти, одолевающие Бильгамешу. Таких подробностей не умеет передать даже современное кино. При этом Балу запомнился мне вовсе не рядовым человеком из окружения Бильгамешу. Если здесь Никанор Никанорыч представлялся этаким заурядным чиновничишкой, с залысиной, выпивающим; то там, насколько уловил я противоречивые страхи Бильгамешу, отношение к Балу было благоговейным. В его честь был возведен храм, он почитался, да и ощущался настоящим божеством.
Так я размышлял пока топал до третьего университетского корпуса. Высокое пятиэтажное здание располагалось буквой П, с длиннющей перекладиной и короткими ножками, занимая чуть не целый квартал. Оно было старым, сталинской строительной школы и веяло от него некоторой советской обветшалостью, время как-бы застыло здесь. Помимо упомянутых кафедр «Истории» и «Философии», здесь находились старейшие вузовские кафедры – моторостроительные и аэродинамические.
Я показал вахтеру пропуск преподавателя, сдал пальто в гардероб и прошел через коридор к лестнице. За несколько лет, что я не бывал в третьем корпусе, тут не изменилось ничего, даже пожилой вахтер был тем же самым.
Библиотека с читальным залом встретила меня тишиной и малолюдьем. Я постоял с минуту наслаждаясь почти осязаемыми тишиной и спокойствием.
Пожилая библиотекарша в вязанной шерстяной кофте и толстых очках навскидку предложила мне пару книг по истории Древней Месопотамии, мифологический словарь и отправила рыться в картотеку, которая представляла собой деревянный комод с десятками квадратных ящичков с вывешенными алфавитными указателями на каждом. Из этой кладези, я выудил еще пару томов, после чего очень довольный удалился со стопкой книг за крайний угловой стол просторного читального зала и углубился в чтение.
К моему удивлению, информация об имени Балу отыскалась очень быстро. Гораздо быстрее чем я ожидал и это меня несколько даже оглоушило. До того момента всякие мои попытки выяснить что-либо о Никанор Никанорыче оканчивались нечем. Я, правда, и взялся-то за него как следует только что. Итак, Балу.
Радость сменилась разочарованием через четверть часа. Балу, Баал, Ваал, Баал-Хаддад, Баал-Зебуб, Веельзевул, Вельзевул, Велиар. Я штудировал все производные от Балу, любезно предоставленные мне справочником и не находил ничего, отличного от «культ, имевший распространение…», «один из божеств хтонической традиции…» и так далее в том же духе. Имеет упоминание у греков, аккадов, семитов, финикийцев, сирийцев, египтян. Я начал сбиваться со счета. Разве за этим я пришел?
По правде сказать я сам не знал, что искал. Реально ли отыскать в исторических справочниках лицо, жившее в каком-то там тысячелетии до новой эры? Лицо, потенциально здравствующее по сей день и ничуть не страдающее от собственной древности, а, напротив, потешающейся надо всем окружающим изменяющимся миром. Не говоря уж о том, что само присутствие этого лица в древности тоже было под большим вопросом. В конце концов, я видел всего лишь очень реалистичный сон.
Я обратился к имени Бильгамешу. Тут было побольше информации, все ж таки Гильгамеш стал нарицательным именем и героем целого шумеро-аккадского эпоса. Но официальная история никак не связывала его с Вавилоном, а помещала в древний город Урук и в итоге опять уходила в мифологию и его разногласия с богами. Никакой связи с Балу. Почертыхавшись еще какое-то время с «…нарицательным обозначением некоторых богов, свойственным многим народам…» я собрал тома аккуратной стопкой и понес сдавать. Ничего из моей попытки не вышло. Как был, так я и остался у разбитого корыта. Разве только убедился, что где-то там, в древней Месопотамии мелькали эти имена, и даже приблизительно в одно и то же время.
Время было уже позднее, близился час закрытия читального зала. У стола библиотекарши собралась очередь на сдачу книг и мне пришлось в нее встать. Почти сразу же за мной встал высокий тощий обритый наголо мужчина, лет пятидесяти, сдававший судя по всему тонкую книжицу, которую он небрежно вертел в длинных узловатых пальцах.
Я сначала не обратил на него внимания, пока не заметил, что он пристально изучает один из моих томов. Библиотекарша куда-то запропастилась. Я подождал немного, предполагая, что худой незнакомец обратится, но он продолжал вертя головой таращиться на книгу, поэтому я спросил сам:
– Простите, что вас так заинтересовало?
Он вздрогнул, пронзительно посмотрел на меня и губы его при этом растянулись в кривую извинительную улыбку:
– Да нет, ничего.
У него был приятный, низкий, с шероховатостью голос.
– Меня исключительно заинтриговали книги, которые вы сдаете. Нечасто увидишь людей вашей специальности, интересующихся мифологией.
Я не успел еще сообразить о том, откуда он знает о моей специальности, а он уже исправился:
– Племянник одного моего… не соврать бы… клиента, о! учится в нашем университете. Вы читали свои то ли «Автоматы», то ли «Операционные системы» его потоку. Он ткнул мне на вас пальцем в фойе седьмого корпуса.
Я еще раз повнимательнее пригляделся к нему. Вытянутое бритое лицо с резкими чертами и почти прозрачными серыми глазами. Я обратил внимание на его лысину, особенную, без неровностей и проплешин – чистая блестящая голова.
– По-вашему, образцовый инженер должен интересоваться только математикой, физикой и программированием? – пошутил я, продолжая его разглядывать.
Тесноватый ему черный костюм, без галстука, ворот рубашки расстегнут.
– О, нет нет, – незнакомец добродушно улыбнулся, – Однако многих ли вы знаете своих коллег, занимающихся тем же чем вы сейчас?
Я признаться и сам плохо подпадал в категорию «занимающихся чем-то необычным» людей. Не будь Никанор Никанорыча, не полез бы я в эту область знаний.
– А вы с какой кафедры? – с его слов я понял, что он наш, университетский.
– Я?.. – он как будто задумался, – Философия. Как-то мне, признаться, ближе философия и история, чем м-м… физика.
Я почувствовал в его тоне намек на снисходительное отношение к физике.
– Не любите физику?
Он поднял на меня острые глаза.
– Отчего же не люблю. Не люблю я опаздывающих библиотекарей, – он сделал ударение на слове «библиотекарей». – А о физике я сказал бы – не вижу в ней надобности.
Такого мне слышать еще не приходилось. Я только что рот не раскрыл. Не видит надобности в физике!
– Простите, я не знаю вашего имени-отчества… – начал было оппонировать я.
– Азар. Величайте меня Азаром. Кроме физики я также не вижу надобности в отчествах, – и он широколице улыбнулся.
– Фамилии, стало быть, вы приемлете?.. – осведомился я.
Я много раз слышал, что философы – люди весьма своеобразные, однако Азар явно был самородком даже среди них.
– Это знаете ли, превосходная история, – увлеченно заговорил Азар, – Потому что исторически фамилии, или клановые имена, как раз и пришли на замену патронимам-отчествам. Таким образом необходимость в отчествах отпала точно так же как в соответствии с замечательной теорией эволюциии у ряда хордовых пропала необходимость в хвосте. Атавизм чистейшей воды. И только замечательный наш человек, в силу того, что помимо эволюции отягощен еще и культурологической памятью: историей, традициями и прочим маловостребованным багажом, предпочитает и по сей день таскать патроним за собой. Да еще и со всеми известными довесками ото всякого народа – «мак» у шотландцев, «ибн» и «бинт» у арабов, «бин» и «бар» у семитов и так далее. Ну а в современном обществе, здесь, в России, отчества взвалили на себя еще и статусную составляющую. Начальство, преподавателя, врача негоже называть по имени, это хотя и не называют оскорблением, но вешают ярлык фамильярности.
Скажу, что Азара, с его поставленным низким голосом, слушать было одно удовольствие.
– К чему человек должен прийти, руководствуйся он чистой логикой? – продолжал он, – Пришла фамилия – прощай отчество. Ведь идентификационную роль, как важнейшую первопричину возникновения всех этих довесков к имени, фамилия исполняет отлично. Развелось, понимаешь, люду, не обойтись стало одним только именем. Поточнее идентифицировать индивида требуется. Первый ответ цивилизации какой? Родитель, отчество! Ах, недостаточно? Получите фамилию, а отчество – на свалку истории. От фамилии-то, положим, никуда не деться. Как ни крути, служит она первейшим средством государственного учета. А куда ж государство без учета? К тому же фамилии настолько неотъемлемо втесались в человеческие жизни, что люди сегодня попросту не мнят себя без них. Без фамилий, конечно, не без жизней, – он фыркнул.
Весьма аргументированная точка зрения, хотя и причудливо изложенная, подумал я. Библиотекарша, исчезнувшая среди многочисленных, высоких, под потолок, стеллажей с книгами, не появлялась.
– Возвращаясь к физике, – продолжил я, – как же, с вашей точки зрения описывается материя и пространство, если без нее?
– Помилуйте, ну неужели сами вы считаете, что описываются они всеми этими заковыристыми формулами и теориями, сменяющими друг друга как времена года, – ответствовал он.
– А как же тогда научно-технический прогресс? – не унимался я, – который, без знания законов физики, невозможен? Исследуя всякий материальный процесс, необходимо знать законы, которым он подчинен…
– Подчинен? Подчинен, вы сказали? – Азар состроил язвительную мину. – Ох и рассмешили вы меня, ох и потешили. Уж если кто кому и подчинен, так уж однозначно закон – исследуемому процессу, никак не наоборот и здесь никаких двух мнений быть не может.
Эта манера говорить, перескакивать, менять тему, была мне знакома. Совсем недавно слышал я подобные разглагольствования. В мою голову начали закрадываться подозрения.
– Ну да ладно, – прервал вдруг Азар сам себя. – Диспуты наши с вами бессмысленны, м-м.... Вы, кажется не представились.