Через четыре дня она закончилась и для Израиля – Израиль отбросил неприятеля к северу, востоку и югу, захватив Голанские высоты, Западный берег Иордана и Синайскую пустыню.
И еще одиннадцать раз – теперь уже двенадцать, спасибо тебе, Берт! – за прошедшие двадцать лет Лепидопт испытывал такую же уверенность относительно какого-то своего действия. «Больше ты этого никогда не сделаешь». В 1970-м, через три года после того как он в первый и последний раз коснулся Западной стены, он побывал на представлении «Шехерезады» Римского-Корсакова в концертном зале имени Манна, и с последними нотами allegro molto вдруг проникся уверенностью, что никогда больше ее не услышит.
Еще через два года он в последний раз побывал в Париже, а вскоре после этого узнал, что никогда больше не искупается в океане. Лишившись части кисти за попытку проверить истинность предчувствия относительно Западной стены, в дальнейшем Лепидопт уже не рвался их проверять.
Только за последний год он в последний раз сменил шину, съел сэндвич с тунцом, приласкал кота и посмотрел кино в кинотеатре – а теперь узнал, что никогда больше не услышит имя Джона Уэйна. Скоро ли, равнодушно размышлял Лепидопт, я в последний раз заведу машину, закрою дверь, почищу зубы, кашляну?
На рассвете Лепидопт побывал в синагоге «Анше Эмес» в Пико-Робертсоне, чтобы как обычно повторить «Шахрит Тефила» и «Шма Исраэль», но на дневное богослужение явно не попадал, равно как и на вечернее. Он вполне мог, уединившись, повторить дневную молитву «Минха» здесь. Лепидопт поднялся и направился в другую спальню, где хранил бархатный мешочек с покрывалом таллит и маленькие кожаные ящички с тефиллинами. Он каждый день выбривал себе макушку под кипу, и та кипа, которую он надевал для молитвы, тоже хранилась в спальне. В ванной он свою ермолку-парик никогда не держал.
Рабби Хия бар Аши писал, что человек, чей ум в смятении, не должен молиться. Лепидопт надеялся, что Бог простит ему и этот грех.
В кабине грузовика пахло книгами и табаком.
– Как только решимся, – весело щебетала Дафна, – сможем снова заехать в дом Грамотейки и посмотреть под кирпичами. А-зу-са, – насмешливо ввернула она, увидев за ветровым стеклом указатель на выезде из Азусы. Следующими были Клермонт и Монтклер.
Раньше она считала, что Азуса – интересное название для города, но недавно услышала, что оно означает «От А до Зет USA» и причислила его к другим нелепым словечкам, типа «бру-ха-ха» и «тянучка».
Не одобряла она и название Клермонта, расположившегося сразу за Монтклером. Не хватает только третьего – Мерн-Клота, подумала она.
На восточном направлении Десятая трасса была перегружена; прошел уже час, как они проехали Пасадену, а их шестилетний «Форд» все еще пробирался к западу от Пятнадцатой, а до их дома в Сан-Бернардино оставалось двадцать миль. Вечернее солнце яростно сверкало на хромированных деталях машин, тормозные огни тлели угольками. Увидев, как забита дорога, Дафна поняла, что отец был прав, отказавшись сегодня же ехать в Китайский театр, и больше не ныла.
– Нам придется поделиться с Беннетом и Мойрой, – рассеянно напомнил отец, вдавливая педаль газа правой ногой, а левой каждые несколько секунд плавно отпуская сцепление. Рычаг переключения передач располагался на рулевой колонке, однако им, похоже, всю дорогу придется ехать на первой передаче. – Если под кирпичами и вправду золото, – добавил он.
– Конечно, – кивнула Дафна. – Если ты не хочешь поступить с ним так, как того хотела Грамотейка.
– В смысле, она рассказала мне, но не рассказала им? И почему это воскресным вечером все валят из Лос-Анджелеса на восток?
Дафна кивнула.
– Она знала, что у них и так полно денег, поэтому и рассказала тебе. Это ее последняя воля.
Последняя воля – очень красивая фраза.
– Я об этом подумаю. Может, там и нет золота. Хотя… ух ты, смотри-ка! – отец постучал пальцем по ветровому стеклу. Впереди поперек шоссе, завывая поршневыми двигателями, шел на север старый бомбардировщик «Локхид Нептун». Его тень скользила по машинам в миле от них.
– Наверное, в горах пожар, – сказала Дафна.
– В это время года всегда так. Мы, пожалуй… – отец замолчал и покосился на дочку. – Ты за меня беспокоишься, – сказал он, – и не из-за денег. Я… никак не могу понять почему, я просто вижу себя как будто со стороны, а твоя тревога – словно постоянный музыкальный фон. – Он снова взглянул на Дафну. – В чем дело?
Девочка пожала плечами и отвернулась, смущенная тем, что отец прочитал ее мысли.
– Просто… все от тебя уходят. Твой папа сбежал, потом твоя мама погибла в аварии, а два года назад умерла наша мама, а теперь вот и Грамотейка. – Дафна взглянула на отца, но тот уже снова сосредоточился на дороге. – Я тебя не брошу.
– Спасибо, Даф. Я не… – он осекся. – Но сейчас ты чем-то потрясена. Что ты увидела?
– Ты думаешь, что твоя мама покончила с собой.
– О… – отец выдохнул, и Дафна почувствовала, что он, наконец, готов расплакаться, поэтому она отвернулась, уставившись в окно на железнодорожный мост через сухое русло.
– Ну, да, – заговорил отец, явно сдерживаясь, – я… раз уж ты об этом заговорила… думаю, что да. Извини, я не должен был… думаю, она просто не вынесла – дом под арестом, задержание за пьянство в общественном месте… после того как мой отец…
Дафна перебила его, чтобы самой не расплакаться.
– Почему ты так насторожился, – заговорила она, – когда дядя Беннет, а до этого я упомянули о сломанных часах? – голос ее дрожал, но она продолжала: – Я сказала, что часы на видеомагнитофоне показывают неправильное время, а он что-то говорил о сломавшихся часах, и оба раза у тебя мелькала мысль, что мы имеем в виду нечто другое.
Отец глубоко вздохнул и выдавил из себя смешок.
– Трудно объяснить. Расспроси как-нибудь тетю Мойру, она тоже выросла в этом доме.
Дафна знала, что, если она будет молчать, отец расскажет больше, поэтому стала смотреть вперед через лобовое стекло поверх машин. Здесь, намного восточнее Лос-Анджелеса, не было никаких признаков жилья, только два ряда высоких эвкалиптов вдоль автострады. Параллельно шла южная ветка железной дороги, а дальше, на север, глаз изредка натыкался на фермерские дома у подножия холмов. Горные вершины над ними казались бурыми в летнем смоге.
– Ну, ладно, – заговорил наконец отец. – Грамотейка – она плевала на время. Сама знаешь, как она себя иногда вела – словно все еще была подростком, поэтому и в Вудсток отправилась. Она могла посадить примулы среди лета, а они зацветали как весной; еда у нее иногда сразу остывала, даже взятая прямо со сковородки, а порой оставалась горячей часами – ну, во всяком случае, очень долго. Ее это вовсе не удивляло. Может, она так нас разыгрывала, но нам казалось, что время вокруг нее идет как-то не так.
Большой голубой чартерный автобус без предупредительного сигнала вывернул в их ряд прямо перед носом. Отец ударил по тормозам и раздраженно посигналил. Он не сердился, если его подрезали, пусть даже грубо, главное, чтобы при этом включали поворотники. – Недоумок, – буркнул он.
– Недоумок, – согласилась Дафна.
– Понимаю, звучит это дико, – продолжал отец. – Может, мы, маленькие, все просто придумали.
– Ты это помнишь. Взрослые почти всегда забывают свои детские выдумки.
– Так или иначе, – продолжил рассказывать отец, – сарай Калейдоскоп… однажды мы с Мойрой, когда мне было лет восемь, а ей десять, нашли на одной из его досок вырезанные инициалы, но мы их не вырезали, а потом, через год примерно, заметили, что они пропали – на доске ни царапинки не осталось, а мы к ним так привыкли, что вырезали заново. И, когда отступили на шаг и посмотрели, что получилось, клянусь – наши буквы были в точности как прежние. Не копия, а точь-в-точь такие же, вокруг тех же неровностей на дереве. А еще через год или около того они снова исчезли.
– А сегодня они там были?
– Честно говоря, забыл посмотреть. Точно посмотрел бы, когда ты сказала, что время не то, но тут явился Беннет.
Дафна смотрела на задник голубого автобуса: он разогнался, потом затормозил. Под задним окном огромными буквами было написано «Хеликс».
– Почему вы назвали сарай Калейдоскопом? – спросила она.
– Надо оторваться от этого Феликса, он, по-моему, пьяный, – пробормотал отец. – Понимаешь, иногда там, по углам, на границе поля зрения, вроде бы… шла рябь. И сарай в эти минуты издавал какой-то звук – вроде звона множества деревянных колокольчиков или маракаса. А иногда он на время переставал выглядеть такой развалиной.
Он нажал на тормоза и, включив сигнал перехода в правый ряд, покачал головой.
– Она не перенесла ухода моего отца – в полиции сказали, она была пьяная, когда ее машина вылетела с шоссе, и я ее за это не виню. Не виню за самоубийство – ее довел до этого отец, бросив с двумя детьми, без копейки денег.
Дафна чувствовала, что отец все так же погружен в воспоминания о своей матери, даже когда он резко сменил тему. Она пыталась ни о чем не думать, но он все равно уловил ее ответную мысль.
– Верно, – кивнул он, – она нас тоже бросила. Но оставила записку для Грамотейки, просила ее взять нас с Мойрой, вырастить, если с ней что-то случится. Видишь, она, по крайней мере, доверила нас свекрови, хоть как-то позаботилась – не то, что он.
Ее отец так редко рассказывал об этом, что она не смогла удержаться и спросила: – Что с ним стало?
– Кажется, он посылал Грамотейке какие-то деньги вскоре после своего ухода. Это было в 1955 году. Так или иначе, она что-то получила. Значит, он должен был знать, где мы, но деньгами все и ограничилось. Сейчас ему под шестьдесят, – хриплый голос отца звучал спокойно. – Он… я бы с ним как-нибудь встретился.
У Дафны голова шла кругом от чужих чувств, и она с трудом расцепила зубы. Гнев был кислым, как уксус, но Дафна знала, что в уксус превращается вино, если слишком надолго его оставить, и знала, даже если отец этого не сознавал, что его гнев – это обескураженная, униженная любовь, взывающая о справедливости.
– Я всегда… – заговорил он снова. – Грамотейка словно бы никогда не интересовалась, что с ним сталось, поэтому я всегда думал, что она знает. Он был ее сыном и… о нас с Мойрой она заботилась, как о своих собственных детях, когда мать бросила нас на нее. – Он выдавил сцепление и перешел на вторую передачу, хотя почти сразу же пришлось вернуть рычаг на первую. – Трудно понять, почему люди кончают с собой, – тихо продолжал он, словно говорил сам с собой. – Посмотришь, какие способы они выбирают: выпрыгнуть из окна, выстрелить себе в рот, накачать в машину угарный газ из выхлопной трубы – как ужасны их последние мгновенья! Сам бы я просто наелся снотворных таблеток и выпил бутылку бурбона – и, наверное, это доказывает, что я не подходящий кандидат.
– Порция глотала горячие угли, – заговорила Дафна, испытывая облегчение, что болезненный приступ гнева прошел. – Жена Цезаря. Это полный идиотизм – я всегда удивлялась, что в честь такой дуры назвали машину.
Отец рассмеялся, и она обрадовалась, что он догадался, что она шутит.
– Но ты видишь в этом убийство себя, – добавила девочка. – А по-настоящему самоубийцы, судя по тому, как они это делают, убивают кого-то другого. Выбросить из окна высотки себя – это мерзко, а убить так другого – нормально.
Несколько секунд отец не отвечал. С тех пор как два года назад умерла мать Дафны, он всегда разговаривал с дочерью как со взрослой, и та не раз чувствовала, что слишком мала́ для таких разговоров. Не хотелось, чтобы ее слова показались ему глупыми или эгоистичными. Как-никак, речь шла и о его матери тоже.
Однако…
– Толковая мысль, Дафна, – произнес он наконец, и девочка не сомневалась, что похвала искренняя.
– А что не так с Грамотейкиной кофемолкой? – спросила она.
– Мне дадут повернуть? И кто этот чернявый пацан в очках? Я вижу его от самой Пасадены!
– Я не… – Дафна почувствовала, как горят щеки. – Просто мальчик из моей школы. Так что с кофемолкой?
По тому, как покосился на нее отец, было ясно, что он не собирается ей отвечать. Дафна не нахмурила брови и не отвела взгляда.
– Ладно, – наконец решился отец, снова переведя взгляд на дорогу впереди. – Этот идиотский автобус тоже сменил полосу. Посмотрим, может, сумею наконец обогнать его.
Дафна смотрела на дорогу поверх приборной доски и покрытого пятнышками ржавчины белого капота. И хотя между ними и автобусом было две машины, ей почудилось, что за тонированным задним стеклом маячит чье-то лицо, но лицо, усеянное серебристыми заплатками на лбу, щеках и подбородке.
Она откинулась на спинку сиденья и быстро проговорила:
– Лучше сбавь скорость, а если нужно, то и сверни с трассы. Отец, может, и не видел лица, но скорость сбросил.
– Почему бы не проехать по Хэйвен, – тихо предложил он. Съезд на Хэйвен-авеню был уже рядом, и он бросил машину на правую полосу и тут же съехал с основной дороги, с ревом переключившись на первую передачу.
– Ее кофемолка, – заговорил он, когда они свернули по Хэйвен налево. Вокруг было безлюдно, по заброшенным полям тянулись ряды виноградников – все, что осталось от тех времен, когда здесь был край виноделия. – Понимаешь, в этой истории кто-то что-то перепутал, – продолжал он. – Смотри, когда сегодня мне позвонила Грамотейка – в котором часу? В полдвенадцатого?
– Да, примерно.
– Так вот, когда она мне звонила, у нее работала кофемолка. Я ее включил на секунду на кухне, и безошибочно узнал звук. Грамотейка была у себя на кухне… ну, самое раннее в одиннадцать утра.
– А из больницы в Маунт-Шаста тете Мойре когда позвонили?
– Примерно в половине первого.
– А до Маунт-Шаста далеко?
– Миль пятьсот, не меньше. Это почти на границе с Орегоном, – отец покачал головой. – Должно быть, Мойра перепутала время. Если только Грамотейка сразу после разговора со мной не ринулась в Лос-Анджелесский аэропорт, где вскочила прямо в самолет, долетела без задержки и умерла, едва сойдя с трапа.
Дафна поняла одно: ее прабабушка никак не могла добраться до Шаста, однако каким-то образом старушке это удалось. Отец, она уверена, тоже это прекрасно понимал.
– Это она построила Калейдоскоп? – спросила Дафна.
– А, да. Не думаю, что она нанимала помощников. Но чертежи, как она рассказывала, рисовал ее отец. Я никогда его не видел, она называла его Просперо – так его прозвали.
– Просперо из «Бури»? Кем он был? В смысле, кем работал?
– У меня сложилось впечатление, что он был скрипачом.
– Как там в «Буре»? Про музыку, которая подкралась?
Отец вздохнул и процитировал: «Я, смерть отца оплакивая горько, сидел на берегу. Вдруг по волнам ко мне подкрались сладостные звуки».
Дафна знала, что ночью в постели ей станет страшно, но это будет потом, а сейчас, среди знакомых полей и дорог, когда на часах всего 3.30, она просто перевозбудилась, словно выпила одну за другой несколько порций кока-колы.
– Я же говорила, она была ведьмой!
– Нам она была хорошей матерью, – возразил отец. – Хотя, – добавил он, жестом остановив ее извинения, – похоже, что могла быть и немножко ведьмой.
Он свернул направо на улицу Футхилл, которая прежде называлась Шоссе 66 и где еще сохранилось множество мотелей пятидесятых годов. Сколько займет дорога по городу, нетрудно было предугадать, и Дафна уже знала, что дома они будут самое позднее в половине пятого. Отец добавил:
– Мне кажется, Грамотейка тоже покончила с собой.
Дафна не стала отвечать: он наверняка знал, что она тоже так думает.
Над головами прогрохотал еще один бомбардировщик времен Второй мировой войны. Должно быть, и здесь в горах что-то горело.
Завтра отец должен был вести занятие в летней школе Университета штата Калифорния в Сан-Бернардино по теме: «От Твена до современности», а еще его ждала стопка работ, которые нужно проверить. Поэтому когда он открыл банку пива и прошаркал через холл к себе в кабинет, Дафна достала из холодильника колу и пошла с ней в гостиную. Две или три кошки бросились от нее врассыпную: они каждый раз притворялись, будто видят ее впервые.