– Знаю, – перебил Лепидопт, – лучше вигвам.
– Именно. Мотель «Вигвам» на Шоссе 66.
– Начну с Фрэнка Маррити, – думал Лепидот. – Почти наверняка Глатцер «считывал» сегодня именно его: мужчина с маленькой девочкой.
«Историю Гека Финна рассказывает сам Гек Финн со своей точки зрения».
Ему вдруг стало лень читать следующее предложение, и Фрэнк Маррити уронил синюю тетрадку с сочинением на колени. Стопка таких же тетрадей лежала на столе рядом, но ровно в это мгновение Фрэнк решил сказаться завтра больным, поэтому они уже не угнетали его как раньше, когда он садился за проверку.
Он сидел в верхней гостиной, в кресле у холодного камина, а Дафна спала на диване перед подвешенным на стену телевизором. Она задремала под «Мэри Поппинс», и отец выключил телевизор. Девочка спала как будто спокойно, будить ее не хотелось.
Он набил трубку и выпустил облачко дыма в сторону томиков Диккенса на каминной полке. Руки уже не дрожали, но он все еще чувствовал тошноту.
Полтергейст? – размышлял Фрэнк, снова выпуская на поверхность мрачные, полубредовые мысли. Да, наверняка полтергейст. Девочка-подросток – ну, почти подросток – и когда она испытывает эмоциональный стресс, в доме что-то ломается или загорается. Интересно, кто-нибудь из детских психологов специализируется на… полтергейсте? Может, это одноразовое явление, и к утру все пройдет? И мы сможем обо всем этом забыть.
Один из котов, бесхвостый, серый с черным, драл когтями спинку дивана, уже изодранную в клочья его предшественниками, облюбовавшими диван.
– Нет-нет, Шац, – рассеянно проговорил Маррити, повторяя обычную фразу Дафны, – мы так не делаем. Мы об этом уже говорили, помнишь?
Что же это, черт возьми, за фильм завалялся у Грамотейки, если ребенок от него сходит с ума? Впрочем, Грамотейка, как видно, действительно собиралась сжечь кассету. Она бы никогда намеренно не причинила ребенку вреда. Никогда.
Маррити не хотелось произносить слово «полтергейст» при Дафне, потому что та уже смотрела фильм Стивена Спилберга с таким названием. В фильме духи контактировали с маленькой девочкой через телеэкран, а ему не хотелось, чтобы у Дафны развилась фобия телевизоров.
Его «Британская энциклопедия» – правда, 1951 года издания – кажется, подходила к феномену полтергейста серьезно. От статьи о психических исследованиях Фрэнк перешел к телепатии и ясновидению, но автор статьи, веривший, кажется, и в эти явления, не упоминал ни о чем похожем на психическую связь, установившуюся у Фрэнка с дочерью.
Эта связь, возникшая за последние два года уже после смерти Люси, до сегодняшнего дня проявлялась у них попеременно: примерно неделю отец улавливал кое-какие мысли Дафны, потом эта способность ослабевала, а через месяц Дафна на протяжении шести-десяти дней ловила некоторые из его мыслей. Пожалуй, нетелепатические периоды сокращались, а телепатические повторялись все чаще, пока сегодня не наложились один на другой. Прекратятся ли они теперь, после того как начались у них одновременно? Хотелось бы верить, хотя он был рад, что сегодня днем они с Дафной оказались на связи, когда начался пожар.
За ужином Дафна не доела свое мясо под соусом чили. Раза два она давилась, как будто ей тяжело было глотать, но Фрэнк поймал в ее мыслях картинку, где мелькнула ложка, зачерпывающая мозг из расколотого бритого черепа, черно-белая, а значит, не иначе как из того проклятого фильма, который она смотрела, и он не стал спрашивать, что с ней. Хотя, наверное, следовало.
Он давно так остро не жалел, что Люси умерла, оставив их с Дафной на произвол судьбы. Даже вдвоем родителям не просто растить ребенка. Ему вспомнились слова Честертона: «Ребенок лучше меня, однако я должен его учить; его страсти намного чище моих, однако я должен их контролировать».
Так или иначе, ногти у Дафны всегда были обкусаны до мяса, по крайней мере, в эти два года.
«Я делаю все, что могу», – подумал Маррити, примеряясь к этой фразе, и усомнился, часто ли он действительно делал все, что мог, и как надолго его хватало.
Завтра можно было вставать не по будильнику, поэтому Фрэнк налил себе еще виски, хотя лед в стакане давно растаял. Денег за завтрашнюю лекцию он тоже не получит.
Зато под кирпичами в Грамотейкином сарае лежит золото, подумал он. Возможно…
По замыслу Грамотейки, золото должно было пережить пожар, который уничтожит сарай, а заодно и некий фильм вместе с письмами – уж они-то точно не уцелели бы. Ну и вот, фильм все-таки сгорел.
Дома их с Дафной ждало сообщение на автоответчике из медицинского центра Шаста «Милосердие». Когда он перезвонил, им подтвердили, что Грамотейка скончалась в Маунт-Шаста около полудня.
Фрэнк отпил глоток тепловатого виски, насладился тем, как он обжигает горло, и полез во внутренний карман куртки. Бережно достал письма, найденные в коробке из-под патронов в сарае старушки. Несколько хлопьев ветхой оберточной бумаги опустилось на синюю тетрадку, лежавшую у него на коленях, и он смахнул их вместе с тетрадью на ковер. Конверты пропахли бензином, и Фрэнк предусмотрительно отложил трубку на пепельницу.
Первый осмотренный им конверт, судя по штемпелю, был отправлен 10 июня 1933 года из Оксфорда, но письмо внутри было написано по-немецки, так что Маррити разобрал только приветствие: «Meine liebe Tochter», что, очевидно, означало: «Моя дорогая дочь», и подпись «Peccavit» – в переводе с латыни, если Фрэнк не ошибался, «Я согрешил».
Он пролистал всю пачку, пальцами приоткрывая каждый конверт в поисках одного из тех английских писем, которое видел в сарае, и первое же попавшееся вытащил наружу.
Штемпель Принстона – Нью-Джерси, 2 августа 1939, обратный адрес на конверте напечатан: «Фалд-Холл, Принстонский институт перспективных исследований», а под ним кто-то карандашом подписал: «Эйнштейн, ком. 215».
Маррити замер. Неужели Эйнштейн писал Грамотейке? Его письмо должно стоить немалых денег!
Он бережно развернул желтоватый конверт, в надежде найти в нем письмо Эйнштейна и с надеждой, что таких в пачке найдется еще парочка. Письмо было отпечатано на машинке и адресовано «Миранде», хотя на конверте адресатом была указана Лиза Маррити.
«Дорогая моя Миранда, – прочел Маррити, – сегодня я отправил письмо королю неаполитанскому, предостерегая его от злоумышлений Антонио и советуя заблаговременно укрепить свою власть над Неаполем, к каковой рвется Антонио».
Имена были знакомы Фрэнку – Мирандой звали дочь волшебника Просперо в шекспировской «Буре». Брат Просперо, вероломный Антонио, обманом захватил власть, став герцогом Миланским, и изгнал Просперо с дочерью.
Грамотейка называла своего отца Просперо.
«Я не упомянул о других силах, – продолжал автор письма, – как и о Калибане, что стал теперь твоим целомудренным Инкубом. (И чья в том Вина?) С первым я могу помочь Неаполю, но лишь для того, чтобы скрыть и уничтожить все Упоминания о Другом. Я сломаю свой Жезл и схороню его в земле на нужной глубине, и там, куда не опускался лот, я Книгу утоплю».
Калибаном звали ужасное чудовище из шекспировской пьесы, а фраза о жезле и книге почти дословно повторяла слова Просперо.
Письмо заканчивалось так:
«Тебе лучше поступить так же. Прости себя году к 1933, а потом забудь о том, что ты это делала. Замори Калибана невниманием. Напрасно я приютил его – я запомню этот урок: никогда не препятствуй Самоубийцам! Дважды Вмешательство привело к Катастрофе, и поэтому я должен найти способ уничтожить сингулярность в Палм-Стринг. А ты сожги verdammter[6] сарай Калейдоскоп!»
Опустив пожелтевшее от старости письмо, Маррити оглядел полутемные углы комнаты, словно искал того, кто сыграл с ним эту шутку.
И снова перевел взгляд на ветхий лист бумаги. Письмо было подписано Peccavit, той же рукой, что и первое из прочитанных им.
Был ли этот Peccavit отцом Грамотейки? Или Альбертом Эйнштейном? Неужели все эти письма – от него?
Моррити угрюмо подумал, что не может в это поверить. Неоткуда было Альберту Эйнштейну узнать о сарае, где они с Мойрой играли в детстве. Существует множество более правдоподобных объяснений того, как имя Эйнштейна оказалось на конверте.
Но ведь Эйнштейн преподавал в Принстоне?
Маррити еще раз перебрал пачку, заглядывая в конверты, и нашел еще одно письмо по-английски. Он аккуратно извлек его из конверта – из простого конверта со штемпелем Принстона от 15 апреля 1955 года. Письмо было написано от руки, тем же неразборчивым почерком, что и подписанное Согрешившим.
«Дорогая моя дочь, – разобрал Маррити. – Сюда приезжал Дерек – ты знала?»
И тут Маррити снова прервал чтение. Лицо его словно обдало холодом. «Дерек, – соображал он. – Так звали моего отца. Он нас бросил в 55-м – раньше мая, потому что в мае мать покончила с собой. Что же, он просто поехал навестить деда? Если так, почему больше не вернулся? Умер? Если умер, почему Грамотейка не рассказала нам с Мойрой?»
Он быстро просмотрел письмо до конца.
«Надеюсь, ты не наговорила ему лишнего! Я велел ему ехать Домой, за мной постоянно следят, я не могу Ничего рассказать ему. К тому же, Дерек не знает своего Происхождения, не знает, что Статус его не линейный. Н.Б., когда тот был здесь в октябре, я рассказал ровно столько, чтобы у него не зародилось никаких подозрений касаемо машинхен. Он ничего и не подозревает. Я сейчас в больнице с аневризмой аорты, и знаю, что умру. Мне хотелось бы повидать тебя еще Раз. Мы сделаны из вещества того же, что и наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь».
Подписано было просто: «Твой отец».
Последняя фраза была, конечно, тоже из «Бури».
Маррити дрожащей рукой отложил письмо и на цыпочках прошел в холл, где на полке высоко над головой стояли тома Британской энциклопедии. Он вытянул том от EDWA до EXTRACT, сдул пыль и нашел статью об Эйнштейне.
Год рождения указан 1879-й, а года смерти в издании 1951 года не было. Список заслуг Маррити просмотрел бегло, зато отметил, что Эйнштейн стал профессором математики в Принстонском институте перспективных исследований в 1933 году.
Перед глазами, заслонив текст на странице, встала картина – это Дафне снился сон. Во сне молодой человек с длинными волосами лежал на спине, связанный и с кляпом во рту, в углублении металлического настила между мягкими сиденьями, привинченными к полу, а над его горлом нависла рука с ножом. А потом уже Дафна оказалась лежащей на спине на черно-красном линолеумном полу, а Маррити сидел над ней на корточках, сжимая одной рукой открытый складной нож, а другой задирая ей подбородок…
– Даф! – позвал он, поспешно вбегая в гостиную. Надо было разбудить дочь, пока сон не зашел еще дальше. – Эй, Даф, кино твое кончилось. Вставай-вставай-вставай! Сегодня можешь спать у меня, раз уж твоя кровать пропахла дымом. Идет?
Девочка сидела на кровати, моргая.
– Хорошо, – ответила она, явно удивленная его наигранным оживлением. Сон, очевидно, был забыт.
– И еще, я сегодня не успел проверить работы, – продолжал Фрэнк, – так что завтра позвоню, скажу, что заболел. Мы сможем пообедать в «Альфредо».
– Отлично. А ты прибрал у меня в спальне?
– Да. Ну давай поднимайся!
– Ну и как она там?
– Раньхужбыло! – это семейное словечко означало: «Плохо, но далеко не так плохо, как было раньше».
Дафна улыбнулась.
– Завтра выбьем матрас и сменим белье?
– Непременно. И ты спала головой на восток, а теперь развернем тебя на север. Коты, запрыгивая через окно, все равно будут приземляться на тебя.
Дафна согласно кивнула и пошла за отцом по коридору.
Водителям, двигавшимся в тот вечер по Десятой трассе, автобус казался черным – его яркая синева становилась видна, только когда он проезжал под высокими уличными фонарями, а чтобы разобрать надпись «Хеликс» на заднем борту, обгоняющему водителю пришлось бы прищуриться.
В глубине почти всех боковых окон автобуса мерцала тьма, только два или три окна прямо за водительским креслом сияли желтым светом, и водитель, проезжающий мимо по скоростной полосе, мог заметить сквозь стекло седого мужчину, словно сидевшего за столом.
В салоне позади водителя в одном из двух капитанских кресел устроился Денис Раскасс. Он катал ладонью по развернутой перед ним газете ручку «Бик».
– Лизерль Марити выбралась из тайного логова, чтобы умереть, – сухо, словно зачитывая подпись под газетным снимком, произнес он.
– Действительно, – согласился Пауль Гольц, вздохнул и шумно поерзал массивным задом на втором капитанском кресле, видимо перекладывая к другому уху телефон, подключенный к модифицированному скрамблеру CCS. – В двенадцать сорок пять в больницу звонила некая Мойра Брэдли – это одна из ближайших родственниц. А еще в шесть десять позвонил коп из Сан-Диего, детектив, спрашивал про Лизу Маррити. Больше никто, никакой прессы.
Раскасс при свете лампочек, горевших над креслами и складными столиками в передней части автобуса, разгадывал кроссворд в «Лос-Анджелес Таймс». Он отозвался, не поднимая головы:
– Думаю, того копа надо отыскать.
С его французским акцентом «коп» он произнес почти как «куп» или «ко-уп».
Радарная антенна Весперса на Пирамид-пик у невадской границы тайно мониторила все телефонные сообщения АНБ, отраженные от Луны. В число двух сотен слов с высокой конкретизацией, на которые компьютер запрограммирован был реагировать, входили «свастика» и «Марити». Сегодня вечером оба эти слова упоминались в одном разговоре, и один из техников в комплексе под Амбоем, как и все остальные находившиеся в полной готовности начиная с полудня, установив и расшифровав корреляцию, немедленно позвонил в штаб-квартиру в Нью-Джерси, а оттуда вызвали Раскасса.
Пауль Гольц сказал в трубку:
– Зачитайте мне весь разговор, медленно.
И начал записывать на желтой линованной страничке блокнота.
Шарлотта Синклер, растянувшись на диванчике рядом с неосвещенной кухней в хвосте автобуса, украдкой наблюдала за парой мужчин, сидящих через десять рядов от нее.
Лишившись глаз из-за несчастного случая, она научилась видеть глазами любого оказавшегося поблизости человека.
Взгляды, которыми обменивались мужчины, вызывали у Шарлотты нервную усмешку. Они были так не похожи: высокий прямой Раскасс с короткой белой щетиной на голове и мягкотелый толстяк Гольц с бородой и тонкими длинными черными волосами, которые он то и дело отбрасывал со стекол очков.
Шарлотта гадала, удастся ли ей заснуть.
Она закурила, чтобы заглушить резкий запах предмета, который они называли головой Бафомета, но от дыма защипало веки, и она затушила сигарету в пепельнице на подлокотнике.
Вместо сигареты женщина нашарила под сиденьем свою сумку, вытащила бутылку бурбона «Уайлд Тёрки», все еще обнадеживающе тяжелую, и отвинтила колпачок. Глоток тепловатого напитка легко рассеял запах ладана и мирры, но ей пришлось сделать еще один, чтобы прогнать даже воспоминание об источнике запаха, а потом уже, закупорив бутылку, спрятать ее под пальто у себя за спиной.
Три года, с тех пор как Раскасс подобрал ее в лос-анджелесском покерном клубе, Шарлотта работала на Весперс, но до сих пор мало что знала об организации и ее истории.
То, что они сейчас искали, было, по-видимому, изобретено в 1928 году, однако предполагалось, что Весперс охотился за тем же, только в других обличьях, уже не одно столетие. До двадцатого века, когда физика сделала рывок вперед, это считали колдовством – как, впрочем, и гипноз, трансмутацию элементов и экстрасенсорную перцепцию.
По словам Раскасса, Весперс основали настоящие выжившие альбигойцы – лангедокские натурфилософы двенадцатого века, так напугавшие католическую церковь своими открытиями в области природы времени и так называемой «реинкарнации», что Папа Инокентий III приказал стереть всех их с лица земли. «Папа знал, что мы обрели истинный Святой Грааль», – сказал ей однажды Раскасс, кивнув на медные ручки секретера из черного дерева, установленного за водительским сиденьем, – они были изготовлены в форме чаши. – «Мы лишились его во время альбигойского крестового похода, когда Арнольд из Сито уничтожил в Каркассоне все наше имущество».