– А ты попробуй пересказать по-французски!
– А ты будешь помогать? – с внезапным азартом переспросила Валерия. – Нет, подожди, подожди… Я сама! Mon journal est retarde aujourd’hui12, – и, то запинаясь, то, будто с размаху, выпаливая целые фразы, она заговорила – красиво, правильно, словно знала французский язык с рождения, и это знание должно было в ней только пробудиться. Я едва успевала подсказывать ей еще незнакомые слова и обороты и вставлять реплики за Бержерака, насколько помнила пьесу. Но если я где-то и отклонялась от текста, Валерия не замечала: она превратилась в настоящую Роксану – пылкую, открывающую себе волшебную тайну многолетнего преклонения и горечь упущенных шансов. И без того прекрасное лицо ее осветилось воодушевлением; в голосе звучали то боль, то ласка, и почти незнакомые ей слова и выражения чужеземного языка срывались с ее уст с неожиданной и восхитительно верной грацией, как если бы она родилась и выросла на родине великого Ростана и впитала в себя дух Франции и ее речи.
Это было чудесно. Я невольно подумала, что в ней проснулось некое старое воспоминание, память о какой-нибудь прошлой, школьной влюбленности, о том, как она лет пятнадцать назад играла с каким-нибудь мальчиком эту сцену, и они объяснялись друг другу в любви, не смея произнести единственные слова «взаправду» и произнося их вновь и вновь «понарошку», в личинах трагических героев…
Когда мы закончили, я могла бы смело отпустить Валерию хоть в Париж, хоть в Марсель. За эти полдня она узнала больше, чем за все предыдущие недели наших занятий. Но главное – главное – найдена дорога к обладанию, повелеванию этим сфинксом! У нее удивительная память, она фантастически артистична, бесподобно вживается в роль, буквально живет в образе. Ее увлекает перевоплощение, в нем она явно находит отдушину, простор для своей сильной, ищущей натуры!
Сколько пьес еще написал Ростан? “Принцессу грёз”, “Романтики”, “Шантеклер”? Конечно, за Ануя или Корнеля нам браться рано, но, к примеру, Мольер… Нет, нет, у нее явная тяга к романтико-героическим образам! Возможно, лучше всего Виктор Гюго. «Эрнани»? А Бомарше, Бомарше! Как я могла забыть про Бомарше? Она будет просто чудо в роли Розины!
Это настоящее открытие, тема для диссертации. «Преподавание французского языка методом глубокого погружения в театральный образ». Кстати, почему бы мне не поступить в аспирантуру? Аспирантам ведь платят вполне приличную стипендию?
Надо только набрать материал, довести до полного успеха занятия с Валерией. Может, записывать наши уроки на диктофон? Снимать на мобильник? А я… Я… Как я буду выглядеть перед лицом диссертационной комиссии в роли Фигаро или, допустим, князя Рюделя? Мой мальчишеский голосок и грозные, гневные фразы! Такая ерунда, а может дискредитировать большую работу!
Ну почему, почему все романтические и героические драмы написаны под роли мужиков? Почему нет ничего подобного для женщин? Типа, мир погибает, а я его спасаю? Почему? Потому что все героические пьесы писали сволочи-мужики?
Вот она, дискриминация! Двойные стандарты!
Хотя, какую же такую героико-романтическую пьесу для шустрой нимфетки я хочу изобразить?
Я представила себе физиономии суровых дядь и теть из диссертационной комиссии и хихикнула. С диссертацией придется обождать. Но все равно! Мысль об аспирантуре смотрится аппетитно. В конце концов, где бедной девушке искать на старости лет женихов, как не под высокими потолками библиотечных залов?
После театрализации уроков дела у нас с Валерией пошли на лад. Процесс мою студентку увлек. Сначала мы пытались разыгрывать стандартные сценки из методичек, но неизменно возвращались к Ростану, к его героической саге про Сирано де Бержерака.
Почему?
Влекло ли ее необыкновенное дарование этого поэта, его чеканные и в то же время так сильно и неожиданно захватывающие душу стихи? Так верно и чутко находящие резонанс в сердце любого человека, если только тот хоть раз в жизни любил? Находила ли она в своей судьбе что-то, схожее с историей Роксаны? Или же ей, в школьные годы на репетициях театрального кружка зазубрившей перевод Щепкиной-Куперник, просто доставляло удовольствие повторение известного текста на языке оригинала – повторение звучное и сочное, первородное? Сравнение ритмов, каденса, и вызываемых эмоций, навеваемых чувств?
И все-таки чем дальше шли наши занятия, тем больше я склонялась к версии о первой влюбленности. Той самой – полудетской, отроческой, пьяняще головокружительной и всегда несчастной, которая, как зажившая и заросшая рана, вдруг начинает сладко и совершенно неожиданно свербить от совершенно отвлеченного, никак несвязанного, на первый взгляд, с обстоятельствами самого ранения напоминания. Как саднят усталые ноги, когда вечером, в туристический палатке, их вытянешь после долгого и изнурительного дневного похода. Как вдруг защемляет сердце, когда, разбирая свои старые школьные тетрадки, вдруг находишь между страниц засохший кленовый лист, сорванный когда-то, где-то, вместе с кем-то!
Разорванные билеты в кино… Промокашка с наивным рисунком, выполненным шариковой ручкой… Ох, как много тогда мог сказать такой рисунок, какие водовороты чувств закружить!
Но с годами мы становимся все беднее и беднее, и видим в вещах одни только вещи, в словах слышим только слова, и лишь иногда, на краткие моменты пробуждения – вот так, случайно наткнувшись в письменном столе или в старой сумке на кусочек собственного прошлого, погружаемся в тот удивительный мир, в котором классные комнаты были наполнены неслышным, но оглушительным звоном шпаг и шорохом мантилий, гимнастические залы превращались в площади Вероны и пустыри у Нельской башни, а рядовая школьная линейка – в смотр мушкетерских рот…
Моей же ученице повезло в том смысле, что в качестве весточки из того восхитительного отроческого мира досталась не истрепанная промокашка или затертый билет на вечерний сеанс, а целая пьеса, причем одно из лучших романтических произведений в истории мировой драматургии! Так стоит ли удивляться тому, что наши занятия ее так захватили?
Иногда, особенно когда мы проигрывали сценки третьего действия («Поцелуй Роксаны» – хотя актам пьес и не принято, как главам романов, давать названия, Ростан совершил эту вольность), в мою голову действительно закрадывалась мысль: а сознает ли моя подруга, что перед нею не тот мальчик из десятого «А» или «Б», которому она обращала полтора десятка лет назад строчки бессмертной пьесы, а совершенно другой человек, причем одного с ней пола! Но прервать ее ностальгический транс я просто не осмеливалась. Ее лицо замирало передо мной в ожидании – чувственное и зовущее, с полузакрытыми глазами, окутанными вуалью длинных ресниц, и с полуоткрытыми губами, сочными и прохладными, словно вишни, вызревшие в тени векового сада. И чем они ближе, чем сильнее запрокидывается лицо Валерии, тем отчетливее ощущается их вишневая спелость!
И вот… «Сцена на балконе». Та самая: «Послушайте, от вас не утаю!
Я не хочу прогнать блаженное мгновенье,
В котором для меня такое упоенье», – для пущего правдоподобия, для ощущения ночи Валерия задернула окно тяжелыми шторами, и в комнате было бы совсем темно, если бы лучи летнего солнца не ломились с такой силой сквозь массивную ткань.
И эта темнота скрадывает пространство, и когда она склоняется ко мне со своего пуфика-балкона, я неожиданно ощущаю на щеке ее чуть влажное дыхание и сознаю, что ее губы ищут мои, что их разделяет всего лишь дюйм, полдюйма, осьмушка дюйма, последний микрон толщиною в нежность розового лепестка и в трепет березового листа!
И на этом микроне лицо Валерии замирает в умиротворенной маске, белки глаз отливают голубизной, и я вдруг отчетливо представляю себе, какая жажда и нега таится за этой видимой бесстрастностью…
… На четвертом курсе я посвятила свою конкурсную кафедральную работу проблемам перевода «Саги о Форсайтах». Тогда мне хотелось как-нибудь соригинальничать. Примерно четыре странички плотно уснастила собственными измышлениями о том, как надо переводить в текстах Голсуорси определение «passive» – старина Джон любил почему-то использовать это словечко при описаниях влюбленных женщин, особенно – в сценах свиданий Ирэн с Джолайоном.
Однако, Голсуорси-то любил, а что делать нам, бедолагам-лингвистам? Не переводить же «her passive face» как «ее пассивное лицо»? Но как? «Безучастное»? «Стылое»? «Покорное»?
И вот, когда я тараторила с кафедры свои изыскания, Анна Владиславована, моя учительница английского, внезапно прервала:
– А почему бы тебе не переводить как «страстное»?
– Но почему? «Passive» – и вдруг «страстное»?
– А если Голсуорси чувствовал какую-то внутреннюю связь с существительным «passion» – «страсть»? – и в этот день пять лет спустя, в полутемной комнате коттеджа моей ученицы, я вдруг поняла, что Анна Владиславовна тогда была права, что страсть и бесстрастие на самом деле очень близкие вещи, и различие между ними измеряется как раз толщиной того розового лепестка, что трепетал между нашими иссохшимися губами…
… И потом Валерия распахивала шторы, и ее силуэт чернел на фоне ослепительного июньского утра бесподобным фонтаном, фейерверком торжествующей плоти, и, оборачиваясь ко мне, она спросила:
– Так почему же все-таки Сирано де Бержерак не женился на Роксане?
– Не знаю… Не знаю, – пролепетала я, еще не осознав сути вопроса. – У него же был нос! Огромный уродливый нос, которого он безумно стеснялся!
– Нос? – Валерия коротко хохотнула. – Ты хоть раз видела мужчину с комплексом собственного носа? Если уж они будут комплексовать, то совершенно по иному поводу! Не тот, извини, уровень рефлексии. Если не Роксану, то хотя бы какую-нибудь гризетку он мог себе привести, как ты думаешь? Ан нет! Впрягся нянчиться с красавчиком Кретьеном де Невилеттом! К тому же во Франции, в XVII веке, шнобеля были в моде. Детям из дворянских семей в младенчестве специально зажимали носы между двух щепочек-прищепочек, чтобы те у них росли большими и горбатыми. А тут… Бретёр, сорви-голова, виршеплет и романист – и вдруг застеснялся собственного носа!
– Но… Что ты хочешь сказать? – слабо, растерянно, с каким-то внутренним предчувствием выдавила я.
– А тебе не приходило в голову, что Сирано де Бержерак был женщиной?
…Наш разговор так и не кончился. Завис в воздухе, потерялся в лукаво подрагивающих кончиках ее губ, в мерцающей теплоте внезапно затуманившихся глаз, в переливчатом, горловом смехе, взлетающим, словно волан над сеткой во время игры в бадминтон. И от Валерии в тот день я убегала в какой-то растерянности, смутной задумчивости.
А что, если Сирано де Бержерак все-таки был женщиной?
Эта мысль настигает меня посреди улицы, под проливным дождем (я даже не заметила, как он начался).
А ведь она права! Права! Все сходится!
Но как она догадалась? И как такая мысль могла придти именно ей, в ее бездумно-летаргическую головку?
Или же ее летаргия – лишь ответ на невозможность любви того Бержерака, к которому она клонилась с высоты своего балкона?
Неужели я разгадала загадку сфинкса? Ведь мальчики так редко изъявляют желание ходить в театральные кружки! И как часто мужские роли приходится играть девочкам!
Неужели все так просто?
Или, наоборот, сложно? И все это – ресницы, трепещущие словно крылья бабочки, и глаз, большой и удивленный, испытующий и познающий, первооткрывающий… Ее движения, походка, сильные и стремительные движения мускулистых бедер, заставляющие полы пеньюара взлетать, словно волны у штевня моторки, режущей воду, и грива густых волос, рассыпанная по подушке в пастельном полумраке будуара – все это обращено ко мне?
Что за дурь мне в голову лезет?! Ведь я же нормальная девчонка! У меня парень есть! И мне нравится все, что между нами происходит! Все-все-все! – я несусь под струями ливня, стрекоча каблуками в каскадах брызг – скорее, скорее!
Колькин лимузин – точнее, тачку его хозяина – замечаю еще издали – мой любимый апаш сидит у открытого окна и мнет размокшую сигарету. Видимо, наливается раздражением: ох уж эти мужики! Словно я только и должна, что ждать его готовенькая и в уютно нагретом гнездышке! Не даю ему сказать ни слова, распахиваю дверь, тащу его за руку из салона, висну на шее, впиваюсь в покалывающую щеку:
– Коленька!
– Орешек, что с тобой, откуда ты?
– Я вышла… Встретить тебя, – задыхаясь, вру ему и с разбега едва не опрокидываю на мокрую щетину приподъездной растительности. – Я хочу… Под дождем! – хватаю его руку и тащу себе под плащ, наваливаюсь всем жаром разъяренного тела. Эротическое берсеркьерство кружит меня, я тяну его за угол, за кусты акации…
– У тебя что, крыша поехала?
– Не-ет! Не-ет! – если в тот ненастный день кто-нибудь из обитателей дома напротив сподобился выглянуть в окно, то удостоился бы возможности поглазеть, как растрепанная обезумевшая девка насилует под проливным дождем статного парня в щеголеватом замшевом блейзере – карабкаясь к нему на бедра, прижимая к мокрой панельной стене, откидываясь всем телом и запрокидывая лицо навстречу хлещущим с неба потокам – снимая с себя то ли заклятие, то ли порожденное небрежной фразой про незадачливого бретера XVII века наваждение…
После сцены с балконом я хотела бросить уроки с Валерией. Но потом решила, что достаточно будет изгнать из нашего репертуара Ростана. Разве недостаточно для театрализации наших уроков, скажем, сказок братьев Гримм или безобидных пьесок Мольера?
Валерия словно не заметила перемены. С равным энтузиазмом она изображала Розину из «Цирюльника» и Терезу из «Дикарки» Ануя.
Название цветов и деревьев изучали, сочинив встречу Семирамиды с Соломоном в висячих садах Вавилона – если бы вы могли представить Валерию в самодельной короне и юбке из порезанной соломкой фольги! С грудью, прикрытой лишь густой завесой из бус!
Страны и континенты проходили, отправившись на поиски сокровищ на «корабле» из сваленных на полу подушек, разглядывая через «подзорную трубу» из свернутого журнала «проплывающие» мимо окон коттеджа клумбы приусадебного участка.
Погорели на «Красной Шапочке». Сказку Перро решили использовать для самой пикантной темы – изучения названий частей человеческого тела.
– Бабушка, бабушка, а зачем тебе такие большие глаза? – я сижу в красной беретке на краешке дивана, развалившись на котором, Валерия изображает из себя сказочную бабулю.
– Чтобы лучше тебя видеть, внучка!
– Бабушка, бабушка, а зачем тебе такие большие уши?
– Чтобы лучше слышать тебя, внучка!
– Бабушка, бабушка, зачем тебе такие большие руки?
– Чтобы лапнуть тебя, внученька! – она ловко ловит мою кисть, острые ноготки щекотно скользят по голубым жилкам, замирают к мягкой ямке на сгибе руки.
– Бабушка, бабушка, а зачем тебе такие большие зубы?
– Чтобы съесть тебя, внучка! – моя ученица тянет меня за руку, серебристо хихичет и шепчет мне в ухо, уже по-русски:
– У тебя кожа – как персик! Так и хочется съесть! Чур я – волк! – словно по команде Валерия превращается в свирепого зверя, одним движением опрокидывает меня на диван, вскидывается надо мной: – Je tu mangerai!13 – она сминает меня, поднимает растопыренные пятерни, имитируя звериные лапы. Я взбрыкивая и пыхчу, пытаясь напомнить ей, кто тут педагог. Но Валерия словно не слышит и рычит, периодически переходя с французского на русский:
– Je vais manger ton ventre! Je vais manger ton poitrine!14 Попалась, хитрая девчонка! – продолжая дурачиться, она задирает на мне футболку и царапает за бока. Я ворочаюсь вырываюсь, но Валерия заметно сильнее и при всякой попытке сопротивления легко прижимает меня к дивану. Пеньюар на ней распахнулся и теперь при каждом «борцовском захвате» я ощущаю голой кожей ее полную грудь, тугую гладкость чуть влажной кожи, бархатистость сосков, и замираю, боясь причинить ей боль неосторожным движением.
Задрав на мне футболку и «докушав» верхнюю половину моей тушки, Валерия рычит: – Я съем твои ноги, я съем тебя всю! – и, дурачась, щиплет меня за ляжку: судьба Красной шапочки повторяется по полной программе!