Вспотел огромный лоб дирижера, и по глазам, по движениям, даже по дыханию чувствуется, как он любит, обожает музыку и готов за нее умереть.
«Сквозь наши сердца, -думает Сергей, проходит волшебная струна, соединяющая нас с симфонией!»
Шуршащий рядом звук – как бритвочкой по сердцу – портит всю картину восприятия, – это красивая девушка тихонько лопает шоколадные конфеты, жадно доставая их из вышитой бисером сумочки. Сергею хочется схватить аккуратно лежащие на коленях обертки, швырнуть на пол, но этикет сдерживает его.
Он опять вспомнил Свету:
«Не старайтесь привить сорняки вечному древу музыки – не получится!»
Музыка обходила Павла. Опустив голову, думал о чем-то своем, желваки нервически прыгали. Какие-то катаклизмы происходили у него в душе – двенадцатибальной силы.
Когда они вышли из филармонии, Павел сказал:
– Ты иди, мне надо по делам…
«Он хочет остаться один.» – Сын, не моргая, смотрел вслед отцу и ему казалось, что тот уходит к своим воспоминаниям.
2
Анна не знала, какое ей одеть платье, да и немного у нее их было. Собиралась – как девушка на первое в своей жизни свидание. Волновалась, ощущая в груди сердцебиение, отдававшееся в гортани и висках. Боялась опоздать – вдруг не застанет или, не дай бог (вот суеверная!), что-нибудь случится. Вероятно, думала она улыбаясь, так бывает с каждой женщиной, которая очень любит. Настроение было весенне-девичье, петь хотелось, а в душе веселилась щекотливая радость.
Одела она неяркое ситцевое, с какими-то крохотными цветками платье. В зеркало не смотрелась, чтобы не увидеть болезненную бледность…(Даже в мыслях она боялась показаться самой себе очень счастливой.)
– Сынок!.. – робко позвала она, как бы не желая оторвать сына от дел.
– Сейчас, мамочка! – радостно крикнул из кухни – точно ждал этого.
Сережка остановился в дверях – на нем фартук, в руке ложка.
– Тебе … нравится платье?..
– Очень!
– Тогда… я пойду.– Тихо сказала, будто спрашивала разрешения у сына.
Он был счастлив, что мать идет к отцу. Пытался найти хоть одно слово в сердце, которое бы приободрило, обрадовало ее, и не нашел. А комплименты он не любил, считая их фальшивыми нотами.
– А борщ готов… и котлеты, – стеснительно улыбнулся, напоминая матери о том, что ей пора обедать.
– Надо ловить текущий день – так сказал Квинт Гораций Флакк.
– Прежде чем писать свои «Оды», он обязательно сытно ел! – урезонил Сережка.
…Павел не закрыл дверь, и это не удивило Анну, не показалось ей странным. «Соседи у меня – старики и бабушенции, – говорил он. – Вор чует, где можно поживиться. А у меня всего-то: пианино да прочая ненужная рухлядь. Вот стагу богаче – сигнализацию проведу. Не от кражников. Придет кто, позвонит, а меня нет – ну и ответит бас робота: «Павел, дескать, жив-здоров, того же и вам желает!»
Тюлевая занавеска вальсирует с проникающем в открытое окно летним ветерком. Окно напротив тоже распахнуто. Солнцеволосая девочка, подперев голову кулачками, мечтательно глядела в небесную глубомань и думала о том, что голубое небо и все вокруг – продолжение сказки, которую рассказывала ей мать. Где-то громко гудел голубь, вероятно предупреждая своих соперников, что карниз и гнездо, на котором почивает его подруга, принадлежат только им. Воробьи, не обращая внимания на воркования и ухаживанье голубей, были по-птичьи уверены в том, что их перечирикиванье самое орфейное.
Оса, сердито-инквизиторски бубоча и то и дело ударяясь в стекло форточки, возмущенная секретом прозрачного предмета, никак не могла вылететь на волю.
– Сейчас, миленькая!.. – словно извиняясь за свою нерасторопность, сказала Анна и выпустила гостью. – Вот так бьется о стенки грудной клетки радость, которую мы выпускаем очень редко. Выпускаем только к счастью.
Портреты композиторов смотрели на нее серьезно, осуждающе: мол, чего пришла? Аннушка, стесняясь их любопытных, очень строгих, следящих за ней взглядов, подошла к пианино и, поглаживая бронзовый бюстик Моцарта, стала рассматривать вывязанную ее руками декоративную салфетку. И сразу почувствовала сердцем, что взгляды музыкантов потеплели, стали добрыми, ласковыми, уже не осуждающими. И вдруг покраснела, вспомнив немодное свое платье.
Аннушка не умела играть и думала, что композиторы, сочиняющие музыку, очень умные, талантливые и добрые люди. Откуда они, спрашивала себя, берут звуки, так похожие на чувства человеческие? Они собирают их в золотое лукошко души. Им так же порой бывает нелегко, как ловцам, поднимающим со дна моря жемчуг. Эти звуки волнуют сердца, баюкают дитя, вызывают воспоминания о матери, детстве, первой любви. Вероятно, трудно это, думала она, среди тысячи звуков найти свой, единственный, самый-самый, ни на чей не похожий. И когда слышала хорошую музыку, понимала: живет правильно, честно, по-человечески; и хотелось лишь одного: чтобы все были добрыми и счастливыми.
Она опять стала волноваться, думая, что Павел будет не доволен, застав ее у себя. Все казалось, что в комнате запах знакомого мужского тела.
«Он придет, он обязательно придет… – стеснительно улыбалась воображаемому Павлу. – Я волнуюсь… волнуюсь оттого, что наши сердца говорят друг с другом.»
Увидела на столе листок из тетрадки – мелькнуло: может, Павел написал ей? Стесняясь знакомого почерка, в волнении дыша, стала тихо читать:
У грустных – печаль за печалью,
У нежных – как солнце глаза.
Я к острову добрых причалю,
Чтоб им о тебе рассказать…
Почему-то заплакала, быстро утерла слезы. Ей так хотелось по-матерински его приласкать, пожалеть, но она всегда стеснялась это сделать. Может, потому, что он был слишком серьезен, угрюм и даже порой холоден к ней.
Анна прижала к губам четверостишие, будто тихонько поцеловала Павла.
Открывается дверь. Павел. Белая рубашка и брюки – грязные, измятые; упал, что ли? Потертый черный чемоданчик с инструментом падает из его рук на пол, издавая обиженный звук на своего обладателя.
– Анна… Аннушка…
Павел целует бледное лицо Анны, целует ее руки и, опускаясь на колени, крепко обнимает ее худенькие ноги. Анне кажется, что он плачет.
3
Сергей стоит перед обитой дерматином дверью и не решается нажать на кнопку, под которой написано: «Силушкины.»
Фальцетный звонок молнией пронизал Сережку и ушел в бетонный пол. Хоть он слегка прикоснулся к звонку – звук, показалось ему, был настолько настырно-требовательный, что мог всполошить всех соседей.
Дверь отворилась и, держась за косяк, как за телеграфный столб, ша-таясь и моргая запухшими глазами, выполз, как из берлоги, Денис Артемо-вич, – отец Володи Силушкина. Прическа у него была такая и сам он был та-кой, словно вначале лежал в хлеву на сене, потом – в курятнике на помете, а напоследок бухнулся в яму с помоями. Он смотрел вкруговую, страшно вра-щая белками и не понимая, где он и кто его потревожил.
– Ка…как на центрифуге… – заикающе прогузынил он. – Голова есть…головы нет. Ва… вакуум в башке. Пе.. перегрузился я сегодня градусами… Ты кто?… Ты какая здесь, а?… Кто ты, из каких?.. Наш или чужая?.. Отвечай – тебе сказано!..
– Здравствуйте, Денис Артемович! Это я – Сергей…
– Ты …ты францу…цузский шпиен… – проговорил с закрытыми глаза-ми.
Денис Артемович, конечно, услышал «здравствуйте», но как что-то далекое-далекое, напоминающее эхо, поэтому он вибрирующими движениями пальцев стал немедленно прочищать слух.
– Хе, Сережка!.. Здоров!.. Сразу тебя узнал. Извини: облапить и поцеловать не могу – сила моя в бутылке осталась. Ик!..Ик!..Икаю, как видишь. Нас было, Сережка, трое: я, стол и стаканище. Захмелел я в пенек… Хочешь – заходи, но моего вундеркинда нету. Гениальный же он, стервец, – ну, этот… новый Ван Дог…Тьфу ты!..Ван Гог или Ренуар… Думаю, гоноре… гонорары у него в будущем будут такие – мне непременно на коньячок перепадет.
«Тонет человек, люди! Бросьте ему спасательный круг!» – подумал Сережка, потом сказал:
– Зачем…зачем вы, Денис Артемович, пьете?
– А вот ты с трибуны задай такой вопрос всем!.. Все будут с мест возмущаться, голосовать против пыятства, а на самом деле… Эх, не понять тебе, малый!.. Ты своим вопросом наполовину отрезвил мое «министерство», – похлопал себя по лбу. – Вот пусть введут четырнадцатую зарплату за трез-вый образ жизни, – тогда и перестану пить. – Скрежетнул зубами. – Не по-нять тебе, масленок, что в душе у меня только мазут и горечь! Вот и выжи-гаю все это пламенем градусов. Не помогает… Все думаю: к чему, зачем жи-ву? Гляну кругом – и все кажется неинтересным-неинтересно! А неинтересно потому, что горластых у нас валом, а истинных работяг – соли земли – мало-вато!
«Это апатия. Какая причина привела ее к этому человеку?»
– Ласточке, вороне, воробью порой завидую. Не понять тебе этого. Поживешь с мое – вот тогда-то, может, и прозреет твое сердце, глядя верным взглядом на жизнь-матушку… Друг улыбнется, руку пожмет, а вот понять – не каждому это дано. А было б хорошо, ох как хорошо, если б понимали друг друга! По принципу: твое сердце – мое сердце, твоя боль – моя боль… Что-то мешает нам в этой жизни. А что – не знаю, невдомек мне. И этого «что-то» собралось столько, что, вероятно, лет двадцать бульдозерами надо будет вкалывать-ровнять!.. У нас стало модно говорить о проблемах. Говорят о них все: учителя, ученые, работяги, все-все. А кто их, эти проблемы, – хотел бы спросить в «Прожекторе перестройки»! – создает? Кто – спрашиваю?! Да те бюрократы и дермократы, которые ничего не делают… просто сидят и лясы точат в государственных учреждениях, получая за это хорошую государственную зарплату! Было б больше пользы, если б каждый не разговорней красивой занимался – это нынче мы все умеем, – а взялся за черенок заступа!.. Ну, я пошел бай-байкать. Устал. А ты, Сережка, приходи почаще – эти разговоры делают меня полутрезвым.
Старая темная лестница и полутемный подъезд усугубляли тоскливость, и Сережке чудилось, что он наступает не на ступеньки – на огромные клавиши, звучащие Бетховенской великой печалью. В сердце ощущал болезненную тяжесть – на донышке его свинцом лег недавний разговор. Отрок был навъючен множеством мучающих его вопросов, от которых не мог и не хотел избавиться, и он был сейчас похож на человека, который не знал, что ему делать и куда идти. Он стал массировать взбухшие от напряженной мысли виски, пытаясь найти хоть один ответ на главные вопросы жизни.
Он остановился на лестничной площадке и, как к матери, прижался лбом и щекой к холодной, исписанной мелом и гвоздями стенке.
Шаги. Сережка хотел, чтобы спускавшийся быстро прошел мимо, сделав вид, что не заметил его. Он кожей ощутил чужой взгляд – словно инеем покрылась спина.
«Ну проходите же, быстрее, прошу вас!»..– мысленно торопил он незнакомца, уверенный, что чужая боль ему безразлична – как прошлогодний листопад.
– О, стоит! – мужской веселый голос был уже рядом. – Ты чего, пацан? Тебе плохо? «Скорую» вызвать?
– Спасибо. Ничего мне не надо.
– Ага, понял: ты задумался над проблемами сегодняшнего жития-бытия. А ты не думай – мой тебе совет. – Запах суррогата шибанул мальчику в нос, и он подумал, что весь мир сегодня, вероятно, пьян. – Ты о перестройке думаешь, младен?
Уйти бы, но Сергей боялся услышать вслед страшно-омерзительное оскорбление. Он знал: оскорбления мало-помалу уничтожают в человеке доброе, нежное – и он прячется в коконе замкнутости.
– Зеленый цвет дан – поезд перестройки мчит на всех парах, главный машинист – Горбачев, – продолжал незнакомец. – Под откос поезд, вероятно, не скочурится – не беспокойся. Уж больно много калек будет, если под откос… – Похлопал Сережку по плечу. – А ты, пацан, ни о чем не думай – дольше проживешь, здоровее будешь. Сейчас недумающим сочувствуют, их даже уважают и любят. Совет: будь послушным муравьем; взвалили на тебя бревнышко – тащи не задумываясь по прямой к цели. И баста!
Сережка с облегчением вздохнул, когда «философ» наконец ушел.
«Взрослые читают нам сказки, воспитывают, наставляют, а сами делают такое… – думал Сергей. – Почему отцы уходят к другим женщинам, а матери – к чужим мужчинам? Отцов и матерей лишают родительских прав – и дети плачут в одиночестве, просят родителей вернуться. Неужели вы, родители, не слышите стон и плач своих детей! Ведь это девятый вал детского горя! И когда смотрю на небо, мне кажется, что это не звезды – застывшие слезы осиротелых детей!»
Ему хотелось сейчас забраться на чердак, чтобы никто не помешал его мыслям. На первом этаже было почти темно, и его, севшего на корточки в уголке под лестницей, никто не мог увидеть.
«Почему люди мало живут? Крокодилы и черепахи живут до ста семнадцати лет, щуки – до двухсот шестидесяти, кит – до четырехсот.
Мудрый народ хунза, который живет в гималайской долине, не курит и не пьет. Зубы у них не болят, зрение до старости хорошее; матери пятидесяти лет красивы и грациозны. И живут хунзы до ста двадцати лет… Стрессы – а может, жадность? – пожирают года жизни цивилизованных людей?»
Когда он вышел на улицу, мир показался ему иным, совсем не тем, прекрасным, веселым, счастливым, каким он видел его до встречи с Денисом Артемовичем. Какая-то внутренняя сила гнала его домой, неудержимо рвалась наружу. Он знал: это музыка, вторая его мать, любящая и понимающая его, хотела выслушать его горечь и боль.
Кто-то небольно ударил Сережку по плечу. Но он, опустив голову, торопился к звавшей его музыке.
– Ты куда? Своих не видишь? – догнал его Володя Силушкин. Потертые до белизны боксерские перчатки перекинуты через плечо. Ажурная белая тенниска апаш с красным воротничком очень шла ему.
Володя не мог не заметить унылость в карих глазах друга..
– Мне домой!.. Я домой!.. – как чужому, ответил Сережка, страшно глядя на Силушкина. Голубые глаза приятеля, жесткие чернокудрые волосы, по-девичьи тонкие брови – все показалось Сережке слишком красивым, немужским.
У меня был? – досадливо сказал Володя, понимая, что друг видел его отца. – Мой опять нагрузился! – Отвернул голову в сторону.
Силушкин нежно положил руку на плече товарища, и Сережке захотелось извиниться за свою резкость.
Они стали спускаться по Круглоуниверситетской.
Солнце щедро дарило лучи земле, и та, благодарно принимая их, была радостной, веселой, улыбчивой.
«Солнце, – подумал Сережка, – согревает всех одинаково: добрых и злых, счастливых и неудачников…»
Крещатик всегда прекрасен, и кажется, что это не главная улица, а сцена с постоянной декорацией, по которой талантливо ходят люди.
Володя, обнимая рукой плечо друга, говорил громко, не стесняясь, и Сергей, напрягаясь, чувствуя каждой клеткой тела свое стеснение, хотел одного: чтобы он говорил тихо.
– Вольный бой сегодня был! – сказал Силушкин и самоуверенно посмотрел на высокую светловолосую девушку. Сергей заметил: тембр голоса у Силушкина становился приятно-мелодичным, когда проходили девчонки. – На ринге показывали все, что усвоили на тренировках: боковые, прямые, так называемые апперкоты, хуки, свинги и, конечно же, кроссы. Ванька Глинобитный, конечно же, опять побил меня мастерски – понимаешь, опережал все время в атаке. Но ничего: один в синяках лучше десяти без синяков!
Фонтан, казалось Сережке, страстно хотел коснуться голубизны неба и не мог, завидуя большой серебристой звезде на высоком дому, и он обиженно и стеснительно глядел на пешеходов, которые ничем не могли ему помочь. Сергею хотелось сесть под похожий на соцветие колокольчиков
навес и послушать фонтан, рассказывающий о том, что он когда-то был рекой, впадающей в море.
Вход в подземный переход, казалось Сережке, был словно входом в сказку Андерсена.
Универмаг ненасытно глотал порцию за порцией покупателей и, пропустив их через пищевод всех этажей и отделов, выбрасывал на улицу.
– А ты знаешь, зачем мне эти хуки и кроссы нужны?