– Руби, ты что делаешь? Руби…
Доска крутанулась в воздухе и ударила его сбоку по голове. Раздался треск, голова Мика мотнулась. На мгновение мне показалось, что она отвалится. Что мне тогда с ней делать, запаниковала я, зарыть в лесу? Но его силуэт оставался на месте еще несколько долгих секунд. Потом он сложился вбок, и послышался тяжелый стук, словно мешок с кровью упал на землю.
Перед домами, моргнув, зажглись оранжевым немногочисленные фонари. Я, тяжело дыша, наклонилась. В темноте лужа под головой Мика выглядела черной и блестящей, будто он был машиной, из которой вытекало масло. Слабо светился белок глаза. Я не выпускала доску на случай, если Мик окажется в сознании и бросится на меня со злобным воем, но он лежал неподвижно, только один глаз был немного приоткрыт. Носком ботинка я потыкала Мика, и его обмякшее тело качнулось. Он был тяжелый, мне пришлось изо всех сил толкать его ногой. Я перевернула его на спину и увидела, что его лицо с одной стороны покрыто черным узором крови. По мне прокатилась волна тошноты.
– Я тебя убила, – прошептала я, и доска выпала у меня из рук. – Ох, прости меня. Я тебя убила.
По саду метались тени. От забора к крыльцу. От крыльца к калитке.
Вот ты это и сделала, Руби. Вот и сделала. Вот и все.
17
25 апреля 1970
Кабинет, в который проводят Анну с матерью в агентстве по усыновлению, огромен. Стол миссис Тернер, кажется, вынесло в него, как на необитаемый остров, и может смыть следующей приливной волной. Стол как-то странно стоит: в середине комнаты, а не у окна.
– Сквозь стекло пробивается зима, и стены прямо-таки излучают холод, – объясняет миссис Тернер, усаживаясь за стол и указывая на два стула перед ним.
– Прекрасно, – улыбается она. – Мама тоже пришла. Это всегда радует.
Она как будто говорит о крестинах или о выборе свадебного платья, а не об отказе от ребенка.
Миссис Тернер еще не старая, думает Анна, занимая свое место, но делает все, чтобы казаться старой: юбка букле, которую она расправляет на бедрах, прежде чем сесть; розовый костюм-двойка; жемчужные серьги, здоровенные, как пуговицы, пристегнутые к мочкам ушей; волосы, тщательно завитые у самой головы – каждый локон торчит, как дверная ручка.
– Итак, – она достает из стола бело-синюю пачку сигарет, – вы не против? Я только что с совещания, а мистер Хамилтон на курение смотрит косо.
Анна и ее мать качают головами, миссис Тернер протягивает пачку Синтии.
– Вам, дорогая, я так понимаю, предлагать не стоит? – произносит она, мельком взглянув на Анну.
Анна понимает: мать жалеет, что впопыхах выкурила ту сигарету на улице, но Синтия, передумав, берет еще одну; все это может изрядно затянуться. Миссис Тернер подносит к обеим сигаретам маленькую серебристую зажигалку, щелкает ею, потом бросает ее в верхний ящик стола.
– Сегодня мы обговорим, что именно нас ждет. Чтобы не было никаких сюрпризов. Для начала, у вас, у кого-нибудь, есть вопросы?
– У меня есть, – поспешно отзывается Синтия. – Что, если она передумает?
– Мама…
Анна поворачивается к ней, передвинувшись на жестком деревянном стуле.
Миссис Тернер выдыхает длинную волну дыма. Он начинает опутывать Анну.
– Ну на этот случай предусмотрены меры…
– Я не передумаю, – говорит Анна. – Не передумаю.
Нет, не передумает. Она сказала Льюису, и вышло еще хуже, чем она представляла. Сказала за кофе, сидя на диванчике у окна паба; свет озарял половину лица Льюиса, и название «Роза и Корона» шло задом наперед, потому что было выгравировано на стекле снаружи. Она сказала и увидела, как в костях его лица обустраивается тошное разочарование, и на той стороне, что была в тени, тоже – даже хуже, потому что казалось, что с той стороны что-то прячется. Ее тоже затошнило, желчь по-настоящему подкатила к горлу. Тихое позвякивание стаканов, долетавшее со столика пришедших выпить в обед, вдруг зазвучало словно очень издалека. Какая-то крохотная часть Анны цеплялась за надежду, что лицо Льюиса озарится, что он потянется к ней и скажет: «Не волнуйся, милая, как-нибудь справимся». Но чего она ждала, на самом-то деле? Она взяла и сделала то, что, как все говорят, проделывают девушки с парнями.
– Я помню, резинка порвалась, – были его первые слова.
И было в этих словах что-то мерзкое, в том, что он произнес их вслух, какая-то пошлость. Он так это сказал, словно сам порвался; словно она его на части порвала.
– Ты ведь можешь… я заплачу, – сказал он.
Похоже, все толкали ее на аборт: мать, Льюис, подруга Соня, которая каким-то образом сделала его сама и была готова дать совет – все, кроме того, кто должен был бы, кроме доброго доктора.
– Все нормально. Я все придумала.
Решение пришло к ней прямо здесь, под окном «Розы и Короны».
– Я отдам его на усыновление.
– Я твердо решилась, – повторяет она теперь миссис Тернер. – Выбор сделан.
– Хорошо.
Миссис Тернер откидывается на стуле и гасит сигарету в стеклянной пепельнице на столе.
– Тогда поговорим о процедуре. У вас есть вопросы?
– Да. Можно я дам ребенку имя?
Она поглаживает выпуклость на животе.
Миссис Тернер и Синтия переглядываются. Курение превратило их в заговорщиц; поставило вровень – несмотря на жемчужные сережки миссис Тернер и дорогое на вид верблюжье пальто, висящее на вешалке за дверью.
– Думаешь, это удачная мысль, милая? – мягко спрашивает миссис Тернер, и Синтия издает горловой звук, соглашаясь с нею.
– Я бы хотела, если можно.
Ребенок так быстро растет у нее внутри. У него уже появляется собственная личность. И это Руби, Руби, Руби, Руби.
– Я хочу, чтобы ее звали Руби.
– Драгоценный камень, как мило. – Миссис Тернер любезна; на самом деле она считает это имя немного вульгарным, с отчетливым семитским призвуком. Совершенно не английское.
– Но, с другой стороны, может родиться и не девочка. Определить невозможно.
Она смотрит на двух сидящих перед ней женщин – выглядят они не лучшим образом. И девушка кажется такой юной, миссис Тернер украдкой смотрит в свои бумаги, потому что не может точно вспомнить… семнадцать, восемнадцать. Миссис Тернер вздыхает; до чего только не доводят себя люди, но не может не посочувствовать. Она считает себя кем-то вроде акушерки, принимающей младенцев и отдающей их в новые чудесные дома, обожающим родителям. Спасающей детей из когтей того, что могло бы случиться. Но эти две женщины на вид не так плохи, она-то повидала всякое: девушек со свежими порезами на запястьях, так они пытались покончить с собой и детьми; девушек, втыкавших в себя вязальные спицы. Поразительно, как жизнь может цепляться, одолевать все это, когда ее не желают.
Миссис Тернер слегка встряхивает головой, потому что осознает, что, пока она погрузилась в свои мысли, возникло кое-что новое, и вопрос об имени ребенка Анны отходит в сторону – объявляется нечто куда более насущное.
– Я хочу оставить ребенка у себя по крайней мере на пять недель, может быть, и дольше, – говорит Анна. – Хочу сама кормить.
– Что ж, это возможно, все возможно, но что мы точно знаем, так это то, что процесс проходит менее болезненно, если сделать все безотлагательно. В самом деле, милая, так вы сможете себя уберечь. Расставание может оказаться непростым. Это ведь естественно, в конце концов. Вы уверены, что все точно решили?
– Да, конечно.
– Тогда не лучше ли будет…
Анна перебивает:
– Я хочу на время ее оставить. Хочу успеть попрощаться.
18
Пустое дерево
15 ноября 1983
Мое тяжелое дыхание разносилось по всей комнате. Я убила Мика, думала я, а не наоборот. Это у меня руки в крови. Я вытянула их вперед. Почти посередине ладони показалось красное пятнышко.
Из окна я видела темные очертания тела Мика, лежавшего на земле. Я была готова поклясться, что оно росло – его содержимое грозило пролиться, затопить дом и смыть меня волной крови, пахнувшей железом.
Я прокралась в сад и на цыпочках миновала тело и окружавшие его тени. Мне показалось, я видела, как оно дернулось и замерло, моя нога зависла над землей, но дело было всего лишь в темноте, из-за которой все раздувается и шевелится.
Потом я побежала к лесу, шумящему у самых моих ног, за садами. «В лесу есть все, что нужно, Руби», – говаривала бабуля. Но это был не ее лес – не тот, где зелья, где сладкие орехи можно было горстями собирать с земли, где брали дерево, чтобы всю зиму жечь в очаге. Бабуля была ко мне добра. Пока она не умерла, мне не было так одиноко. Когда я рассказала ей про Женщину-осу, которую видела, когда шла спать, она ответила:
– Просто старая душа ищет помощи. Стукни ее разок пальцами по голове, она и уйдет.
Но когда я взбиралась по лестнице, и Женщина-оса с усеченной и заостренной, как у насекомого, нижней частью тела взметнулась из пустоты коридора, когда я попыталась дотянуться поверх перил и коснуться ее головы – она уклонилась и исчезла. И непохоже было, что ей нужна помощь. На ее плоском, буром, как резина, лице застыло хитрое выражение, губы были ханжески поджаты.
Нет, то был не лес моей бабули; то была темная пучина, древесные стволы, влажные на ощупь, точно покрытые холодным потом. И страшила меня теперь свежая душа Мика, в любую секунду он мог наброситься на меня, рыча от ярости из-за того, что только что умер. «Я не хотела», – пискнула я в ночь, потому что тени, окружавшие тело Мика, теперь, должно быть, следовали за мной. Еще чуть-чуть, и я увижу, как они умножатся, как, дерясь и бахвалясь, станут поджидать меня впереди. Они могли отыскать оружие, какой-нибудь клинок, и плясать вокруг, коля меня острием. Я побежала, всхлипывая в ночи. Ветки рвали мне волосы, тыкались в лицо и в глаза. Били, как мокрые хлысты, по моими щекам, и сквозь это все я бежала, вытянув руки, словно могла что-то оттолкнуть.
Когда я, наконец, остановилась, то поняла, что уже далеко зашла в чащу. Я села, прислонившись в темноте к стволу, отдышалась. Что-то не давало мне покоя. Звук, с которым я привалилась к дереву. Он был какой-то не такой. Я распутала ветки плюща, обвивавшие основание ствола, и мои руки провалились в пустоту. Дерево полностью выгнило изнутри.
Втискиваясь в сердце дерева, я подумала, что лес, возможно, все-таки дал мне то, что нужно, и мне захотелось, чтобы дерево росло дальше и запечатало меня внутри, чтобы я навсегда могла остаться под его защитой.
За ночь все изменилось. К утру каждый упавший лист окаймляла белая изморозь, и листья звенели, ударяясь друг о друга на ветру. Я огляделась в поисках Тени. Заглянула под колючие кусты, за стволы деревьев. Мика и его оружия там не было. В этом я уже убедилась.
– Вот ты где, – сказала я.
Тень скорчился за маленьким жалким кустиком остролиста. Нужды озираться, прежде чем заговорить с ним, не было. Я знала, что мы совсем одни.
Он молчал.
– Не валяй дурака, не сейчас. Я всерьез попала, и на этот раз мне очень страшно, – взмолилась я.
Он продолжал сидеть на корточках. Я видела отпечатки обеих его ног на заиндевевших листьях.
– Можешь пойти со мной, а можешь не ходить. Мне все равно.
Так с ним было обращаться лучше всего: сделать вид, что тебе все равно, и тогда он вскоре пойдет следом.
Я повернулась, чтобы уйти, и меня впервые по-настоящему пронзило холодом сквозь тонкое пальто. Под дубом лежала окостеневшая неподвижная птица. Наверное, она выпала из гнезда и замерзла насмерть. Вот что случилось бы со мной этой ночью, подумала я, если бы не пустое дерево.
Краем глаза я видела, что за мной идет Тень. Сработало, надо было не обращать на него внимания.
Не думаю, что ты понимаешь, куда идешь. А ты голодная. Тебе надо домой.
– Конечно, я понимаю, куда иду, – соврала я, повернувшись к нему. – Просто иди за мной.
Я шла, чтобы согреться. Когда оттаял мозг, передо мной снова и снова стало вставать тело Мика. Барбара его уже наверняка нашла; жесткого и холодного, как та птица. Меня, наверное, ищет целый отряд. На этот раз не только соседи. Не один полицейский, тот, со щетиной. Их будет целая армия. С палками и лопатами, может быть, в белых дождевиках. Я видела такие отряды по телевизору. У меня сильно свело живот, страх и голод переплелись воедино.
Есть тюрьмы для детей.
– Заткнись. Я знаю. – Я обернулась. – Может, оставишь меня в покое, если собираешься меня только пугать?
Я ничего не могу с этим поделать. Я…
Но я увидела впереди дом.
– Смотри. Видишь, там, за деревьями. Давай глянем, может, удастся украсть еды.
Рот у меня наполнился слюной от одного этого слова.
Не знаю…
– Да ладно. – Я опустилась на четвереньки. – Вот так пойдем.
Я поползла по земле, как змея, и выглянула из-за калитки. Маленький мальчик смотрел из окна, глаза у него были, как плоские камешки. Я поспешно спряталась, когда открылась входная дверь.
– Что ты видишь? – шепотом спросила я у Тени, стоявшего по другую сторону калитки.
Ведьму.
Я пригляделась. Старуха с седыми волосами шла по дорожке, бормоча что-то себе под нос. В руке у нее было треснувшее черное пластиковое ведро. Она обогнула дом, и я услышала, как скрипнула дверь и закудахтали куры.
– Знаю. Можно пробраться в курятник и поесть того, что дали им.
Я помнила, бабуля чем только ни кормила кур: заплесневевшим хлебом, морковными очистками и ботвой. Сейчас это казалось пиршеством.
Нет! Она ведьма. Она держит взаперти этого мальчика, потому что собирается его зажарить и съесть. Она…
Я прижала палец к губам. Я заметила, что чем старше становлюсь, тем больше Тень делается похож на ребенка.
– Не глупи. Это просто его бабушка, она за ним присматривает. Просто старушка.
Но Тень запаниковал и метнулся через калитку ко мне стремительным, заячьим движением. Раздавшийся в доме детский крик разорвал воздух.
– Нас из-за тебя застукают, – прошипела я. – Надо бежать.
Дальше было одно одиночество. Тень так напугался, что ушел. Насекомые, которых я не видела, только чувствовала, поселились в моем пустом дереве, но я все равно забралась внутрь и позволила им по мне ползать.
Голод усилился, и я отыскала ледяной быстрый ручей, окунула в него лицо и стала лакать, как собака. Вода была такой холодной, что обожгла мне губы. Я нашла в лесу места, где прежде никогда не бывала. Такую глубокую лощину, что мертвые листья накроют тебя с головой, если туда прыгнуть. Я забралась внутрь и улеглась под сухими листьями. Было темно и спокойно, ноздри мне наполнял запах земли.
Вечность, как мне показалось, спустя я выбралась наружу. Вечерело. Ориентируясь по местности и по направлению солнца, отбрасывавшего длинные тени, я медленно двинулась домой. Пусть делают со мной что хотят. В лесу я все равно рано или поздноcумру.
К началу следующей ночи я дошла до нашего заднего двора. На втором этаже горел свет. С опушки леса я видела дом поверх забора. На серых плитках двора темнело пятно – там, где была голова Мика. Я свернулась под деревом и стала ждать.
19
Тень
Глупая ты сучка.
Теперь тебе точно конец. Ты что, думаешь, что мы теперь выживем?
Если бы я мог, я бы сжал тебе шею руками и держал, пока тебя бы почти не стало, а потом забрался бы в твое тело и стал в нем хозяином. Мне так хочется снова чувствовать вкус воздуха, как чувствуешь ты.
Иногда я тебя ненавижу.
20
Душистый горошек
17 ноября 1983
В лесу времена года движутся в обратную сторону. Летом там пышная тьма, кроны впитывают солнечный жар. Зимой свет падает сквозь голые ветки, как через выбитый взрывной волной витраж, от которого остался лишь свинцовый переплет в небе. Но даже голые ветки создают подобие щита, а чистое небо заставляет меня щуриться. Закат сиял желтым, от него было больно глазам. В воздухе стоял запах остывшего печного дыма.