Она с живым интересом уставилась на аппарат, когда выяснилось, что к нему необязательно подходить, чтобы включить или настроить канал. Нет, это был один из тех телевизоров, что управляются пультом: Лаванда видела такие в фильмах и рекламе, но никогда – вживую.
На засветившемся экране ярко-оранжевый поток вливался в огромный стакан, а подоспевший за картинкой голос как раз успел воспеть хвалу мандариновому соку «Чин-Чин». Но вот стакан пропал, и раздалась торжественная, летящая куда-то музыка. На экране завертелись и исчезли разноцветные шары и прозрачные сферы, и на их месте возникла девушка в чёрном офисном платье. Волосы – тоже чёрные – были аккуратно убраны назад, идеально ровный пробор пересекал их посередине.
– Здравствуйте, с вами «Главная линия» и Китти Башева.
– Китти Башева, – прыснула Лаванда. – Какое нелепое имя.
– Мм? – Феликс, казалось, вынырнул из каких-то своих мыслей, не связанных с передачей. – Думаешь?
– Нет, отдельно имя и фамилия звучат нормально, но вместе…
– А, это бывает, – Феликс тоже улыбнулся. – Мода на иностранные имена и всё такое… Сейчас вроде уже поветрие прошло, но среди наших двух-трёх поколений осталось немало жертв культурного смешения. Не всем повезло с фамилией, – он рассмеялся.
Девушка сидела за столом, и её тёмные глаза неотрывно смотрели прямо на зрителя. Перед ней на столе лежали какие-то бумаги, но она только изредка подсматривала в них, будто безошибочно знала, что и когда следует говорить. Она вообще почти не двигалась, а только говорила: губы, не изменяющие радушной улыбки, быстро шевелились и выпускали слово за словом, как бесконечную нить запутанного плетения. Смысл отдельных фраз ускользал, оставалась только уверенность, что всё идёт так, как надо.
– Она тоже ведущая? – поинтересовалась Лаванда. – Я её нигде раньше не видела…
– Ну… да. Она ведёт только «Главную линию». Это выпуски, которые исходят как бы лично от Нонине.
– Это как?
Феликс криво усмехнулся:
– Традиционный ежевечерний разговор матери народа со своими детьми. Сказка на ночь, если хочешь. Раньше Нонине появлялась на экране сама, когда желала что-то сказать, а теперь соизволяет показаться лично только в исключительных случаях. В остальное время за неё говорит кто-нибудь из её людей… Чаще всего Китти Башева. Но есть и другие.
– Может, она опасается камер? – предположила Лаванда.
– Скорее своего народа, – мрачно проговорил Феликс.
Лаванда вдруг поняла, что абсолютно не представляет Софи Нонине внешне. Только имя – случайный набор звуков, обозначающий именно этого человека, а не какого-нибудь другого.
– Но если её почти нет в телевизоре… Не боится ли она, что люди так вообще забудут, как она выглядит?
– Забудешь тут, – проворчал Феликс. – Ты разве не заметила?
– Что?
– Все эти агит-постеры на улицах, фото в эффектном антураже во всех газетах и журналах… Нужный образ растиражирован и впихивается в головы людям. Насколько это похоже на настоящую Нонине, уже никому не важно. Да вот хотя бы, – он поднял со стола газету и протянул Лаванде. – Взгляни, если так рвёшься её увидеть.
Лаванда с любопытством всмотрелась в небольшую фотографию на передовице.
Нет, эта женщина явно не собиралась ничего бояться. Лицо сильное, волевое, яркие глаза смотрят прямо в камеру. Высокий лоб, заострённый, немного хищный нос. Узкие, плотно сжатые губы чуть усмехаются самыми краешками. Часть тёмных волос собрана в кокон у затылка, остальные спадают гривой.
– Она так молодо выглядит, – удивилась Лаванда. Софи – Мать народа – представлялась ей женщиной уже скорее пожилой.
– Это не самая новая фотография, – отозвался Феликс. – Тут ей тридцать, а сейчас тридцать семь. Впрочем, она мало изменилась.
Лаванда ещё раз вгляделась в фото.
– А что это на ней такое?
– Это? Плащ из крысиных шкурок. Сколько помню, она всегда только в нём и появлялась. Царская униформа, можно сказать.
– А зачем он ей?
– Понятия не имею. Думаю, только сама Нонине и знает. Но ей подходит. Соответствует действительности.
– Какой действительности? – не поняла Лаванда.
– Ну, она же крысиная королева, – Феликс поймал её недоумённый взгляд и пояснил. – Так её называют в народе.
Лаванда уже успела заметить, что у него был будто выработан рефлекс – презрительно фыркать и начинать говорить гадости каждый раз, как речь заходила о Нонине.
– За что ты её так ненавидишь, – тихо рассмеялась она. – Явно что-то личное.
– Личного нет, но, помимо всего прочего, мне по статусу положено.
– Почему?
– Потому что я оппозиционный журналист.
– Какой журналист? – не поняла Лаванда. Первое слово было ей знакомо только очень смутно.
– Оппозиция, – пояснил Феликс, – это, как бы объяснить… Ну, это люди, которые не согласны с тем, что делает официальная власть, которые противопоставляют себя ей.
– А! – догадалась Лаванда. – Ты революционер?
Феликс удивлённо посмотрел на неё, потом захихикал, зажав рот рукой. Он встал с места и заходил по комнате.
– Что? – не поняла Лаванда. – Что-то не так?
Феликс ещё долго не отвечал, только плечи его подёргивались от смеха. Наконец он развернулся к ней.
– Это ты хорошо сказала, – он значительно потряс пальцем. – На революционера я, конечно, не тяну… Но за комплимент спасибо.
Перестав наконец смеяться, он заговорил как будто даже грустно:
– Если б я был революционером, мы бы уже давно свергли Нонине. Но истинные борцы с тиранами остались в далёком прошлом. А я – только писака. Издаюсь в этой вот брошюрке, – он кивнул на лежавший на том же столе журнал.
– Так это же запрещено? – вспомнила она.
– А мы подпольно, – заявил Феликс с видом самой невинности. Затем засмеялся вновь. – Так что смотри, Лав, быть моей кузиной довольно опасно. Не боишься?
Она разочаровывающе покачала головой:
– Нет.
7.
Здесь была она – Софи Нонине. Здесь было логово Волчонка и кабинет Её Величества.
Она что-то писала или, скорее, раз за разом перезачёркивала уже написанное. Кедро́в обычно избегал смотреть в её бумаги – даже случайно, сидя рядом. Это было одно из негласных табу.
Сегодня Софи, похоже, находилась в хорошем расположении духа. Руки её не тянулись поминутно к сигаретам, взгляд был спокоен, а улыбка – как обычно, слегка насмешлива.
– В Ринордийске больше не шумят. Не так ли?
– Да. Кроме отдельных элементов, возмущений нет.
Софи недовольно и одновременно снисходительно поджала губы:
– Отдельные элементы есть всегда. Если не идти у них на поводу и вовремя принимать меры, когда их заносит, они ничему не мешают. Пошумят и угомонятся… Другое дело, если пытаться поговорить с ними как с людьми – так скоро самим придётся уходить в подполье. Успел уже соскучиться, Эндрю? – так давно повелось, что Софи кликала его на иностранный манер, хотя Кедров был просто Андреем.
– Мы ведь только оттуда, – Кедров позволил себе сдержанно улыбнуться. С Софи всегда приходилось балансировать между почтительным преклонением перед Правительницей и панибратством старых друзей – ей это нравилось.
Нонине рассмеялась.
– Я пока планирую конференцию на середину мая, – продолжила она затем. – Если всё действительно спокойно, её можно будет провести в открытом режиме, чтоб пришли все, кто хотят прийти, и спросили всё, что хотят спросить. Можно даже под открытым небом. Когда последний раз в Ринордийске были конференции под открытым небом? – она вопросительно прищурилась, будто и в самом деле забыла.
– Двадцать лет назад, – механически ответил Кедров. – Но, Софи, тебе не кажется, что это слишком?
– Слишком что? – взгляд её в мгновение стал колючим и цепким.
– Слишком небезопасно.
– Но ведь твои люди позаботятся об этом. Я права?
– Конечно, – кивнул он. Как многие другие вопросы Софи, этот имел только один правильный вариант ответа.
Нонине, услышав, коротко кивнула в ответ.
– Кроме того, необходимо усилить охрану по городу, – продолжила она. В голос вкрались капризные ноты. – Вчера наш давний знакомец заявился на вокзал, и его даже не проверили.
Софи говорила о Шержведичеве, который, похоже, вызывал у неё раздражение чисто рефлекторное. Кедров и сам относился крайне неприязненно к этому человеку, и безобидность журналиста казалась ему преувеличенной, но он никак не мог понять, что за странную игру ведёт с Шержведичевым Нонине. Считая его одним из главных своих врагов, она могла бы уничтожить его уже сотню раз, но почему-то не делала этого. Будто выжидала… чего?
Сомневаясь, чего конкретно она сейчас хочет, Кедров тем не менее убеждённо заговорил:
– Всё это время мои люди пристально следили за ним, и, уверяю, если бы в его действиях было хоть малейшее…
– Ладно, я поняла, – прервала Софи – так, будто это было вовсе не главное, и что-то гораздо важнее, гораздо выше и величественнее занимало её мысли.
– Я вытащила эту страну из пропасти, – негромко, но отчётливо заговорила она. – Я спасла её, когда она гибла, и не дала ей распасться. Поэтому теперь я имею право заправлять всем, и они будут делать то, что я им скажу, а не то, что им захотелось. Я чувствую эту страну, как продолжение себя самой. Разве знает кто-то лучше меня, куда нам идти?
Этот взгляд… Он всегда несколько пугал Кедрова, да и вообще всех, кому приходилось замечать такой взгляд у Софи Нонине. Потому что это не был взгляд человека – существа нечеловеческого рода, более совершенного, мудрого и могущественного, чьи мысли текут не по земной логике, чьи чувства не могут быть понятны, чьи планы и решения предсказать невозможно. Что оно видит, оказавшись случайно в мире людей? Неудивительно, что угольный карандаш… Впрочем, об этом лучше не думать.
Минута – и вновь была земная Софи, Волчонок. Лицо её вернуло по-деловому весёлое выражение.
– А, вот ещё, – она выудила из кипы папок и бумаг на столе географическую карту. – Что там с ГГД?
ГГД – Главная Государственная Дорога – была текущей стройкой века и личным проектом самой Нонине, видимо, очень значимым для неё. Кедров вздохнул:
– Софи, ты же знаешь, это не по моей части.
– И всё же? – она внимательно смотрела на него.
Кедров подумал немного, мысленно подытоживая всё, что до него доходило.
– Насколько мне известно, с начала зимы она всё там же.
– Под Камфой?
– Да.
Софи недовольно нахмурилась:
– Плохо. Они что, совсем там не работают?
– Работают, но ландшафт не располагает. Приходится долго расчищать место.
Софи кивнула под свой стол, где в нише (как знал Кедров) хранилась небольшая гипсовая фигура:
– В его время ландшафт способствовал не больше, как я понимаю. Но у него как-то получилось.
– Тоже не полностью, Софи.
– Он просто не успел. А я собираюсь успеть.
В следующую секунду она уже стояла, склонившись над картой, и пристально всматривалась в нарисованные контуры под широко расставленными цепкими пальцами.
– Что если начать строить и с востока тоже? С самого побережья – и навстречу тем, первым. Тогда примерно в середине следующего лета они должны будут встретиться… примерно в середине же страны, – Нонине ткнула в карту. – Что думаешь?
– Думаю, это удачная идея.
– Разумеется. Можно будет даже устроить празднество в каком-нибудь из приозёрных городов, какой там окажется поближе. А под это дело объявить и о начале расцвета восточных регионов. По-моему, весьма к месту.
Кедров с видимым энтузиазмом кивнул.
Он не стал напоминать, что в эпоху правителя, на которого так любила кивать Софи, дорогу в приозерье строили ссыльные каторжники и в них не было недостатка, в отличие от наёмных рабочих.
Молчал он и о том, что после зимы, в которую работы почти не велись, дорога находилась не в лучшем состоянии. Насыпи частично размыло тающим снегом, многие доски прогнили, и требовалось их заменить. (Кто он, чтоб указывать Правительнице на непродуманность её проектов, видимую или действительную. В конце концов, это и вправду не по его части).
Ну а про то, что ни на какие восточные регионы просто не хватит бюджета страны, Софи и так наверняка знала прекрасно. Если казалось, что Софи Нонине не знает про что-то, это почти всегда значило: нет, конечно же, знает, только смотрит на это иначе, чем вы. Достаточно будет объявить, что пришли тяжёлые времена, но мы справимся, как уже не раз справлялись, – а откуда выделить средства на задуманное, найдётся.
– Вот и отлично, – Софи провела красную жирную линию с востока на запад. Довольно посмотрела на то, что получилось. – Значит, решено. Можешь пока идти, Эндрю, я позову, если понадобишься.
Кедрову хотелось было задать на прощание вопрос, который давно уже хотелось задать, из чистого любопытства: зачем всё-таки ей понадобилась именно деревянная дорога на сваях и ничто другое. Но в последний момент Кедров передумал. Это можно запросто спросить у хорошо знакомой и в доску своей Софи, но можно ли сейчас… Он не был уверен, а потому не рискнул. Может, как-нибудь потом.
Волчонок. Софи. Её Величество Софи Нонине.
Сложно было всё же понимать, что это один и тот же человек.
8.
В какой-то раз Лаванда попросила Феликса всё же дать ей прочитать его статьи – как он обещал. Феликс дал – с готовностью и, как показалось, даже с затаённой гордостью. Похоже (хоть этого и не было сказано напрямую), от неё, нового своего читателя, он ждал, что уж она-то оценит по достоинству его работу, вникнет во все тонкости и, подумав, во всём с ним согласится.
Лаванде и вправду было очень интересно. Она как раз достигла той степени вовлечённости, когда считать, что все эти политические дела не имеют значения и вообще не существуют, уже не получалось и хотелось, наконец, всё разъяснить для себя и разложить по полочкам.
Но, увы, статьи Феликса мало ей в этом помогли. Она прочитала их три штуки и, устав, уже несколько наискосок просмотрела четвёртую. Все они были из последних номеров «брошюрки» – журнала с тонкими просвечивающими листами, оформленными всё же с претензией. Под статьями, видимо, считая свою фамилию не лучшим образчиком запоминающегося названия, Феликс обозначал себя как «Шержень».
Без сомнений, писал «Шержень» абсолютно искренне и со знанием дела – ну, или с уверенностью в этом знании. Но раз за разом возникало чувство, что написано это было исключительно для «своих» – тех, кто в целом уже в курсе ситуации и кто в принципе придерживается похожих взглядов, кого не надо перетягивать на свою сторону. Феликс шутил, Феликс высмеивал и высмеивал жёстко, но ко всему этому, наверно, должен был прилагаться особый шифр в голове, который сделал бы понятными все эти шутки, намёки, все эти парафразы цитат и отсылки к некогда имевшим место событиям. Мельком брошенный эпитет – и сразу станет ясно, в чём проблема, почему всё так плохо и что именно плохо. Наверно, люди, находящиеся на одной волне с Феликсом, нашли бы в его статьях то, что искали. Но, к сожалению, не человек со стороны.
Потеряв цель и забыв, в чём она состояла, Лаванда отложила номера в сторону, на край дивана (впрочем, не закрывая их), и просто сидела теперь, смотрела в стену и мимоходом думала о чём-то, она даже не улавливала точно о чём. Старая привычка – вглядываясь вдаль, отключаться от всего окружающего – не покинула её и здесь. Стена поплыла перед глазами, рисунок обоев переплетался лентами, искажался и исчезал, видимое становилось прозрачным, отступало куда-то назад, терялось из виду…
Она летела над землёй – высоко-высоко.
Так высоко, что было неясно, где это и что вокруг, да и неважно вовсе. Выше птичьего полёта, выше самого неба, куда не ступают живые, ибо здесь нет им места. Только свет – бесконечный свет солнца, такого огромного, занимающего весь мир. Прянь вверх – и захлебнёшься светом, растворишься в тепле без остатка и тебя больше не будет.
(Лаванда так делала всего несколько раз за всю жизнь, и это были особые случаи).