Через минуту «дьявол» стал медленно расплываться и, в конце концов, превратился в обычное безобидное облако, растянувшееся от края до края. Слабый ветерок, вдруг налетевший, медленно, но упрямо погнал облако в сторону Волги. Князь едва успел заскочить в бричку, и уже в ней въезжал в графское имение.
Глава 3
Их заметили, когда они только-только появились из-за поворота, частично скрытого небольшим леском, что по правую руку, если смотреть от самых ворот.
Впустили бричку два солдата, охранявших въезд. Медленно открылись высокие, с чугунным кружевом тонкой работы местного кузнеца, ворота, разгорячённые под июльским солнцем, и потому пахнущие, недавно положенной на них, чёрной смолянистой краской.
С начала въездной дороги виднелся довольно большой, взятый в каменное кольцо, искусственный пруд, с плавающими в нём чёрными и белыми лебедями. Проезжая мимо него, князь на миг заметил в толще воды солнечного зайчика: в зеленоватой прогретой воде, пробиваемой на десять дюймов солнечными лучами, блеснули бока больших зеркальных карпов. В животе князя заурчало, но тут же его затошнило, и он выкинул мысль об аппетитных карпах.
Объехав пруд, бричка оказалась на дороге, ведущей снова вверх, но уже к самому особняку, стены которого белели сквозь парковые сосны, росшими вперемешку с молодыми клёнами.
Эта широкая дорога с обеих сторон «обросла» низенькими крестьянскими домами, коих князь насчитал около сотни. «Да, большая деревня», – подумал он, невольно засматриваясь на розовощёких крестьянских молодух, высыпавших в такую жару на улицу с тем, чтобы посмотреть, кто к ним на сей раз пожаловал.
Наконец, бричка добралась до вершины дороги – теперь особняк был совсем рядом: своей выбеленной громадой он высился между старыми соснами. На нескольких островерхих крышах поблёскивали золоченые миниатюрные флюгеры, которые легко дрожали от ветра, но не поворачивались от него, и служили лишь неотъемлемой частью декорации особняка. «Фальшфлюгер», – сказал про себя князь, не стараясь, впрочем, запомнить только что придуманного им слова.
Проезжая через парк, Сергей Петрович увидел такой же, только меньший по размеру, прудик – лебединое царство простиралось и сюда. Одна половина пруда поблёскивала на солнце, другую же скрывали толстые сосны, посаженные подковой по краю каменного кольца.
Княжеская бричка добралась, наконец, до богатого двухэтажного дома, перед которым стояла огромная десятиместная дорожная карета. Дворовые люди складывали в неё вещи.
– С приездом, князь! – крикнул, выбегая из особняка, коренастый черноволосый человек в военной форме. Сергей Петрович сразу узнал в нём графа Веселовского: память с детства хранила добродушное светлое лицо и вечно смеющиеся чему-то карие глаза. В груди князя разлилось приятное тепло, будто он приехал в родной дом, хотя прежде ни разу не бывал в этих местах.
Граф подбежал к бричке князя, и заскочил на узкую подножку, не давая ему выйти. Он крепко обнял Сергея Петровича, как старого товарища.
– А мы собираемся, – быстро заговорил граф, – завтра уезжаем отсюда: домой хочу – в Киев.
– Из таких-то мест уезжать? – спросил князь, слегка зевая.
– Понимаешь, голубчик, жить здесь почти безвыездно – тоска смертная: охотиться надоело – зверей уже жалко; рыбалки никакой – только едь до Волги сорок с лишком вёрст по жаре и пыли, а домой, дай Бог, полбочонка в четверть пуда наберётся. Да и рыба, в последнее время, дрянь. Неудобно, право, очень неудобно – даже дворня по углам хохочет. Хочешь, ведь, как лучше, побаловать их. Человек я мягкий, ругаться не стану, а неприятно, знаешь ли. Это раньше, лет десять – пятнадцать назад, я б им задал – тихонечко бы ходили, чтоб ковыль не колыхнулся, а уж об разговорах каких-нибудь потешных и речи бы не было. У меня в подчинении полки были! Э, брат, да что там! Кто бы генералу стал перечить, а?
– Да, Борис Борисыч, нелегка жизнь мирская, – усмехнулся Сергей Петрович.
– И не говори, Серёженька, и не говори. Жуть берёт, когда понимаешь, что теперь у тебя под начальством десяток солдат, что у ворот стоят, ну ты видел, да целая охапка дворовых – я их и считать перестал. Так что, завтра ранёхонько я с детишками и поеду, по пыли и духоте. Будешь тут барствовать.
– А что же я буду здесь делать? – оторопел князь.
– Так, ведь, поэтому, именно поэтому я и прислал за тобой, дружище! Сам посуди, имение на малолетних не оставишь (Мишке моему шестнадцать, а Любке – тринадцать, остальных – кого женил, кого на Кавказ служить отправил в капитанском чине), – граф загнул короткий палец, – это раз. Тебе здесь будет райская жизнь – это два… Так, ведь, это только на несколько деньков, пока сын с Кавказа не приедет! Посему, хочу тебя, друг мой, попросить остаться здесь. Прими это, как отпуск: природа шикарная, – пальцы снова стали загибаться, – вода чистейшая, в прудах купайся сколько хочешь. Это вон только им нельзя, – он кивнул на дворовых. – Яблоки, груши, вишни: всё своё, всё огромное!.. Не пожалеешь, уверяю тебя! А лес какой, а? – он улыбнулся и хлопнул князя по плечу с такой силой, что пыль взвилась с золотого эполета, – таких лесов и в Подмосковье нету! Ну? А? Князь!
– Будь по-вашему, если только я тоже, как вы, со скуки не помру.
– Да какая там скука?! Ты, ведь, молодой, горячий. Тут тебе и охота, и рыбалка, и баб – пруд пруди… Да что там: здесь на любой вкус найдёшь, и все простые. А? – он подмигнул, обнажив здоровые белые зубы. – А ввечеру – тишина и покой, не то, что в твоём городе. Вот поживёшь с моё, так не раз вспомнишь это чудное место.
Князь тоскливо поглядывал на высокие деревья парка. При его-то жизни на широкую ногу, он и не такие «чудеса» видывал. Граф, видимо, понял, что таким манером князя не заманить и, энергично кивнув, сказал:
– Это ты ещё не осмотрелся.
И тут же, потирая руки, спросил:
– Так, теперь обедать?
– Мне бы прилечь с дороги – мутит очень.
– Конечно, конечно, – заторопился граф, – там, на втором этаже, тебе всё приготовят. – Глашка! – крикнул он.
Подошла нехотя, вразвалку худая остроносая девка.
– Барину – постель в гостевой, да закрой шторы получше, чтоб ни одной щёлки не было. Ну, быстро!
Глашка, также вразвалку, пошла в дом готовить покои.
– Иди, дружок, отдыхай, а мы продолжим общие сборы, – улыбнулся граф. По всему его поведению чувствовалось, что он уже там – в Киеве, и здесь его держит лишь какая-то официальная причина, некий мелкий долг, который желательно соблюсти.
– Фимка! – снова зычно крикнул он, – проводи барина.
Фимка, обликом похожая на Глашку, такою же медлительной походкой побрела впереди князя, ведя его в дом.
Те, кто попадался на пути, ходили как варёные – вездесущая жара, проникавшая и в имение, словно, высасывала у них последние жизненные силы. Многим было не по себе, один только граф веселился, как молодой.
Князь, ведомый Фимкой, прошёл через высокую парадную, потом повернул налево и оказался в небольшом, с двумя маленькими оконцами, коротком коридорчике, который вёл в жилую часть дома. Князь мельком взглянул в одно из окошек и увидел два приготовленных, густо позеленевших, могильных камня, прислонённых к рассохшимся деревянным бочкам. Он понял, что стоят они так долгие годы. Он успел разобрать лишь две последние полустёртые строчки на одной из эпитафий: «Молись, деточка, за папу и маму».
Пройдя дальше, Фимка и князь поднялись на второй этаж по тёмной широкой мраморной лестнице. Князь задел носком сапога ступеньку и его качнуло вперёд. Он чуть не ударился лбом о гладкий, отшлифованный полукруглый край другой ступени, но вовремя выставил руку.
– Тьфу, ты, чёрт, – ругнулся он. Фимка обернулась, но ничего не сказала.
Пройдя ещё немного, они оказались в гостевой комнате. Глашка к тому времени почти закончила готовить постель. Князь осмотрелся. Кроме персидского ковра на стене и какой-то старинной гравюры, ничего не было, за исключением двух курительных трубок с длинными мундштуками, прислонёнными к низенькому бюро.
Глашка задёрнула шторы в единственном окне, выходящем в парк, и ушла. Князь попросил Фимку помочь ему снять узкие сапоги, и повалился на кровать, не снимая мундира.
Глава 4
Проснувшись в восьмом часу вечера, не помня ни единого сна, князь спустился и прошёл в большую гостинную, где ужинали сам граф и двое его детей – молодой человек и девушка.
– А, Сергей Петрович! Проснулись уже? Как спалось? – спросил граф, на секунду оторвавшись от тарелки с дымящимся супом.
Князь вяло махнул рукой, подняв глаза к потолку.
– Понятно. Давай-ка к столу: у нас сегодня суп грибной. Мои вчера ходили за подосиновиками: три дня назад дождь вдруг случился, короткий, правда, но сильный. Вот они и повылезали. В середине лета такое возможно только в моём лесу – это непреложный факт! – граф победно щёлкнул пальцами. – Отведаешь ветровских подосиновиков?
Князь кивнул. Ему налили супу, побольше набросав туда грибов. Он покрутил ложкой красноватые шляпки, пожевал одну – самую большую.
– Горчат, – сказал он, отодвигая тарелку.
– Так, ведь, они не успели влагой напитаться. Вот ближе к октябрю, когда погода наладится – это будет прелесть, а не грибы – лучше всякого мяса!
Князь не чувствовал голода. По-прежнему болела голова.
– Никак не могу отойти от дороги, – сказал он, – не понимаю, что со мной творится.
– Наверное, это всё от большой любви, Сергей Петрович, – пошутил граф.
– Ой, вы опять хотите поднять мне настроение, – ехидно ответил князь, и, снова подвинув к себе тарелку, продолжил крутить грибные шляпки.
– Ну чего ты их крутишь? Ешь лучше.
– Не могу.
– Ничего, ничего, – граф, стараясь меньше смотреть на унылое княжеское лицо, приступил к опустошению второй тарелки супа. – Завтра отойдёшь. Жара – она, брат, не шутка: бывает и голова вдруг заболит, а то и кровь носом пойдёт, но это реже. Здесь, в основном, воздух хорош – сухой. Тут чахоточным самая благодать жить.
Князь перестал вращать ложкой то круглое, что лучше всякого мяса, и, съев ещё две маленькие шляпки, отставил суп дальше, чем в первый раз:
– Нет, действительно, не могу.
– Я же говорю – завтра, – равнодушно ответил граф, не отвлекаясь от супа.
– Ну, завтра, так – завтра, – вздохнул князь.
– Мы уедем рано, – сказал граф, – ты ещё спать будешь. Ведать всеми делами я оставил Дмитрия Степаныча, управляющего моего. Толковый мужик, в общем-то, вот только выпить не дурак, но – трудяга. Ты, если что, обращайся к нему: в город ли съездить, или на Волгу, ну и всё такое прочее. Дворня у меня смирная – не перечат, не пререкаются по каждому слову. А всё потому, что я их понимаю – простых русских мужиков. Я с такими же воевал вместе, бок о бок с ними врага побивал в турецкую, в Польше, и в двенадцатом годе. Я знаю, что он, мужик то есть, никогда меня не подведёт.
Они посидели молча ещё некоторое время. Потом граф прервал молчание и предложил Сергею Петровичу прогуляться по парку. Тот согласился, но только без сопровождения: парк не большой, поэтому заблудиться в нём будет крайне затруднительно.
На улице уже стемнело, но не до черна. Князь вышел из дома. Долго спускался по окованным бронзовыми полосами ступеням, что вели на центральную дорогу парка, разделяющую его на две половины. Оказавшись на этой дороге, князь повернул направо, и пошёл по еле заметной тропке, ведущей к самому маленькому пруду.
С приятным для себя удивлением он отметил, что вместе с лебедями в том пруду плавали и утки: их кряканье было слышно за сотни саженей от особняка. Это ж, какое счастье – никакого постороннего шума, как в городе: ни пьяных голосов, ни нарочито громкого, несмолкающего смеха или настораживающих женских визгов. Нет надоевших песен под гармошку.
Великолепие ценной тишины окутывало князя каким-то невидимым покрывалом, и он находился внутри волшебного кокона, или в чреве таинственной пещеры, до которой не доносятся ненужные звуки, где нет опасностей и тревог. Есть лишь громкое утиное кряканье, да шум крыльев разбуженных птиц, когда князь случайно задевал кусты, вылезающие иногда на тропинку.
Он шёл всё дальше – вглубь парка. Здесь было намного темнее, чем на открытом месте. Сел на лавочку недалеко от пруда. Услышал песню неизвестной птицы – громкую, щёлкающую, будто вёлся разговор с невидимым собеседником.
Князь поднял голову и увидел яркие близкие звёзды. Встретился взглядом с вечно тоскующей желтолицей луной, которая, обозревая Землю, тоже «увидела» князя, и смотрела на него, не отводя тёмных, со слезами, глаз. Он в первый раз за свою жизнь не задавался вопросом: отчего луна такая грустная? Ответ, опережая все мыслимые вопросы, пришёл сам собою: этот «взгляд» никому не удастся объяснить, а ту небесную печаль никогда не разгадать. И глядя в те печальные «глаза», каждый человек будет думать лишь о себе, только о своей грусти, словно, та далёкая молчащая скорбь распространяется лишь на него, бессмысленно взирающего на таинственное лицо.
Князь на минуту оторвался от созерцания загадочного «лика», потому что услышал шёпот.
– Тяни его, тяни, а то уйдёт. Ты глубжее под плиту-то лезь, глубжее, – советовал писклявый голос.
Князь посмотрел в ту сторону, откуда доносился шёпот, и разглядел четыре еле заметные маленькие тени – они двигались внизу, у самого подножия каменной обкладки пруда.
Слышались лёгкие краткие всплески воды.
– Да тихо ты, некуда ему идти. Сам сейчас тянуть будешь, – отвечал другой басовитый.
– А он тябя не укусит? – спросил голосок, исходивший от самой маленькой тени.
– Не-а, не укусит.
– А он тябе пальцы клешнями не порвёт?
– Нет, не порвёт – он уже спит.
– А нам потом покажете? – не унималась маленькая тень.
– Да мы их сразу увидим – они же красные, – сказала тень четвёртая, чуть выше ростом.
Первый голос сказал чуть громче:
– Они будут красные, когда их маманька твоя сварит, а так-то они зелёные, что зубы у твово батьки.
Князь не хотел мешать, но потом решил, что вся эта возня слишком затянулась, и громко кашлянул.
– Бяжим, робята! – крикнул один, и кинулся прочь. За ним бросилась вся ватага. Кто-то обронил маленькую корзинку, и она чёрным комком скатилась по каменным плитам в пруд.
Всё человеческое стихло – осталось лишь утиное кряканье. Князь потянулся, как после долгого приятного сна, и вдохнул полной грудью остывший воздух. В опьянённой тишиной и свежестью голове замелькали разные мысли. Сергею Петровичу вдруг представилось, что он может вобрать в свои молодые здоровые лёгкие весь окружающий невидимый хлад, и что в этот момент он способен перевернуть Землю, только попроси его сейчас кто-нибудь, и тряхнуть её хорошенько – так, чтобы всё с неё осыпалось и проснулось вместе с ним в этот тихий засыпающий вечер. «Хорошо, – подумал он, – хорошо и покойно». Головная боль ушла – он просто забыл о ней. Да и всё тело перестало ныть.
Посидев ещё немного, он побрёл назад, к дому, той же дорогой, какой пришёл сюда, к пруду. Деревья, особняк, небо – всё слилось в ночной черноте, и лишь ярко освещённые окна, видимые сквозь крепко сцепленные ветви плотно растущих кленов, напоминали о жизни в доме. В жёлтом свете, перечёркнутом толстыми оконными рамами, виднелись люди, занятые своими делами: кто – с подносом, кто – с постельным бельём. А из одного, настежь открытого окна, доносились звуки музыки: молодая графиня играла на рояле, и завтра его клавиши на долгие годы забудут прикосновение нежных пальцев…
Князь зашёл в дом. Граф встретил его в том маленьком коридорчике с двумя окошками, и пригласил пройти в свои покои.
– Вот и всё, Серёжа. Переночуем последнюю ночку, а завтра, с восходом солнца, укатим отсюда.
– Рады?
– Даже не знаю, если честно: и рад, и не рад – всё-таки столько лет здесь оставлено.
Он налил себе вина и предложил князю. Тот провёл ребром ладони по горлу, дав понять, что не только видеть, но даже и слышать не может сейчас о французском пойле, каким бы дорогим оно ни было. Граф понимающе кивнул, осушил бокал и налил себе второй.