– Ага…
Отказываться от своей роли я не собираюсь.
Какая она юная, моя мама. Я никогда еще не видел ее в домашнем халате.
– А что ты скажешь своей жене? Она же узнает.
Разве у Артема есть жена? Я этого не знал.
– Что надо, то и скажу. Пусть узнает.
Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит на меня какое-то время с недоумением, затем снова спрашивает:
– Что это ты в куртке? Мороз на дворе.
– Да, – говорю я, – мороз жуткий, винца бы…
Потом Лиля уходит в кухню, а я, по обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артема. Мы ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает свое дело, и я вспоминаю его веселящий дух. Бывает, я что-нибудь скажу невпопад, и Лиля подозрительно смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью свой коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится вино.
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего, – я наполняю ее фужер, – а что?
Молчание.
– А где твое обручальное кольцо?
– Я снял…
– Оно же не снимается…
– Я распилил…
Не произнося больше ни слова, Лиля встает, молча убирает со стола, затем молча моет посуду. А мне вдруг становится весело. Какая все-таки удивительная штука этот коньяк. Я снова наполняю свою рюмку до краев и тут же выпиваю. И, чтобы избавиться от неприятного чувства жжения, тут же запиваю остатками вина из фужера. И вот я уже чувствую, как меня одолевает безудержно-неистовый хмель желания, а в паху зашевелился мерзавец, безмерно полнокровный господин…
– Что ты делаешь?
А я уже стою рядом и тянусь губами к ее шее.
– Что с тобой?
А я беру ее за плечи, привлекаю к себе и целую. Ее тело все еще как тугой ком.
– Ты остаешься?
– Да, – шепчу я, – конечно…
– Зачем ты снял кольцо?
– Да, – говорю я, – я решил.
– Правда?
– Я развожусь.
– Правда? И ты на мне женишься?
Я чувствую, как она тает в моих объятиях, беру ее на руки и несу, сдергивая с ее податливого тельца желтый халат… Несу в спальню… Потом мы лежим и молча курим. Мягкого света бра едва хватает, чтобы насладиться уютом спаленки, но вполне достаточно, чтобы видеть блеск ее счастливых глаз.
– Хочешь, – спрашивает она вдруг, – хочешь, я рожу тебе сына?
– Можно…
– Настоящего. Хочешь? А не такого…
Я не уточняю, что значит «такого», я говорю:
– Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.
– Ты, правда, разведешься?
– Я же сказал, – отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую ее… Это такое блаженство.
Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема телефон Оли, я хорошо помню его.
– Эгей, это я, привет…
– Ты вернулся? Ты где?
– В аэропорту.
– Артем, я с ума схожу, знаешь, я…
– Я еду…
Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-то деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, пока он… пока они там…
Теперь я ему отомщу.
Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта… и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача…
– Ну что ты, родная, – шепчу я, – ну что ты…
– Я так люблю тебя, Артем…
Я несу ее прямо в спальню…
– Ты пьян?
– Самолет не выпускали, мы сидели в кафе…
– Артем, милый… Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам… Ладно, Артем? Ну скажи…
Никакой я не Артем, я – Андрей!
– Конечно, – шепчу я на ушко Оленьке, – никому…
Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья…
Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я не даю себе отчета в своих поступках (это просто напасть какая-то), ныряю в свой лаз… Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод… Куда же еще – домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.
– Что случилось? – ее первый вопрос.
Я недовольно что-то бормочу в ответ, мол, все надоело…
– Почему ты в куртке, где твоя шуба?..
Далась им всем эта куртка!
Затем я просто живу… В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу
жизнью Артема. Я ведь знаю ее до йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку… Он входит.
– Привет, Андрей, ты…
Это «ты» комом застряет в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке…
– Как ты здесь оказался?…
Что за дурацкий вопрос!
Входит жена, а за нею мой сын… Мой?
Что, собственно, случилось, что произошло?
Я не даю им повода для сомнений:
– Андрей! – Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку изо рта и стою пораженный, словно каменный, – ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?
Я его проучу!
Артем тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!
Тишина.
Затем Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку…
Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены
случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются кней, успеваю выскользнуть из квартиры.
Ну и морозище!
К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?
Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артем сам расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я все-таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим!
Артем, я знаю, сейчас примчится…
И вот я уже слышу его шаги…
– Ах ты сукин сын!..
Я пропускаю его слова мимо ушей. Это – неправда!
– Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулус, стеклянный болван!
Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный… Я – человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди… Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет…
И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке…
Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по-черному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два-три пасса рукой, и он откроет глаза…
Подойти?
И все будет по-прежнему…
Подойти?
А как засияют Оленькины глазки, как запылают ее щечки от счастья. Представляю себе, как я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После похорон! Вот будет потеха-то!
Эх, папа, папа… Собственно, мне и папа уже ни к чему: технология клонирования у меня в кармане, ну, а кем населить этот новый мир после этой страшной войны, я уж придумаю! Как-никак 2015 год на дворе! Нужны новые люди, не жадные до страстей и не столь подлые и невежественные, как эти уроды! Нужна новая эра, новая раса людей. Ведь тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, до сих пор актуален!
Я снимаю котелок и, переминаясь с ноги на ногу, стою еще долю времени в нерешительности, затем выхожу на улицу, где такое яркое веселое солнце, и вот-вот уже грянет весна, швыряю котелок куда-то в сторону и ухожу прочь.
Зачем мне этот котелок?
Август 99-го. Осень…
– Если верить Нострадамусу и всем радио- и телеведущим, как раз в августе девяносто девятого и наступит конец света. Все начнется с солнечного затмения. А ты предлагаешь ехать к морю…
– Ерунда все это, – говорю я, – завтра выезжаем…
Это случилось по дороге домой. Мы провели славные две недели у моря и уже подъезжали к своему городу… Нужно же было проехать более чем полтыщи километров, чтобы это произошло у самой городской черты.
Легкий дождик пробарабанил по крыше и, чтобы смахнуть дрожащие капли с ветрового стекла, достаточно было лишь нескольких вялых движений «дворников».
– Асфальт влажный, будь осторожна, – предупреждаю я, любуясь профилем и ставшей уже привычной сосредоточенностью ее лица, когда она занята чем-то важным.
– Ахха…
Мы с сожалением расстались с райским уголком, где ласковое море дарило нам блаженные часы счастья, а высокие цепкие вершины гор охраняли его от разрушительных посягательств серых низких туч. Здесь даже небо кажется ухоженным. Все так мирно, сияюще мирно. Все эти дни казалось, что счастье будет вечным.
Ей в июле исполнилось двадцать четыре. Она красива, стройна, длиннонога. Зеленоокая бестия.
Будучи здесь год назад, я не знал никакой Лю.
Я никогда не забуду ее глаза, эти глаза, я забуду ее, но не эти глаза…
– Не гони, пожалуйста, – прошу я, когда она превышает скорость на повороте.
– Ладно.
Особенно я люблю ее кожу, белую-белую, нежную, как пена волн. Когда мы впервые выбрались на пляж, она была словно ангел, с ее божественными плечами и нежными крылышками лопаток. Ее ноги – самые красивые ноги, которые я когда-либо видел. А как она идет! Как она несет свою женственность!
– Загар просто боится меня, я всегда такая белая, просто стыдно.
Ей хочется быть смуглянкой.
Сейчас, когда мы берем очередной подъем, ее цепко ухватившиеся за ленту дороги глаза на фоне загорелого лица кажутся белыми. Словно светлый сланец под водой.
– Надень очки.
– Не хочу.
Надеюсь, белые не от злости.
Ей нравится вести машину, смело бросать ее в погоню за каким-то там «фордом» или «ситроеном». В такие минуты она, как молодая кобылица, с гривой волос, реющих на ветру. Ей не хватает воздуха. Ей не нравится и задница грузовика, который вдруг возник перед глазами, а обойти его не дает встречный поток машин.
– Осторожно…
– Ахха…
На следующее утро после первого солнечного дня я нахожу ее в постели прелестно-нежно-розовой, кораллово-алой. Она вся горит, я вижу ее жаркие плечи, обнажившуюся из-под простыни розовую ножку.
Спящая королева.
Проснувшись, она покашливает и жалуется на боль в горле. Не накрашенные веки кажутся восковыми, а лицо мертвым, но она дышит.
– А что, и в самом деле Гомер был слепым?
– Да.
– Как же он мог видеть?..
– Он слышал.
Ее любознательности нет предела.
Она могла бы быть историком. Или любовницей Цезаря. Клеопатрой? Нет, только не Клеопатрой.
Я могу дотянуться до нее рукой.
– Вам кофе подавать, миледи?
Она не слышит. Надо видеть ее спящей!
В этом году небо словно прорвало. Уже август, а все еще идут дожди. Разрушительные ливни. Размыты дороги, сорваны мосты, не вызревают персики. И другие неприятности.
Наши две недели тоже были полосатыми: кажется, день будет ясным, солнечным, и вдруг – на тебе! – зловеще мчится черное крыло тучи, крадя солнце. Высверки молний и грохочет так, что можно оглохнуть. Мы хватаем наши вещички и бросаемся наутек вместе с оголтелой толпой пляжников, подгоняемые плетью дождя. Я тяну ее за руку, а ей нравится, когда ее стегают длинные водяные нити. Потом ей нравится слышать, как дождь барабанит по крыше и шепот моих слов у самого ее ушка:
– Знаешь, как я люблю тебя, знаешь…
От этого ее прелестная кожа берется пупырышками.
Ни единому моему слову она не верит.
Вот и сейчас мы въезжаем в полосу дождя.
– Может быть, я сяду за руль?
– Нет-нет! – Она бесконечно счастлива тем, что в состоянии и сама побеждать это нашествие водной стихии. Побеждать – это стиль ее жизни.
Вечерами, когда нет дождя, мы надеваем теплые вещи и бредем на пустынное побережье.
Где-то вдали на берегу мерцают сизые язычки маленького костра, слева светлячок сигареты, а голову задерешь – лучистые шляпки золотых гвоздей, вколоченных в черную твердь неба.
– Правда, что эта белая полоса и есть тот знаменитый Млечный путь?
– Да, тот. Я тебя никогда ни в чем не обманываю.
– Правда?
Она мне не верит.
– Остановись, пожалуйста, – прошу я, когда ехать становится опасно.
– Ни за что.
Ей нравится сидеть вечерами на берегу, накинув на себя шерстяную кофту, обхватив ноги руками и уткнув подбородок в колени. Она может так сидеть часами и смотреть в темноту ночи. Молча. На мои редкие вопросы она не отвечает. Но она слышит, о чем я спрашиваю. Когда меня начинает злить ее безучастное молчание, она произносит:
– Ты же видишь во мне только женщину. Тебе ведь наплевать…
– Мне не наплевать.
Это правда. Да, сейчас, здесь, у моря, я хочу видеть ее только женщиной, желанной женщиной.
– Ты ошибаешься, родная моя, я вижу в тебе не только женщину, но женщиной в тебе я буду восхищаться всегда.
У нее золотисто-каштановые волосы, высокий открытый лоб, красивые большие зеленые глаза, капризно-вздернутый маленький носик и губы… Ее губы – лишенные нежной кожицы дольки зрелого апельсина, от них невозможно оторваться. В нее невозможно не влюбиться. А эти восхитительные ямки на щеках, когда она улыбается!
Мы на пляже: вершины гор залиты светом, высокие перистые облака, белопенные
волны. Водоворот ее пупка с бусинкой пота, где сосредоточено все солнце юга. Я пишу сухой веточкой на песке: 17.08.99. Набегающие волны нежно смывают мою попытку увековечить и этот день нашего счастья.
– Ах, – сокрушается она, стоя у зеркала вполоборота и смазывая кремом обгоревшие ноги, – мне уже двадцать четыре, я уже старуха.
О моем возрасте, она ни разу не обмолвилась.
Мы развивали планы на эту поездку задолго до отпуска, тщательно скрывая их от друзей, мечтая о тех сладостных минутах, когда мы будем только вдвоем. Но уже на следующий день после приезда вдруг возникает ссорка. Без всякого повода. Возникает, так сказать, из смеха.
– Ты не поцеловал мне родинку.
– Еще чего…
Это мое «еще чего» сковало все ее движения. Она закутывается в простыню, как в кокон и, не шевелясь, лежит целый час. Больше! Конечно же, я пошутил. Я стою на коленях у постели и сквозь простыню шепчу ей на ушко:
– Я целую ваши руки, завидуя тому, кто целует все то, чего не целую я.
Шепчу и шепчу. Каждую минуту. Целый час.
Она – мертва! Но вся ее кожа, я знаю, в пупырышках…
Я приношу ей кофе.
– Ваш кофе, сударыня.
– Ах!
И глаза ее яснеют.
Я называю ее Лю.
О том, что у нее депрессия, она заявляет на следующий день к вечеру. Может быть, ее развеет теннис? Мы берем ракетки и спешим на корт. Солнце уже скрылось за верхушки кипарисов, ветерок шелестит листьями платанов, вершины гор в дымке. На ней цветастая тенниска, белая спортивная юбка, красная лента украшает лоб. Игра в теннис ее преображает: мягкая и уступчивая, немножко капризная и нерешительная, она становится жесткой и уверенной в своих действиях на корте. Она легка, ловка и проворна. Чего только стоят ее «хэх!» Но я ведь тоже парень не промах. Мне нередко удается удачно сработать ракеткой, и тогда она злится, что не может принять подрезанный мяч. Это меня подзадоривает! Моя тенниска промокла насквозь, пот застилает глаза и, хотя я толстоват и менее проворен, я тоже набираю очки. А ей нужна только победа.
Я готов сегодня же жениться на ней.
– Ты единственная женщина, без которой я…
– Так я тебе и поверю.
На улице она не позволяет мне проявлять никаких чувств. Только дома. А дома забивается в свою раковину.