– Значит Вы предлагаете бороться за свое счастье?
Досталось мимоходом
Ее глаза на мгновение вспыхнули в упор, но она тотчас же прикрыла их блеск ресницами.
Векшин ответил твердо:
– Разумеется. Только честным путем.
Она нервно засмеялась.
– Сколько Вам лет, Векшин?
– Двадцать восемь, – ответил он с прежней невозмутимостью.
– А я думала пятьдесят шесть. Вы так рассудительны…
Она поднялась и ушла. Он тоже не стал больше задерживаться и прошел к себе в палатку. Володя и Валентин уже спали. Он раскинул спальный мешок и лег. Голова кружилась от усталости. Они в этот день много гребли, много шлиховали, да и телеграмма взволновала его. Он знал, разумеется, что днем раньше или днем позже его перебросят в другую партию, но как всегда момент этот оказался неожиданным. Кое-что еще не оформлено, кое-что еще не доделано, да и с людьми расставаться жаль. Жаль покидать Любовь Андреевну, он многому научился у нее, жаль покидать Володю, они еще и не наговорились как следует по душам, но у них было что-то общее, что роднило их, жаль расставаться и с Надеждой Николаевной и Валентином. Все-таки хорошие они все люди.
Он долго ворочался ощущая боками каменистую осыпь под мешком, пока усталость не взяла верх над мыслями и неудобствами. Вскоре он все же проснулся. Палатка звенела от комариного гуда. Бока болели от камней. Он попытался снова заснуть, но уже через минуту понял, что это ему не удастся. Рядом ворочался Володя.
– Жестковато? – спросил Векшин.
– Ничего, – прозвучал из темноты ответ. – После Сталинградского кирпича это мне вроде пуховой перины. Вот комарье…
– Ты когда в Сталинграде был?
– С начала и до конца.
– Повезло тебе.
– Гвардейские минометы. Я с ними и до Берлина дошел.
– Рядовым?
– В Сталинграде был лейтенантом, в Берлине старшим лейтенантом, должны были капитана присвоить.
– Как же тебя демобилизовали?
– Семь ранений… Тьфу, черт!
Последнее относилось к комару, попавшему ему в рот.
– А с меня хватило одного, – сказал Векшин. – Как стукнуло под Старой Русой, так и все. Полгода госпиталь, год на инвалидности, а потом опять в геологию. Хотя и хорошо все получилось, в живых остался, а жаль – хотел бы я на Берлин посмотреть.
– Ничего интересного. Его чище Сталинграда разделали.
– То-то и любо… Тьфу, черт!
На этот раз комар попал в рот к нему. Володя засмеялся:
– Пожалуй, нам сегодня не заснуть.
– Сейчас… – пообещал Векшин.
Палатка с нашитым на вход брезентом – от комаров
Он вылез из палатки. Ночь стояла над ними в полной своей силе. Оранжевая луна, завернувшись в шарф из облаков, выглядывала оттуда одним краем. Небо темное с сине-фиолетовым отливом. В темноте плещет река. На берегу от затухшего костра вьется еще сизый дымок. Он раздул угли и, когда снова запрыгали по ним сине-желтые огоньки, подвинул в костер свежих дров, а из-под низу вытащил дымящуюся головешку и принес в палатку.
– Вот правильно, – сказал Володя. – Как это я не догадался.
Они положили головню у изголовья и снова легли. Головня слабо дымилась, комары продолжали звенеть.
– Мало, – сказал Володя.
Он вылез и принес здоровущую головешку. Палатка сразу наполнилась дымом. Сначала он собирался наверху, потом спустился почти до самого низа. Векшин и Володя лежали едва сдерживая слезы. Наконец терпеть стало совсем невозможно. Они вскочили и, высунув головы из под палатки, приня-лись жадно глотать свежий воздух. Наверху сияла спокойная мирная луна и они лежали в ее свете на животах, из глаз у них лились слезы и они хохотали…
– Выкурили, – сквозь смех едва выговорил Володя. – Комаров выкурили.
Он приподнялся и исчез в палатке, словно нырнул в дым. Через мгновенье он выскочил, держа в руке принесенную им головешку. Размахнувшись, он забросил ее в реку и она, описав по воздуху красно-искрящийся след, упала в воду и зашипела.
Когда дым немного рассеялся, они снова забрались в палатку.
– Смотри-ка, – с удивлением заметил Володя. – Валька-то спит.
Действительно, Валентин, намаявшись за день, спал не слыша комариного гуда, не чувствуя ни жесткого ложа, ни дыма.
11
Утро снова встретило геологов прозрачной синевой. От земли поднимался легкий пар, по реке стлался туман. Векшин умывался и думал: пришлют за ним сегодня самолет или не пришлют?
От палаток слышались голоса. Любовь Андреевна кому-то выговаривала, но кому и за что Векшин разобрать не мог. Всплеснула вода. Это Володя нырнул. Он показался над водой в пяти-шести метрах от берега и поплыл на середину широкими саженками, нарочито пришлепывая по воде ладонями.
– Смотрите, Володя купается!
Надежда Николаевна подошла к Векшину.
– Давайте и мы.
– Я не буду, – отказался Векшин.
Надежда Николаевна пошла по берегу и скрылась за кустарником.
– Чем там Любовь Андреевна недовольна? – спросил Векшин.
– Встали поздно, – ответила Надежда Николаевна. Она чистила зубы и у нее получилось – «Вштали пождно».
Опять досталось…
Векшин вернулся к палаткам. На костре уже бурлила в ведре пшенная каша. Михаил рядом обстругивал деревянную палочку-мешалку.
– Связи не было еще? – спросил Векшин.
– Вот позавтракаем… – сказала Любовь Андреевна.
Вернулись с реки Надежда Николаевна и Володя. Капли воды блестели у него в бороде, которую он недавно начал отращивать и которая росла неимоверно быстро. Голова Надежды Николаевны была повязана полотенцем.
– Я все-таки искупалась, – сказала она и ушла причесываться.
Подурачимся?!
Михаил отодвинул в сторону ведро с кашей и известил:
– Можно снедать.
Никитин, как старший после Голубевой, расставил миски. Негласно он был признан в партии старшим по хозяйству. Подошел с лотком Худолеев. Вышла Надежда Николаевна, причесанная, смеющаяся. Один Валентин сидел в стороне и что-то рисовал.
– Иди сюда, – позвала его Надежда. Она, по отношению к нему, уже приняла начальствующий тон.
Валентин подошел и сел, положив рядом с собой альбом.
Сама непосредственность
– Можно посмотреть? – спросил Векшин. В это утро он, как никогда остро, видел каждое движение, слышал каждую интонацию.
– Да я так, от нечего делать… – смутился Валентин, но все-таки разрешил и Векшин взял альбом.
Рисунки были исполнены в цвете. На первом был нарисован закат на реке. Солнце уже скрылось за горизонтом, но воздух еще был полон красками. У воды он был оранжево-пурпурный, но чем выше тем блеклей становился красный цвет, к нему примешивался фиолетовый с какими-то золотистыми блестками на редких облачках, а по углам рисунка уже довлели синие тона наступающей ночи. Вода повторила краски неба, но вносила в них свои оттенки. Ее зеленоватые переливы гармонировали с далекими берегами, уже темными и неразличимыми в цветах, но благодаря зеленому оттенку воды они так же казались зелеными. В том месте, где село солнце, вода была светлее и зеленые оттенки заменялись золотистыми, как на небе. Эта светлая глубина создавала глубину, придавала рисунку истинно лирический колорит вечера.
«Робкая» попытка поухаживать…
На втором рисунке была изображена Надежда Николаевна. Она сидела на крыльце конторы, закинув руки за голову и поправляя прическу. Сходство было довольно полное, во всяком случае, Векшин сразу узнал ее.
На третьем рисунке изображался катер, на четвертом опять Надежда Николаевна. На одном из рисунков был изображен завтрак в Балашихе. Серые доски навеса бросали тень на землю покрытую зеленой травой. С выбеленной печурки только что сняли ведро и над печуркой вьется дымок. Под навесом на бревнах и на ящиках сидят сотрудники партии. Они все еще только набросаны и лишь Надежда Николаевна прорисована лучше остальных. Она повернулась к Любови Андреевне и, держа не донесенную до рта ложку, что-то улыбаясь говорит.
– А ты мастер, – сказал Векшин с искренним удивлением.
Валька Жаворонков сидел красный от смущения. Похвала смутила его еще больше.
– Это я так, тренируюсь. Хотите, я Вас нарисую.
Векшин с грустью сказал, что, если у него будет время, он ему охотно попозирует и обрадованный Валентин сообщил ему доверительным шепотом:
– Вот выучусь как следует и подам в Академию.
В это время подошел Костя и принес радиограмму.
За Векшиным высылали самолет.
Часть II. ПРЫЖОК В НЕИЗВЕСТНОСТЬ
1
Самолет прилетел утром и сел прямо на косу. Пилот вылез и, подняв летные очки, пошел осматривать «взлетную полосу». Он долго ходил, отшвыривая ногой какие-то незначительные камушки и весь вид его как бы говорил: – «Сесть-то мы сели, а вот как взлетать будем»?
Наконец он кончил осмотр и пошел к самолету.
Векшин прощался с товарищами. Валентин вырвал из альбома рисунок и подарил ему. Любовь Андреевна говорила, что передать Луговому.
Подошла попрощаться и Надежда Николаевна.
– Жаль, – сказала она. – Я думала еще поездить с Вами.
– Мы еще увидимся, – сказал он.
– Я надеюсь на это, – улыбнулась она и спросила: – Вы на меня не сердитесь?
– За что?
– Так, за глупые разговоры.
– Отчего же, – сказал он. – Конечно не сержусь.
– А все-таки жаль, сказала она. – Вот у меня всегда так, предполагаешь одно, а получается другое.
Почта пришла
Они стояли друг против друга. Ему казалось, что чего-то основного, самого главного, он ей все-таки не сказал, но в чем это главное, он, пожалуй, не знал и сейчас.
Его позвали.
– Ну, до свидания.
Он торопливо пожал ей руку и побежал к самолету и, только когда под крылом все убыстряя ход понеслись камни косы, он вдруг понял: он хотел сказать, что счастье, построенное на разрушении чужой семьи, никогда не может быть ни полным, ни долговечным. Поймет ли она это?
Промелькнули палатки, ему махали руками, потом горизонт покачнулся, земля встала на дыбы, закрыла небо, нацелилась на него пиками вершин, а когда все стало на свое место и тайга и палатки были уже далеко внизу, под крыло самолета медленно подплыла синяя гладь воды.
Векшин оглянулся. Столетов сидел позади него на втором сиденье и широко раскрытыми глазами изумленно смотрел вниз. Векшин улыбнулся и тоже перенес свой взгляд на реку и ее берега. Они летели на высоте трехсот метров и он мог наблюдать, как справа от него левый берег реки расстилался ровным широким зеленым ковром, чуть холмясь по горизонту, а правый берег, от него слева, за широкими пойменными террасами круто вздымался кверху своими кряжистыми вершинами, некоторые из которых были покрыты снегом. Иногда скалы прорывались к самой реке и тогда, как правило, синяя гладь воды покрывалась рябью перекатов и белыми гребешками бурунов.
Общая картина пройденных маршрутов отсюда, сверху представлялась теперь перед Векшиным зрительно, ощутимо. Появлялись новые мысли, обобщения. Достав пикетажную книжку он торопливо записывал свои соображения, как и откуда по его мнению тянется гряда изверженных магнитных пород, выходы которых были подсечены им на Веснянке и эта картина была так захватывающа, что он забыл о самом факте полета. Земля как бы раскрылась перед ним в своей глубине и, когда он снова почувствовал прикосновение ее поверхности, это был уже Чернорильск.
Он так и вылез с пикетажной книжкой в одной руке и карандашом в другой. Следом за ним вылез и Столетов. Его лицо все еще продолжало сохранять следы пережитого в полете и, когда твердая почва вернула его, как и Векшина, к действительности, он тихо прошептал:
– Здорово все-таки работать в Экспедиции.
В город они пошли берегом. Как ни велико было желание Векшина узнать, зачем его вызвали, он не мог обойти двух-этажное каменное здание почты.
В маленьком окошке он действительно получил семь писем и две телеграммы. Телеграммы он вскрыл тут же. Мама и Ирина поздравляли его с днем рождения Витюшки. Он тут же ответил им и стал просматривать письма. Мама писала, что дома все благополучно, тревожилась почему от него так долго нет никаких известий. Кирилл, старый товарищ Векшина по предыдущим экспедициям, в ответ на его восторженно-разочарованное письмо, как и Леонтьев, обозвав его «лириком», писал далее: «…Смотри, чтобы деревья не заслоняли от тебя леса. Помни, что геолог в поле, это бухгалтер, бухгалтер-ревизор, который ревизует и учитывает ценности скрытые природой… А Берегова-Сережина я знаю. В прошлом он был геологом, но помешанный на ложной романтике, самовлюбленный и оторванный от народнохозяйственных задач, которые мы решаем, он оказался непригодным к настоящей, творческой, научной деятельности и перешел на административную, к которой он еще менее способен. Геологи у нас называют его „хозяйственником“, хозяйственники считают геологом, а в общем и те и другие сходятся на том, что он, как у вас правильно выразились, „пистолет в шляпе“…».
«Дорогой наш папулька, – писала Иринка. – В воскресенье, как обычно, ездила на дачу к Витюшке. Он замечательно поправился, говорит чисто, чисто: «молоко», «вода», «пить», «бабуля» и некоторые новые слова. Очень забавно выговаривает: «пацаца» – купаться, «кацаца» – качаться. Сейчас много земляники, ходим собираем. Витюшка замечательно ест ее, посыпает сахаром и с молоком… Я пишу, а Витюшка играет с мячом и говорит: «пивет папе». Сейчас забрался ко мне на колени, не дает дописать письмо, говорит: «мама, сам».
Читать мешали. Кто-то кому-то нетерпеливо объяснял по телефону, что в верховьях выпали дожди и вода прибывает, грозя затопить выгруженные на берегу грузы. Его не понимали или не хотели понять и он настойчиво повторял:
– Вода, вода прибывает. Срочно нужен транспорт. Да, транспорт же я вам говорю…
Векшин сунул письма в карман и вышел. Он перечитает их потом, когда никто не будет ему мешать. Сначала письмо матери, потом Кирилла, потом Ирины. Он разложит их по числам и будет читать, читать, читать…
Он шел по берегу полный мыслей о доме, взглядом вернувшегося человека оглядывая знакомый берег. Почти ничего не изменилось за время его отсутствия. Разве только что оживленней стало, да грузов прибавилось.
Он сразу вспомнил слышанный на почте телефонный разговор и остановился. Ведь в этой общей груде товаров, лежащих на берегу, несомненно, было и имущество Экспедиции. Он тревожно оглядывался, ища, нет ли кого из знакомых на берегу, не вывозят ли что-нибудь и неожиданно совсем рядом услышал знакомый голос: