– Вот мечтаешь купить шкаф, мечтаешь, думаешь о нём денно и нощно, куда ты его поставишь да что в него положишь, и как красиво он будет смотреться в твоей квартире, и как ты будешь его беречь от царапин, смахивать пыль и надраивать полиролью. Одним словом – предвкушаешь. Копишь деньги, ездишь в магазин, смотришь – не разобрали ли их? Так проходит месяц, другой. И, наконец, мечта сбылась! Оплатил покупку, отстегнул грузчикам. Полированного красавца доставили домой, в тот самый угол, куда и мечтал. И что же? Смотришь ты на него и думаешь: ну и нафига я его купил?
– А в самом деле, нафига?
– Загадка…
Мы немного подумали о загадочной русской душе. Действительно, ну зачем ей шкаф? Особенно, если складывать в него особо и нечего.
– И ведь так случается не только со шкафом, – продолжил мысль Юрий Васильевич, – куда ни кинь, всюду одно и то же. Бьёшься-бьёшься, стремишься к чему-то, а как добрался – так пшик. Куда бежал? Зачем?
Мы ещё раз подумали о русской душе. А потом ещё раз. И пиво закончилось. Вместе с рыбой. Юрий Васильевич не растерялся и выставил на стол коньяк и хороший шмат сала – на закуску.
– Коньяк без сала – напиток для эстетов, – заявил он, – они делают вид, что коньяк и без сала вкусный. Врут, негодяи, по себе знаю. Вот взять того же Палыча. Ведь он что говорит? Я, говорит, никогда не вру. А когда мне говорят эти слова – «я никогда не вру», я понимаю, что человек врёт, причём прямо в тот момент, когда это говорит. Чем позорит славное звание прапорщика!
– А он коньяк без сала пьёт?
– Он его вообще не пьёт.
– Почему? Коньяк – напиток благородный.
– А он ничего не пьёт. Вообще.
– Погоди, ты ж говорил, он на машине не ездит, потому что пьёт!
– Это он сначала на ней не ездил, потому что пил, а потом не ездил, потому что не заводилась. А пить он бросил, раз и навсегда.
– Как же это ему удалось?
– А никому не скажешь?
– Не скажу.
– Точно?
– Могила.
– Ну гляди. А то узнает – вдруг опять пить начнёт? Мне тогда его Наташка последние волосы повыдёргивает. Ведь знаем только я, моя половина да жена Палыча.
– Ну ладно, не томи.
– Хорошо. Дело было под Новый год. Палычевой дочурке, Катьке, подарили ёлку. То ли корейскую, то ли китайскую, не знаю. Искусственная ёлка с вражеской песенкой «Дингл Белл». Хлопнешь в ладоши – прямо на ёлке открываются глаза и рот, и она начинает петь. Глаза белые, огромные, зрачки – чёрные. А рот – ярко-красный. Споёт – глаза обратно закрывает. Палыч в тот день, когда ёлку эту подарили, пришёл домой поздно, совсем пьяный, на ногах еле стоял. Как в комнату вошёл – стал свет включать, а выключателя найти не может. Ну и хлопнул ладошкой в сердцах по стене, и угадал – включилась люстра. Смотрит Палыч – ёлочка стоит на столе, прямо напротив него. И тут ёлочка открыла глаза и запела. Он, видимо, здорово по выключателю шлёпнул, так что она заработала. Тогда Палыч решил, что всё, допился до белой горячки. Так и бросил. А ёлочку ту Наташка спрятала подальше, чтоб он утром не увидел и не понял, что к чему. И бережёт она её как зеницу ока. На всякий случай. А Палыч, как протрезвел – так и домик подлатал, и на участке порядок навёл. Как тут не радоваться ей, ну скажи?
Очнулся я только в полдень. Ночью снились кошмары – я пилил доски и приколачивал их на рабицу, а свежепосаженый куст смородины открывал глаза и пел похабные песенки гнусавым голосом. И я решил больше не злоупотреблять.
А на улице – солнце, зной стоит влажный, душный, ошалело стрекочут кузнечики и пахнет свежескошенной травой. Машка разошлась не на шутку, пересадила несколько цветов и кустов так, как ей показалось лучше. Я подумал, что тёте Глаше вряд ли понравятся Машкины нововведения, но она, конечно, виду не подаст, а только всплеснёт руками и похвалит: «Батюшки, баско-то как стало!» А когда мы уедем, будет пересаживать все на привычные ей места. Реактивная Машка справилась за день, тёте Глаше для восстановления «статуса кво» понадобится как минимум неделя. А может, и не пересадит, поленится и оставит, как есть. А что? Красиво… Так я Машке и сказал. Длинный комплимент придумал. И сразу отпросился до вечера, мол, поработать надо. И был благосклонно отпущен. И не мешкая спрятался на втором этаже. Устроившись на древнем плюшевом кресле, я аккуратно развязал тесёмки и раскрыл наконец старую серую папку с фиолетовой выцветшей каллиграфической надписью «Дело № 176».
Содержимое оказалось более чем разнородным – тут были и старые, пожелтевшие от времени листки, исписанные чёрными и фиолетовыми чёрнилами, и листки посвежее, исчерканные шариковой ручкой, и совсем новые, белые до хруста, с надписями, сделанными шариковой и гелевой ручками. Повозившись с час, я разделил содержимое папки на три части. Одна представляла собой эскизы каких-то аппаратов, её я отложил на потом, чтобы показать Ивану Фёдоровичу, машиноведу и большому специалисту по деталям всевозможных механизмов, чертежи – это по его ведомству, мне они всё равно непонятны. Другая часть была мне ближе – голимая математика. Ещё пару часов я пытался разобраться, какой проблемой занимался автор. Работа показалась мне очень странной, как будто кто-то неумелой рукой пытался наудачу применить математический аппарат, чтобы описать какой-то процесс. Вот он работает с теоремой Лопиталя, не заметив, что в знаменателе явно недифференцируемая функция – а это явная ошибка. А здесь он зачем-то пробует преобразование Лапласа. А вот и матрица Якоби с непонятным детерминантом… С наскоку здесь не разобраться, придётся долго биться, а порой и гадать, что именно хотел описать автор. Ведь для математики всё равно что описывать – систему авторегулирования ракеты или бачок унитаза – формулы будут одни и те же. Вот и гадай, что он хотел получить, над чем бился. Хоть бы сказал…
Пришлось отложить «на потом» и математику… Я взялся за третью, самую объёмную часть рукописи. Это были разнокалиберные листки, исписанные разными ручками, но одним и тем же аккуратным убористым почерком. Больше всего она походила на дневник, а скорее даже на воспоминания. Страницы были пронумерованы и, к сожалению, части их не хватало. Но восстановить последовательность событий не представляло труда. Я взялся читать, и чем дальше углублялся в рукопись, тем становилось интереснее.
Когда в тексте замелькали знакомые с детства названия – Серебровка, Кадочниково, я не придал этому значения – мало ли Серебровок в России. Хотя две соседние деревни с названиями, знакомыми с детства – редкость. Но когда автор упомянул Суханку, у меня неприятно засосало под ложечкой, три знакомые деревни показались мне перебором, тем более одна из них с довольно редким названием. Но оказывается, это были ещё цветочки. На двенадцатой, кажется, странице мне попалась гувернантка Шапокляк! Это простым совпадением быть уже не могло. Ведь прозвище «Шапокляк» придумал Эльвире Георгиевне я! Вот тебе раз! Выходит, Владимир (если, конечно, это писал он) бывал в тех же местах, что и я? И тоже в детстве. А детство-то, судя по его возрасту, у нас с ним проходило в одно и то же время. Прозвище «Шапокляк» так взволновало меня, что я схватился за телефон, чтобы позвонить Владимиру (его мобильный и домашний телефоны были написаны на внутренней стороне папки), забыв, что на даче нет покрытия сети. И звонок пришлось отложить на потом.
От рукописи я не мог оторваться до вечера, даже на обед не пошёл, сказавшись больным после вчерашнего. Вместе с Владимиром я переживал и собственное детство, вспоминая давно забытые эпизоды. Прервался только тогда, когда Машка засобиралась домой. Пришлось и мне срочно сворачиваться.
Добрались быстро, за каких-то два часа, шоссе оказалось свободным, даже в местах традиционных заторов обошлось без пробок. Машка с Владой шушукались на заднем сидении, а я всю дорогу пытался понять, как связаны эскизы и формулы с текстом. И, разумеется, безрезультатно. Едва мы добрались до места и подняли в квартиру барахло, я позвонил Владимиру. Мобильник не отвечал – был вне зоны доступа. И я позвонил на домашний. Трубку сняла женщина, судя по голосу, пожилая, видимо, его мама. Я спросил Володю.
– А его нет, – ответила она ледяным тоном.
– А когда будет?
– Никогда, – ровно, чеканя слова, сказала она. – Сегодня днем у Володи оторвался тромб. Сейчас он в морге.
И она положила трубку.
4. Рукопись
У Васьки были густые жёсткие кудри, как у Пушкина. Но он в свои шесть лет ещё не знал, кто такой Пушкин, и не понимал, что с шевелюрой ему повезло, а лишь жутко злился, когда дети дразнили его кудрявым. Злился и на взрослых, когда те говорили о его волосах. Кудри были настолько густы и мелко скручены, что их не брала ни одна расчёска. Однажды в садике дети так довели Ваську, что он вылил себе на голову кисель и попытался разгладить волосы. Не вышло. Может быть, поэтому он рано начал сквернословить. Знал он два ругательства – «японский городовой» и «насрать под рыло». Детские издевательства настолько глубоко въелись в его душу, что разговоров о кудрях он не терпел и тогда, когда стал взрослым. Славка прекрасно знал о его слабости и запретной темы не касался. Наверное, поэтому они крепко дружили. Третьим в компании хороводился Андрюшка, мальчик щуплый, тонкий душой и ранимый. Приезжал в деревню он только на каникулы, к бабушке, а всё остальное время жил в городе с родителями.
Ну а лето дружная компания проводила вместе. У обычных мальчишек и шалости обычные – пострелять из рогатки по пустым консервным банкам, а то и по бутылкам, стырить гороха или огурцов с соседнего огорода (они отчего-то всегда вкуснее своих), попускать кораблики из щепок по ручьям, построить песочные крепости, покатать машинки и тому подобное. Времени было много, раздолья – тоже.
Деревня Кадочниково состояла из пяти улиц с добротными деревянными домами и ещё одной – из трёх кирпичных трёхэтажек и одной пятиэтажки. Место это было тихое, с речкой, прудом и маленьким, ещё при царе построенным заводом, который выпускал примусы, поварёшки и швейные иглы. Из инфраструктуры имелись колхозный рынок, два магазина и клуб. В клубе ежедневно крутили кино – в двенадцать дня и в шесть вечера, и ребятишки бегали смотреть, выклянчив у родителей или бабушек десять копеек. Про Чингачгука, неуловимых мстителей и трёх мушкетёров, а на Фантомаса – старались сходить дважды, и днём, и вечером. Кому не удавалось раздобыть денег, рвали в огороде лук и торговали им на рынке, по десять копеек за пучок. Бывало, в клуб приходили чужие ребята, из Серебровки, деревни с той стороны пруда. Мальчишки сторонились и побаивались их – чужаки всё же. Серебровские, похоже, сами боялись местных и потому держались вызывающе. Однако до столкновений дело не доходило. После вечёрнего сеанса в клубе устраивали танцы, и пацаны, встав на цыпочки, заглядывали в окна. На танцы приходили взрослые ребята – лет семнадцати, а то и больше, и из Серебровки, и из дальней деревни, Суханки, что лежала где-то за Плешивой горой. Изредка бывали драки, «по правилам» – до первой крови. Пожалуй, драки на танцах были единственными криминальными событиями, которые случались в этом патриархальном сонном местечке. Размеренная неспешная жизнь в Кадочниково может и была скучна, но пацаны от этого только выигрывали, потому что во многом благодаря этому им была предоставлена полная свобода – бегай, где хочешь, только будь дома к обеду и к ужину. Обедали все в одно и то же время – по заводскому гудку. Вечером дозволялось гулять до захода солнца.
Безоблачную жизнь мальчишек сильно омрачала Эльвира Георгиевна, пенсионерка, бывшая учительница начальных классов. Андрюшкина мама наняла её в качестве репетиторши, чтобы он при поступлении в школу попал в хороший класс. Эльвира Георгиевна была тучной и краснолицей, ярко красилась и ярко одевалась, причём абсолютно безвкусно. Но самое ужасное, что она была чрезвычайно исполнительна, невероятно активна и не терпела возражений. Ни от кого. А особенно – от сопливых пацанов. Поэтому на орехи доставалось всем – Эльвира решила на общественных началах подтянуть и Ваську со Славкой. Впрочем, Васька от неё быстро избавился. Мальчик вдумчивый и любознательный, он пытался вникнуть во всё и отвечал на вопросы не так, как учили, а как думал сам. Чем постоянно сбивал Эльвиру Георгиевну с толку, а то и доводил до тихого бешенства. Забавно, что Славке и Андрюхе его ответы совсем не казались странными, скорее они были очевидными. Во всяком случае, понятными – это точно. К примеру, экзаменует она их, спрашивает:
– А теперь ты, Василий, скажи нам, сколько месяцев в году?
– А в каком? – не задумываясь ни на миг уточняет Васька.
Ребятам-то ясно, что в этом году, текущем, месяцев осталось только половина, в том году, который будет их двенадцать, а в том, что прошёл, ни одного не осталось. Но Эльвиру Георгиевну такой ответ вводил в состояние ступора – она надолго замолкала, хлопая глазами, и пыталась понять, что Васька имел в виду.
Или в другой раз спросила (поиздеваться что ли?):
– Вася, ты не устал писать палочки?
– Да, – ответил Вася.
И Эльвира Георгиевна опять сошла с рельсов.
И как она не понимала, что он отвечал правильно, мол, да, не устал я. Словом, не любила она его. И он её тоже не любил. Потому что она каждый день отпускала сочные комплименты Васькиным кудрям, чем его страшно бесила. Взаимная нелюбовь позволила ему полностью отлынить от занятий, и устных, и письменных. Андрюхе же приходилось честно и терпеливо высиживать с ней дома по два часа. Ежедневные муки он выдерживал героически и даже ни разу не пожаловался на нелёгкую жизнь. Пару раз в неделю попадался и Славка, если оказывался в урочный час в поле зрения Эльвиры Георгиевны. Обоих она усаживала за стол и заставляла выводить чёрнилами палочки. Если строчка получалась неровной, приходилось переписывать. Славка моментально присвоил ей кличку Шапокляк. И хоть Эльвира внешне совсем не походила на старушку Шапокляк, а совсем даже наоборот, была полной её противоположностью, кличка к ней приросла насмерть. Очевидно, из-за её вредности и въедливости.
Самым же плохим было то, что она не только учила мальчишек писать и читать, она считала своим долгом воспитывать их. Делала она это с убийственным однообразием, приводя в пример некоего мальчика Вову из Серебровки. Стоило что-то сделать не так, как Эльвира-Шапокляк включалась и словно граммофонная пластинка повторяла одни те же слова. Даже наперед было известно, что именно она скажет. Звучало это примерно так:
– Ну как ты пишешь! Неужели не видишь, что криво получается? Вот Вова из Серебровки старается, и у него всегда получается ровно. Поэтому уроки он делает быстро и идёт себе гулять.
Или так:
– Почему у тебя рубаха грязная? Вот у Вовы из Серебровки рубаха всегда чистая и выглаженная.
Или:
– Что у тебя в карманах? Зачем тебе эта гадость? Камешки, пружинки, железки какие-то… Вот у Вовы из Серебровки карманы всегда пустые, он не набивает их всяким ненужным хламом, и поэтому выглядит всегда опрятно.
Начало причитаний бывало разным (Опять коленку разодрал! Не смей ковырять в носу! Не болтай ногами за столом! Где пуговицу потерял? Почему руки не вымыл?), а конец одинаковым – вот мальчик Вова из Серебровки…
Андрюша сносил это брюзжание стойко, терпеливо ждал, когда Шапокляк договорит и можно будет продолжить писать. А про себя думал: зачем вообще нужны карманы, если в них ничего нельзя положить? Ведь наверняка их изобрели специально для того, чтобы нужные вещи можно было носить с собой…
В результате педагогических упражнений Эльвиры Георгиевны и Славка, и Андрюша так люто возненавидели серебровского Вовку, что их горячими чувствами проникся и Васька. Спрятавшись в тёмном сарае, за поленницей, они поклялись побить пай-мальчика, как только встретят. После очередной головомойки Шапокляк они даже решили пойти войной на Серебровку. Дважды они собирались в поход, но оба раза экспедиция проваливалась. В первый раз потому, что у Славки отобрали штаны в стирку, и пришлось всем троим сидеть у него дома. А во второй раз Васька сломал ногу. Они втроём прыгали по очереди с сарая. И все уже благополучно приземлились раз по пять, когда Васька решил усовершенствовать процесс. Он стырил с кухни половик, повязал его на шею и прыгнул с ним, как с парашютом. И сломал ногу. Славка с Андрюшкой не сразу поняли, что дело неладно. Славка успокаивал, мол, чего ревёшь? Вот я в прошлом году так треснулся об косяк – ещё больней было, и то не ревел. Но Васька ступить на ногу не мог, пришлось идти с повинной к родителям. Ваську отец увёз в больницу, на мотоцикле.