Он до мелочей помнит похороны в Петрограде. Их видел Маврикий в свой первый приезд. Это было вскоре после июльской демонстрации. Газеты приглашали отдать последний долг убитым.
Тогда Маврикий рано появился у Исаакиевского собора, и было уже немало людей. Он решил проникнуть внутрь собора, и это ему удалось без труда. Какой-то юнкер даже сказал, козырнув, «прошу вас». Может быть, его приняли за кого-то другого. А может быть, его внешность и гимназическая, хорошо сшитая форма располагали к доверию.
Он никогда еще не бывал в таком громадном храме. Не раз проходя мимо Исаакиевского собора, он не замечал, что это такой большой храм. Видимо, в соседстве с огромными домами, скрадывались его размеры. А теперь внутри храма масштабным сравнением остаются только люди да гробы, утопающие в цветах и венках.
Как величественно его пространство. И как ничтожно малы металлические гробы, хотя они куда больше обычных.
Но почему их семь, только семь? Разве только семерых убили тогда? Он же видел множество тел на мостовой. И Маврик тогда тихонечко спросил об этом старика в полинялом, будто поржавевшем, пиджачке. И старик неторопливо и наставительно ответил:
— Так те-то мертвые погубители Временного правительства, а это его защитители. Защитителям честь и злачное место в раю, а погубителям — ад и забвение. — Под усами старика горькая усмешка.
Прибывали цветы и венки. Их приносили очень важные военные и не менее важные господа в черном и женщины в трауре, которых нельзя было не назвать барынями.
Сколько почестей. И каких почестей. Сколько лжи. И какой лжи. Маврикий читает надписи на венках:
«Честно исполнившим свой долг и погибшим от рук немецких наемников». Это венок от командования казачьих войск.
«Верным сынам «Свободной России», павшим в борьбе с предателями родины». Это венок от партии Народной свободы. Партии кадетов. Партии этих господ в черных длинных сюртуках. Они защитники свободы, сыны революции?
Не хватит ли? Не слишком ли заиграна граммофонная пластинка? Не охрип ли сам граммофон?
Нет еще — не охрип. Во время торжественного отпевания слышится за стенами собора громогласное «ура». По рядам стоящих в соборе пробегает сообщение:
«Керенский… Приехал Александр Федорович Керенский. Приехал министр-председатель…»
Боже, боже, сколько постов занимал он за считанные месяцы. И министр юстиции, и военный министр, и морской, а теперь председатель совета министров. Глава правительства России. Тсс… Он идет. Какое деланно скорбное лицо, как манерно подламываются в коленях ноги. Ах, какой демократический френч с четырьмя накладными карманами. Краги… Франтоватые краги. Маврик внимательно разглядывал краги Керенского.
Торжественное отпевание между тем закончилось. Отзвучали всегда волновавшие Маврика обрядные слова: «Надгробное рыдание…» и «Вечная память». Начался вынос гробов. Нарядные они, на точеных ножках каждый. С блестящими ручками.
Но что это? Первый гроб выносит Керенский. Да, это он, вместе с другими министрами. Маврик не знает их фамилий.
Зато он узнает Милюкова и Родзянко, они помогают нести второй гроб. Смотрите, здесь в самой знаменитой и, наверно, в самой большой церкви России происходит бесстыдная комедия.
А в самом большом мильвенском храме эта чудовищная комедия превращена в миниатюру и разыгрывается теперь по силам театральных возможностей, однако не упускающих выигрышных явлений.
Там первый гроб выносил Керенский с министрами. Здесь первый гроб выносят Вахтеров и Мерцаев.
Там Милюков и Родзянко выносили второй гроб. Здесь его выносят Чураков и Куропаткин.
Гробы там и гробы тут устанавливают на белые катафалки. На катафалках никогда не хоронили в Мильве. Их и не было здесь. Сделали. Реконструировали дроги. Наскоро покрасили белой клеевой краской.
У Маврикия слегка кружится голова. Его приташнивает.
Там Керенский, стоя на паперти, искал позу. И здесь… Этому трудно поверить… И здесь Вахтеров тоже, поднявшись на паперть собора, ищет позу. На нем френч… Ну, это пусть… В них ходят многие. Но на нем и краги! Краги! Теперь ему только остается призвать к клятве, как это сделал Керенский. И Вахтеров это делает:
— Открыто перед всеми заявляю, что всякие попытки к анархии и беспорядкам, откуда бы они ни исходили, будут беспощадно пресекаться…
Далее он, как и Керенский, меняет интонацию, не угрожая, а призывая, как проповедник, поклясться перед прахом погибших.
Теперь для Маврикия бесспорно, что Вахтеров видел петроградские похороны и не случайно, а сознательно повторяет хорошо разыгранный спектакль. Там участвовали в похоронах не менее двух рот священнослужителей. Они шли, как солдаты, рядами по четыре.
Маврикий уже не удивлялся, когда за каждым из катафалков вели лошадей убитых кавалеристов. Вахтеров не мог не позаимствовать из петроградских похорон карателей этой эффектной сцены.
Теперь он должен опустить скорбно голову, продеть два пальца правой руки между второй и верхней пуговицами френча.
Далее сравнивать не хотелось. Было вполне достаточно этого. На кладбище Маврикий не пошел. Нечего там делать, и некого туда провожать. Разве только Геннадия Павловича Вахтерова, уходившего на кладбище живым покойником…
Маврикий остался со своими сомнениями один. Ему не с кем было теперь поделиться. Он бы мог, но не хотел довериться Виктору Гоголеву. Да и с тетей Катей тоже не много выяснишь. Маврикий, кажется, перерос свою милую тетушку.
То, что похороны были искусной игрой, хотя и не оригинальной, в этом нет сомнений. Но как отнестись ко всему остальному? Ведь человек не просто так подражает кому-то или повторяет кого-то. Значит, мир подражателя близок к миру того, кому он подражает.
Неужели все сказанное Вахтеровым тоже ложь… Нет, нет, нет, Маврикий Андреевич, не торопитесь с выводами. Если учитель истории или математики оказался дрянью, от этого не изменяется история и уж конечно законы алгебры и геометрии, которые преподавал фигляр.
Развенчать попа еще не означает низвергнуть религию — старая поговорка Ивана Макаровича. Пусть Вахтеров ничто, но сказанные и не исповедуемые им истины от этого не меркнут. Хорошее вино и в плохой посуде не становится водой. Тоже, кажется, слова Ивана Макаровича.
Размышляя о Вахтерове, Маврикий подходил к дому, где жила Екатерина Матвеевна Зашеина. Возле дома он увидел Сонечку Краснобаеву. Она обрадованно побежала навстречу.
— Мавруша!
— Сонечка! — радостно откликнулся, подбегая к ней, Маврикий. — Я тебя совсем не вижу. Разве что-то изменилось?
— Да нет… Но все же многое произошло за это время. — Она посмотрела на красную повязку с якорем и буквами ОВС. — Ты вступил в отряд?
— Не вступил, — почему-то покраснев, ответил Маврикий. — Я не дорос. А повязку ношу просто так, чтобы не думали, будто я не дорос. И вообще, Соня, мне стало не с кем говорить.
— Поговори со мной!
— Ты девочка. Тебе не скажешь всего… А остальных не стало.
— Почему же не стало? Они все пока есть. Только теперь многое разделяет вас.
— Что?
— Стены тюрьмы, например, которую они деликатно назвали «стратегическими камерами».
— Ты ненавидишь их? — спросил Маврикий в упор.
— Нет, я обожаю их. Я благодарна им за то, что они посадили моего отца и старшего брата Сеню. Я…
— Сеню? За что?
— Мне бы лучше об этом спросить у тебя. Ведь ты же бываешь там.
— Не там, Соня, а на третьем этаже. В училищной библиотеке. Я заведую теперь ею. Потому что библиотекарше не доверяют.
— Не сердись. Я же просто так. От обиды. Нам очень не легко теперь. Мама плачет ночью. Толя не находит места. И ждет, что его тоже.
— Его-то вовсе не за что.
— Ильюша так же думал, пока его…
— Неужели это правда, Соня?.. Пройдем сюда, здесь глуше, — Маврикий потянул ее за руку в переулок, куда выходили огороды.
— Мавруша, ты спроси об этом не меня, а сына пристава Вишневецкого и сына провизора Мерцаева. Они вели в камеры Ильюшу Киршбаума. Им лучше знать, за что его арестовали.
Бледный Маврикий едва выговорил:
— Неужели Илья там?
— Нет. Успокойся. Он на свободе. У них коротки руки…
Эти слова Соней были сказаны слишком громко, Маврик, оглядевшись по сторонам, предупредил:
— Так и ты окажешься в камерах.
— А я приготовилась к этому перед встречей с тобой.
— Как ты можешь так. Соня?
— Но ведь ты же… — тут она снова посмотрела на повязку ОВС. — Я не имею права быть наивной. Ну да, впрочем, этот разговор ни к чему. Скажи, что бы ты ответил, если бы с тобой захотели повидаться два твоих друга, с которыми тебя связывает клятва на деревянных мечах?
— Я бы встретился с ними. А они хотят этого?
— Да, они просят тебя.
— Когда?
— Сейчас. И только сейчас, никуда не заходя и ни с кем не встречаясь, — предупредила Соня. — Так мне было сказано.
— Они боятся, что я все-таки могу их…
— Не боятся, Мавруша, но всякий скрывающийся в лесу не доверяет и кусту. Идем же…
— Идем…
Они направились к лесу.
Лес от конца Замильвья не далее полуверсты. В крапиве за последним огородом Соней были спрятаны две большие корзины.
— Это твоя, это моя. Мы идем за грибами, Мавруша. За грибами, — с сердечной назидательностью сказала она, припомнив пословицу: — Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.
Осень нынче не торопила первые заморозки, в лесу стоял густой грибной аромат. Пахло коренными мильвенскими грибами — груздями. Грузди там и сям выглядывали из-под земли. Пришлось набрать их, чтобы не идти с пустыми корзинками. Фронт хотя и далеко, верст тридцать отсюда, а разъезды рыскают и по этим близким к Мильве лесам.
Пройдя версты полторы-две по лесу, Сонечка вдруг сказала шепотом:
— Я верю тебе, Мавруша… Но я теперь не я, а они. Поклянись, что ты не изменишь своему слову.
— Клянусь! Я клянусь, Сонечка! — громко сказал Маврик и поднял руку.
— Нет, мой маленький потерянный жених, ты поклянись, как в детстве. Тут нет меча, но есть кинжал, похожий на меч.
Сонечка вынула откуда-то из-за подкладки своего жакетика нож, похожий на уменьшенный морской кортик. Она, держа его за лезвие, протянула Маврику рукоять, чтобы он положил на нее руку. И Маврик, сделав это, стал произносить все еще не забытые забавные слова детской присяги на мече:
— «Меч, меч, тебе голову сечь тому, кто клятву нарушит, на море, на суше, на земле, и под землей, на воде, и под водой, и всюду, и везде, даже во сне».
— Теперь целуй, — потребовала Соня, — как тогда.
Маврикий, ничуть не стесняясь мальчишечьего ритуала, поцеловал уменьшенный кортик, а потом Соню.
— Это тоже клятва.
— Да. И самая главная.
Затем они спустились в густые заросли оврага, и вскоре Соня трижды просвистела по-снегириному. Все мильвенские мальчишки и девчонки умеют подражать свисту зимующей здесь птицы. Послышался ответный свист, и сразу же появились Ильюша и Санчик. Они молча поздоровались с Мавриком, протянув ему руки. Илья начал первым:
— Поговорим.
— Поговорим, — ответил Маврик.
— Сядем. Тут сухо. Соня, не уходи, — попросил Санчик. — От тебя нам скрывать нечего.
— Мавр, я не хочу спрашивать тебя, что случилось с тобой. Я не хочу выяснять то, чего нельзя выяснить просто так, на ходу, — сказал Ильюша.
— Да, Иль, лучше не говорить об этом, потому что я и сам себе теперь не могу ответить на очень многое.
— На этом и закроем первый вопрос, — повторил Илья знакомое выражение Терентия Николаевича Лосева и утеплил этим начавшийся разговор. — Ты, конечно, знаешь, во что превратили гимназию, где мы учились, место, на котором стоял дом твоего деда, в котором ты родился. Ты знаешь, что там сидят люди, которых мы все любили, любим и не можем разлюбить.
Ильюша принялся перечислять. Маврикий слышал известные имена сидевших там и молчал. Когда же Ильюшей были названы имена Елены Емельяновны Тихомировой, Варвары Емельяновны Матушкиной, Женечки Денисовой, ныне Кулеминой, жены Павла Кулемина, учителя рисования Аркадия Викентьевича Грачева — Маврикию стало душно.
— Остановись, Иль, — сказал он. — Я не знал этого.
— Ты многого не знаешь, Мавр, — сказал Санчик, — но скоро узнаешь.
Дав отдышаться Толлину, Илья принялся называть новые знакомые имена.
— Каждому из них мы чем-то обязаны, Мавр. И ни одного из них, Мавр, мы не можем назвать плохим человеком. И ты не можешь не желать им добра, какие бы политические убеждения ни были у тебя теперь.
— Да, Иль, да… Я никого из них не могу назвать плохим, какие бы политические убеждения ни были у них. Я за свободу политических убеждений. Я против, когда преследуют за то, что человек иначе думает. И если бы я мог что-то сделать для них, я бы… Я бы, наверно, ни перед чем не остановился. И ты бы. Иль, и ты бы, Санчик, и ты, Соня, увидели бы, что я никому не хочу зла…
— Мы верим этому. Мы знаем тебя. Мавр, — за всех сказал Ильюша Киршбаум. — Но можно ли не хотеть зла тем, кто приносит зло, кто живет и дышит этим злом. Можно ли?
— Нет. Зло не прощается никому. Зло за зло.
— Если б ты это понял не на одну минуту, — сказал Санчик, — а хотя бы неделю был убежден в этом. Тогда бы тебя благодарили многие…
— За что?
Санчик не ответил, зато Иль уклончиво сказал:
— Человек может сделать все.
— Всякий ли? — опустив голову, спросил Маврик.
— Всякий. И даже такой, которому не под силу стрелять из винтовки, может оказаться сильнее и больше многих пустоголовых силачей. Мускулы — превосходство быка, но не человека, — повторил Ильюша любимое Мавриком изречение.
— Тогда говорите, что вы хотите? Зачем-то Сонечка же привела меня сюда к вам.
— Мы хотим от тебя гораздо меньше, чем ты можешь сделать, умный и добрый человек.
— А что же? Говорите! Я не умею ждать…
— Тогда скажи нам так же прямо, как ты говорил когда-то. Скажи, хотел ли бы ты, чтобы все эти хорошие люди, просто хорошие люди, были на свободе? Ведь ты же сказал, что среди них нет плохих.
— Как я могу не хотеть, чтобы они были на свободе?!
— Тогда освободи!
— Мне не до шуток, Иль!
— А я и не шучу. Ни один человек в Мильве… Ни один человек не может спасти их. Только ты.
— Это правда?!
— Правда. Только ты… И это не так трудно, если не торопиться…
— Клянусь, сделаю, что могу!
— Тогда слушай. Мавр… Но помни, что ты клялся, и знай, что ждет тебя за предательство, хотя бы и вынужденное.
Теперь они вчетвером уселись в тесный кружок, и Киршбаум неторопливо и негромко стал излагать план освобождения арестованных из камер. Маврик, как никогда, терпеливо и внимательно выслушал все, не перебивая Илью. А когда он кончил, Толлин сказал:
— Это мне кажется не таким трудным, только кто предупредит их?
— Мавр! Пусть каждый заботится о своем. Соня наш связной. И всякий наш связной, кто скажет тебе условное слово «Аппендикс».
— «Аппендикс»? Зачем же такое гадкое слово?
— Ты его никогда не забудешь. До свидания. Мавр. Вы вернетесь в Мильву с полными корзинами. Санчик, где грибы?
Иль и Маврик наполнили отборными груздями корзины. Маврик, теряя только что внушенную Ильюшей власть над собой, торопился в Мильву, как будто он придет и по мановению волшебной палочки арестованные окажутся на свободе.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Через телеграфные донесения Павла Кулемина, бежавшего из Мильвы, стало известно в Москве об эсеровском мятеже, а позднее об аресте мильвенских большевиков и приехавших из Москвы Валерия Тихомирова и Елены Матушкиной.
В тревожный 1918 год, когда каждое боевое подразделение было на учете, не представлялось возможным послать в далекую Мильву и малые воинские части на подавление мятежа. Мильва и другие заводы, где эсеры праздновали недолгое торжество, были тогда не самыми опасными и большими очагами контрреволюции.
В Москве нашли, что поездка в Мильву Прохорова-Бархатова будет настоящей помощью воинским частям молодого военачальника Павла Кулемина. И Прохоров выехал.