Удался и третий способ. Арестовали пьяного Самовольникова, задиравшего часовых камер. Он сел накануне взрыва, и, узнав, что Тихомирову все известно, Самовольников стал морочить голову надзирателю. Он попросил у него «опохмелиться» и принялся давать ему «ценные» сведения.
Из разговоров допрашивающий Шитиков понял, что Самовольников будет верно служить ему внутри камер и сообщать о каждом из сидящих. Пообещав его наградить, Шитиков потребовал дать подписку служить секретной службе МРГ. И Самовольников дал примерно такую же подписку, какую давал Шитиков-Саламандра, вербуясь агентом жандармского управления.
В первый же день надзиратель Шитиков получил от Самовольникова «ценные сведения» о возможной голодовке заключенных, которым не дают прогулок и плохо проветривают их помещения.
Осень все настойчивее и громче заявляла о себе шумом ветра, противным шелестом дождей и прощальными криками улетающих птиц.
Маврикий, ночевавший у тетки, проснулся поздно. Пришла Соня. Улучив минуту, когда Екатерина Матвеевна вышла на кухню, она шепнула:
— Это будет сегодня…
У Маврика снова сильно забилось сердце, и он опять начал немножечко заикаться, а затем, как это бывало, почувствовал себя сильным, смелым, ничего и никого не боящимся человеком.
Как медленно стали двигаться стрелки двух часов, которые принесла ему Соня и сказала:
— Остановятся одни — не подведут вторые.
Нужно быть очень точным. Очень. Сонечка сказала, что шнуры нужно поджигать ровно в шесть. Точно в шесть. Ни на минуту раньше. Нужно убедиться, что подожженные шнуры горят. Закрыть все двери на ключ. Проверить, что они закрыты. Каждую дверь дернуть. Забить скважину последней двери глиной. Не оглядываясь, выйти во двор, потом через калитку на Большой Кривуль. И, не ожидая взрыва, отправиться к Сперанским. Просто так. Давно не виделись. Времени хватит. Шнуры замедленного действия будут гореть шесть минут. Ровно шесть.
Кто-то очень умный, предвидящий все, инструктировал его через Соню. Не Санчик, не Иль. Так мог только Иван Макарович или Кулемин. Но один — в камерах, а другой — в Москве. Не поверил бы Маврикий, если бы кто-то сказал ему, что Иван Макарович с небольшим отрядом проводников залег в огороде Кулеминых за старой баней и тоже сейчас, волнуясь, следил за стрелками часов. Следили за стрелками дважды перепроверенных часов и Артемий Гаврилович Кулемин, Григорий Савельевич Киршбаум и Валерий Всеволодович Тихомиров. Они уже обезоружили и связали Шитикова, заперев его в стенном шкафу, где хранились географические карты. Закрыты изнутри входные двери. Кулемин с отобранным наганом стоит у главного входа на случай, если кто-нибудь будет ломиться.
Медленно ползшие стрелки часов пошли быстрее, когда время приблизилось к шести. Они пошли совсем быстро, когда до шести оставалось пять минут. За две минуты из камер, близких к брандмауэрной стене, были выведены заключенные.
Спички наготове. Обе коробки. Неужели что-то помешает? Удивительно, но именно в этот вечер разбегались крысы. Спокойно, Маврикий. Он вынул вентиляционную решетку. Если бы кто-то постучал, он все равно успел бы вытянуть оттуда и поджечь бикфордовы шнуры, и ничто их уже не погасило бы.
Спички в руках. В руках зажигалка. Это ничуть не смешная предосторожность. Он смотрел на секундные стрелки часов. Одна обгоняла другую. И пусть. Секунды не играли роли. Успокойся, сердце. Тверже, руки. Чирк! Зажег один шнур. Зажег второй. Спокойно пошел к дверям. Открыл и закрыл одну дверь. Потом вторую. У нее всегда заедало ключ. Теперь он как по маслу. И вот она, третья. Закрыл. Вот ком глины. Замазал скважину. Вот двор.
Дорогу перебежала кошка. Ничего. Она не черная. И не чья-то, а добрый сторожихин, теперь бездомный кот Клякса.
Вот и Большой Кривуль. Прошло только полторы минуты. Еще полторы или меньше, и он у Сперанских.
— Здравствуйте! Мальчики дома?..
— Да, проходи, Маврик… Они пьют чай.
Послышались выстрелы и взрывы.
Нет, это не там. Это совсем в другой стороне. Там, где фронт!
— Куда вы? — остановила сыновей мать.
— Тревога! — крикнул старший. — За мной!
Все выбежали на улицу. А там мчались верховые. Бежали солдаты в сторону пальбы и взрывов.
Маврикий мельком посмотрел на часы. И минута в минуту, как сказала Сонечка, послышался рев. Глухой рев. Это и порох, и динамит, и гранаты, взрываясь внутри стены, дали такой протяжный гул.
— Наверно, на заводе взлетел на воздух котел, — высказал подозрение старший Сперанский.
— Наверно, наверно, — обрадованно согласился Маврик, не желая ни при каких обстоятельствах идти к зданию бывшей гимназии, куда так тянуло и так хотелось узнать, какова брешь в стене, спаслись ли узники и кто снял часовых.
Но на это сейчас отвечала всеобщая паника. Слышались крики:
— Спасайтесь! Пашка Кулемин прорвал фронт!
— Окружают…
Кто бы поверил, что эта паника была обязана рабочим парням из Каменных Сот. Они заставили стрелять все — и дедовские шомполки, и шурфы в каменоломнях, и динамит, зарытый в землю цепочками гнезд.
Илья Киршбаум, Санчик Денисов с товарищами подняли пальбу, чтобы привлечь внимание к лесу и тем самым обезопасить побег из камер.
И это им удалось.
Одни действовали за городом, другие в городе. У самых камер они кричали о прорыве на фронте, о спасении бегством. Поэтому часовые у главного входа и под окнами бывшей гимназии покинули посты до взрыва стены.
Маврику очень хотелось увидеться с Соней. Но ему строго-настрого было наказано не отлучаться от Сперанских. Чтобы никакой тени подозрения. Сейчас Маврикию становилось ясно, зачем нужна была такая точность взрыва. Нет, нет, не Иль с Санчиком затеяли это все. И не одна молодежь произвела такую невероятную операцию.
Сперанские вызвались проводить Толлина до дому. Все-таки ночь тревожна. Когда они проходили мимо торговых рядов, им встретился бежавший на сумасшедшей рыси Тишенька Дударин. Он возвещал:
— Гуль-гуль-гуль… Все голуби под крыло к Ленину полетели… Гуль-гуль-гуль… Одна только бабушка осталась. Гуль-гуль-гуль, — размахивал он руками, как крыльями.
Значит, спаслись. У Маврика от счастья подкашивались ноги.
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
Наутро все узнали о побеге заключенных. Хотя здание «стратегических камер» было оцеплено, но многие уже видели большой пролом в стене после взрыва.
Газета «Свобода и народ», вышедшая рано утром, рассказывая о ночных беспорядках, говорила о банде совдеповских анархистов, которые полностью пойманы, как и подавляющее большинство заключенных.
На самом же деле из освобожденных была задержана, как вчера ночью исчерпывающе точно сообщала «бегающая газета» Тишенька Дударин, только одна старуха Анна Зарубина, мать токаря Зарубина, спрятавшего у нее дома пулемет. Старухе отказали ноги. Остальные же группами были уведены проводниками Прохорова-Бархатова окольным путем через прикамский лес в штаб Медвеженского фронта. И все добрались благополучно.
Всесвятский первым увидел, что мильвенская афера дала самую страшную трещину в настроении людей. Для него пулька была сыграна, и он, не желая дожидаться утомительного и позорного доигрывания, бежал в Тобольск до лучших времен. Когда об исчезновении Всесвятского узнал Вахтеров, его впервые оставила уверенность в себе. И он впервые трезво оценил создавшееся положение. В этот же день Вахтеров тайно советовался с инженерами завода, в частности с талантливым и универсальным инженером Петром Алексеевичем Гоголевым, о переправе через Каму. Отступать можно было только в закамскую пермскую дремучую парму, где если и была Советская власть, то ее представляли два-три человека на волость. При отступлении за Каму появлялась надежда встретиться с войсками сибирской директории и силами восставшего чехословацкого корпуса. Инженерам же было сказано, что переправа необходима для скорейшего перехода через Каму приближающихся сибирских и чехословацких войск. Инженеры сделали вид, что они верят, и занялись изыскиванием способов возведения переправы через Каму.
Чем больше темнил Вахтеров и его приближенные, тем отчетливее проступало истинное положение вещей. Не очень-то хотелось мильвенцам, оказавшимся под ружьем по мобилизации или по добровольной дурости, уходить куда-то за Каму. Когда фронт был под Мильвой, да еще такой тихий, это еще туда-сюда. Можно было иногда попроситься домой и выпариться в бане, выпить-закусить, переночевать, а что там?..
И ко всему этому началась агитация, и появились листовки. Ожил Киршбаум. Призывные оттиски его штемпелей появлялись на афишах, которые расклеивались на заборах, просто отдельными билетиками разбрасывались на толчке, на улицах. Говорилось кратко: «пришедшему к нам с оружием — ПОЛНОЕ ПРОЩЕНИЕ» — и мелким шрифтом подпись: «Мильвенский Совдеп».
Павел Кулемин и комиссар Медвеженского фронта Прохоров не расходились во мнениях. Тот и другой считали, что каждый новый день работает на них, открывая глаза доверчивым и заблуждающимся мильвенцам. Тот и другой считали, что Мильве непрестанно нужно напоминать о Красной Армии, закрепившейся в тридцати, а местами и в двадцати верстах от города. Красная Армия и сама непрестанно напоминала о себе кавалерийскими разведками, артиллерийской стрельбой, вылазками в тыл мятежников.
Закрепившись в лесу, Кулемин успешно формировал и по мере возможности вооружал части своего фронта. Нужно было дождаться, когда вахтеровская авантюра станет понятной и ненавистной большинству, и тогда малыми потерями легко будет одержать победу.
После взрыва стены камер в штаб Павла Кулемина прибыли первые солдаты с раскаяниями и признаниями, с воплями и обещаниями загладить, свои ошибки с оружием в руках.
Вопрос об очищении Мильвы был предрешен, и Валерий Всеволодович Тихомиров и Елена Емельяновна решили вернуться в Москву к своим обязанностям. Прощаясь с Прохоровым, Тихомиров спросил, а кто все-таки конкретно учинил взрыв, кого они должны благодарить. Прохоров на это ответил:
— Пока герой взрыва находится среди врагов, я бы не должен называть его имени. Но вам мне даже хочется его назвать. Это мой племянник Маврикий. Маврикий Толлин… И Сонечка Краснобаева, как, так сказать, комиссар взрыва.
— Я никогда бы не поверил, если бы мне об этом сказал кто-то другой. Маврик так верил им…
— Он и сейчас еще не разуверился в них… Не в них, а в мелкобуржуазных надеждах на благополучие без какой-либо диктатуры.
— А почему бы его не переправить сюда, за линию фронта, и не обезопасить нашего друга от возможных подозрений?
— Соня предлагала ему. Его друзья Денисов и Киршбаум обещали перевести его через фронт.
— И что же он?
— Он ей сказал, Валерий Всеволодович, нечто поразившее и меня. Я знаю Маврика с восьмилетнего возраста, когда он приходил ко мне в пермскую мастерскую. Маврикий сказал Соне, что он спасал не большевиков, а хороших и любимых им людей. И то, что они большевики, сказал он, дело их совести.
Это не понравилось Тихомирову. Ему очень не хотелось винить Маврика, любимого им и особенно его женой. Маврик не мог быть виноватым в том, что он такой. Должен быть повинен кто-то. И Валерий Всеволодович раздраженно сказал:
— Как же так могло случиться, что вы, по сути дела, для него больше, чем отец, не сумели уберечь от враждебных влияний такого редкого, такого, я бы сказал, редчайшего по своим нравственным достоинствам мальчишку. Конечно, мальчишку. Ему еще нет и шестнадцати… Как это могло случиться?
— Я ни в чем не оправдываю себя. Но много ли я был с ним? И потом, так необычно формировались его взгляды. Бабки, тетка, религия, сказки, жизнь с отчимом, поиски идеального… Я, кажется, повторяюсь… Но что скажешь нового, коли бесспорно старое. Нет, я не берусь объяснить, почему он оказался там, — говорил тоже взволнованно Прохоров, чувствуя в чем-то виноватым и себя.
Как бы отвечая Ивану Макаровичу, Маврикий говорил Соне, когда они встретились на плотине возле зубастого знакомца с якорем на хребте.
— Я и сам не знаю, с кем я. Соня, — слегка, совсем немного рисуясь и любуясь собой, отвечал Маврик. — Я, кажется, остался один, и мне теперь, кроме тебя, не с кем поговорить откровенно. Ведь я даже тете Кате не могу сказать о взрыве. Я теперь совсем один.
— А я?
— Ты? Ты же уйдешь к своим. Арестованные на свободе, и тебе здесь нечего делать.
— Могу ли я бросить тебя после всего, что случилось… Это хуже измены.
— А разве мне грозит опасность?
— Ну, все-таки, Мавруша… Ты же не умеешь ничего скрывать. Тебя тетка не научила этому необходимому искусству.
Тут мнительное воображение Маврика неожиданно быстро стало рисовать картины, как его схватывают, подводят к брандмауэрной стене и спрашивают: «Ты?»
И он выдает себя своим испугом, а потом «камеры», пытки разъяренного Шитикова и расстрел в подвале.
Мнительность шептала ему, что нет секрета, который был бы известен хотя бы только двоим. Конечно, Соня никогда, даже на кресте, не назовет его имени. На нее Маврик надеялся больше, чем на себя. Но ведь о взрыве знали Иль, Санчик и еще несколько неизвестных ему человек. А может быть, и все убежавшие знали теперь, что это он помог им убежать из камер. И может быть, они из самых лучших чувств предали его, хваля и благодаря. А Медвеженский фронт не сплошная стена. Туда и сюда ходили, как из огорода в огород. И кто-то мог оттуда принести смертельную весть.
Думая так, он вдруг вспомнил, что в последний раз, когда он видел Леру Тихомирову, она ни с того ни с сего поцеловала его.
А вдруг она сделала это за дядю и за теток? Если это правда, то — Лера не Соня — она может предать его, не желая этого, восхищаясь им, рассказывая какой-либо верной подруге, которая может рассказать, так же восхищаясь им, другой своей верной.
У Маврика похолодел лоб и, кажется, застыл мозг. Он так радовался, так ждал дня, когда прогремит взрыв, совсем не думая, что ему потом будет невыносимо страшно.
— Сонечка, — осторожно спросил он, — я думаю, она поцеловала неспроста… Я думаю, она знает… Но кто мог сказать ей?
Тут Сонечка вспомнила, что, желая облегчить страдания старухи Матушкиной, за которой она ухаживала, и веря ей, как жене самого коренного подпольщика, она рассказала о взрыве и спасении ее дочерей, зятя и мужа. Теперь Сонечке понятно, откуда могла знать об этом Лера. Ее бабушка навещала Матушкину. И Матушкина не могла не поделиться с Тихомировыми радостным секретом. Ведь в камерах их сын.
Кусай, кусай. Соня, локти. Опасайся теперь за него. И не думай, что одна только мнительность пугает его. Нет, нет… Его рассуждения верны. Мнительность всего лишь преувеличивает опасность, а опасность существует. Не выдумывает же Маврикий, рассказывая Соне, как вчера подошел к нему Юрка Вишневецкий и спросил, не нужен ли Маврикию настоящий винчестер с патронами. А потом спросил, где Маврик находился во время взрыва. И Маврик ответил, что он был в гостях у Сперанских.
Маврик не знал, просто ли так спросил его Юрка Вишневецкий или его подослали спросить. Нужно предполагать в таких случаях худшее. Нельзя спокойно ждать, убьют тебя или ты останешься жив и невредим.
— Мавруша, теперь и я думаю, что тебе нужно исчезнуть из Мильвы.
— И я сейчас подумал о том же, — проговорил он дрогнувшим голосом. — Но куда? Не посоветоваться ли с тетей Катей?
— Но тогда ей нужно рассказать все, — предупредила Соня.
— Нет, зачем же… Можно спросить о том, что если кто-то сделал что-то… И в этом роде…
И они, не медля и минуты, пошли к Кумыниным, где после оживления на Медвеженском фронте скрывалась Екатерина Матвеевна.
— При убеге все может быть, — наставляла ее Васильевна-Кумыниха. — Хоть ты и беспартийная, а большевикова жена. Надо тебе схорониться. Наша Симка тоже схоронилась у дальней родни. Проткнут штыком — и доказывай тогда свою правду.
Забегая опять вперед, скажем, что Васильевна не ошибалась. До того не ошибалась, что спасла жизнь Екатерине Матвеевне. Об этом станет известно потом, а теперь Соня и Маврикий пришли огородами к Кумыниным.