Ватажники посадили на двух имевшихся у них лошадей своих доверенных и послали в деревню. Вино в жбанах кончилось, вместе с ним - и храбрость многих. На свежем лесном воздухе наступало быстрое отрезвление, разбойники ослабили путы на руках атамана, иные начали оправдываться:
-Оголодали мы, одежда износилась, у тебя же, говорят, добра накопилось - цельную волость снарядить...
Фома покачивал головой и журил:
-От последней добычи каждый из вас имел то, чего смерд каторжным трудом в год не заработает. Вы же всё за неделю спустили. Человек - сыт трудом, а не пьянством. Сколь ни пей - лишь голоднее станешь.
Скоро прискакали посланные. У одного на крупе коня сидел старый дед. Ему помогли сойти, он слезящимися глазами обвёл круг людей у костра, задержался на седобородом ушкуйнике.
-Ты, што ль, начальник этим витязям? - и, не ожидая ответа, стал на колени. - Прими поклон за спасение хрестьянских душ. От кабалы спас - ведь чистая собака, господин-то наш. Он што заявил намедни: подожду, говорит, долги ещё год, до нового урожая, а вы за то девок посылайте в поместье - при его доме служить. Знаем мы ту службу, не одна от неё плакала. Он ведь, басурман, нынче при одном князе кормится, завтра - под другого идёт, ему наши головушки - грязь подорожная. Толкнул же нас нечистый взять у него пустошь под бумагу кабальную. А год выпал тяжкий, скот болеет, на рожь чёрная ржа напала, пшенички только малость и взяли. Отдай её - перемрёт деревня. И дитя родное отдавать ему, окаянному, на поругание тож мука и грех...
Разбойники переглядывались, а дед со слезой в голосе продолжил:
- Он дал три дня обмыслить его слово. Я молился до полуночи, и малость полегчало мне. Прилёг на полу под образом, слышу - шебаршит за стеной, потом - тук-тук у оконца волокового, и вроде как серебро зазвенело. Я встал, перекрестился, иду на цыпочках к челу-то, а сам дрожу, и как бы свет передо мной разливается. Протянул руку в оконце - мешок, слышу - серебро в нём позванивает. Я закричал от радости, вскочили мои сыны и снохи и их детишки, зажгли лучину - ан точно: серебро. Внучка Дуняша на шею мне кинулась со слезами - на неё-то первую показал нечистый. Подняли мы деревню и попа нашего, церковь отворили и молились до утра. Утром проклятому и отвезли долг...
Дед опять поклонился седобородому, но перед ним оказалось пустое место - ушкуйник отполз и скрылся в лесу. Тут кто-то подскочил к Фоме, перерезал верёвки, и Фома поднялся из-за спин ватажников,
-Русскому народу кланяйся, отец, молись за избавление его от врагов чужеземных и домашних. Да слышал я - вы на остатние деньги заказали образ Спаса в память о сём чуде. То - хорошо, да зачем же в серебряном-то окладе? Медный годится. Крепость веры душой измеряется - не ценой окладов. Лучше подкупите хлеба, детишек кормите, чтобы росли скорее да крепче в руках держали сохи и мечи. То, может, скоро понадобится.
-Так и сделаем, добрый человек, - поспешил заверить старик. - Скажи нам хотя, за кого молиться?
-За русский народ. Про нас же никому ни словечка. Мы - Божии странники, поживём тут ещё немного, одежонку подлатаем да и пойдём своей дорогой...
С того дня Фому покинули настоящие грабители, остались бессеребреники, кто любит волю, лесное раздолье, охоту и рыбную ловлю, а буйной головой не дорожит. Зато теперь уже не половину награбленного - большую его часть раздавал атаман обездоленным людям, потому что ватажники говорили ему: "Зачем нам столько добра, отче? Припасать не умеем - всё одно размытарим. Сапоги ещё - крепкие, порты тож, тулупы есть и кони - чтоб ускакать. На отвод души дай, сколь положишь. Может, на том свете Господь зачтёт нам добро, на этом же за тобой не пропадём". И не пропадали. Пошла за ватагой Фомы добрая слава, рождая легенды и сказки. В лесах - много разбойников, но добрые попадаются редко, и таких народ бережёт. А всё же рано или поздно Фома попался бы, стал колодником или головы лишился, но однажды разыскал его в лесу монах и передал повеление игумена Троице-Сергиева монастыря - явиться в Троицу. Слава Сергия тогда уже взошла, Сергию доверился бы каждый человек на Руси, доверился и Фома. Больше двух недель ждали его ватажники, начали кручиниться о сгинувшем атамане, как он воротился, построжавший, и закатил до полуночи молебен у лесной часовни - в честь Москвы и князя Дмитрия. С тех пор примечали ватажники, что вблизи Москвы Фома не велит трогать даже обозов Орды, хотя под Москвой ватага появлялась не раз, и атаман исчезал на несколько дней. И ещё от крестьян доходила весть, будто брат Дмитрия князь Владимир Серпуховской однажды пригрозил своим боярам-вотчинникам: "Будете с мужика последнюю шкуру драть - ужо приглашу на ваши головы Фомку Хабычеева, а дружинникам не велю его трогать. Пусть вас поразорит и смердам вернёт - больше пользы государю". Говорят, угроза возымела действие: поменьше стали жаловаться князю смерды на притеснения тиунов. Как-то так получалось: Фому теперь все ловили, он же только смелел. И уже говорили о нём - Фома-де знает слово, он может проходить сквозь стены, исчезать под землю, даже летать по воздуху. Народ Фому любил, князья, слушая о "чудесах" Фомы, посмеивались - пусть позорит немножко строптивых бояр да толстопузых купцов - до княжеских хором никакому разбойнику не добраться. Только ордынцы ненавидели и боялись Фому. При его нападениях на их караваны случались кровопролития; молодцы у Фомы - один пятерых стоит. Не раз после погромов в Орду уходили вести, что Фома убит, и он исчезал на время, люди начинали верить, но происходило "чудо", и народ узнавал руку Фомы. Самое удивительное, что "чудеса" иной раз происходили одновременно в разных концах Руси, и вера в волшебство атамана росла. Весть о появлении Орды на Дону Фома получил раньше многих князей, это и привело его на край Рязанской земли, где он прослышал о ненавистном народу Бастрыке.
...Никейша под песню женщины опять всхрапнул, Фома толкнул его в бок и парень, очнувшись, заморгал. До чего ражий детина вымахал! Давно ли подобрали его на суздальской дороге заморенным, одичалым оборвышем, ушедшим из вымершей от болезни деревни? Пригрелся, привязался к атаману, сердце которого тосковало по детям. Пытался Фома учить его грамоте, нормальным человеком вырастить, но ученье не шло впрок. Вырос Никейша покладистым, справедливость любил, но понимал её так же, как его товарищи. Сегодня сыт, обут, одет - и ничего не надо. Завтра - Бог подаст. Что зверь лесной.
Женщина сложила горку сушняка на опушке, присела на пень отдохнуть. Фома видел её ещё нестарое, но измождённое, унылое лицо - лицо крестьянки, обременённой семьёй и непрестанной работой. Она развязала тёмный убрус, освободила сбившиеся волосы, достала из холщовой сумы деревянный гребень, стала расчёсывать их. Девочка подошла с веткой, примостилась у ног матери.
-Я малинку искала-искала... И орешки ещё - зелёные, а грибочков нет.
-Сухо, вот и нет, - женщина вздохнула. - За малинкой подале идти надоть. Кабы отпустил вчера Бастрык, поели б малинки.
-С молочком вку-усно, - протянула девочка, улыбнувшись. - Васютке я бы целую чашку дала, а себе только ложечку.
-Пойду вот, дочка, снопы вязать, зароблю вам и хлебушка, и молочка. Да ещё сулил Бастрык поставить меня коров доить - тётю Дуню ведь замуж отдают в другу деревню. При коровах-то, глядишь, посытнее нам будет, когда и парного кружечку выпрошу. Бастрык, он коли добрый, дак ничего быват. Кабы тятьку нашего не придавило, дак...
Женщина замолчала, уставясь на кучу сушняка, забылась с распущенными волосами. Девочка потянулась к холщовому мешку:
-Хлебушка...
Мать встрепенулась, достала тёмную краюху, отломив кусок, протянула дочери. Та разделила кусок пополам.
-Васютке оставлю, у него животик болит...
У Фомы дрогнуло сердце: вот они, трёхсотлетние старания православной церкви - этакая птаха делит скудный кусок пополам, помня о братике. Сама делит!.. Фома не переставал считать себя духовником.
-Ешь, дочка, Васютке я оставила. Видать, с лебеды у него и болит. Даст Бог, пошлёт меня Бастрык завтра на жатву, хоть пригоршню ржицы зароблю, свеженького испеку вам...
Девочка отламывала кусочки тёмного травяного хлеба, подолгу жевала их, растягивая удовольствие, и Фома, глядя на неё, не замечал, как по его щеке течёт слеза. Вдовья доля который уж раз открывалась ему во всей наготе... Есть ли хоть такой хлеб из лебеды у его малюток? Скоро семнадцать лет его беде, а сыновья-близнецы остаются для Фомы всё такими же, каких запомнил.
Наконец женщина повязала голову, встала, пошла в лес за сушняком, девочка засеменила следом. Фома подтянул кожаную суму, вытряхнул на траву копчёный олений окорок, берестяной туес сотового мёда, ржаной каравай, деревянную баклагу с водой. Достал засапожный нож, примериваясь к хлебу, но сунул обратно. Собрал снедь, сгибаясь в зарослях иван-чая, жалясь крапивой, прокрался к пню, разостлал на нём оставленную бабой холщовую суму, положил еду и вернулся. Никейша промолчал, лишь облизнулся да глянул на солнце: придётся теперь до ночи питаться лесным воздухом. Потом подпёрся кулаком и принялся следить сквозь заросли травы, чем обернётся очередное "чудо" атамана.
Первой появилась девочка с палкой, бросила её в кучу и уже пошла к матери, но уловила запахи. Огляделась, подошла к пеньку, присела, протянула и отдёрнула руку,
-Ма-а-а... Иди сюда, мамынь!..
-Што там? - отозвалась женщина, уловив испуг в голосе дочери, а та стрелой кинулась навстречу, из кустов донёсся её голос:
-Тама... Ктой-то плячется! Смотли...
Женщина рассматривала снедь, её лицо стало испуганным, она оглянулась, крестясь.
-Свят, свят... Может, какой прохожий пополдничать собрался? - Она стала аукать, но лес отзывался лишь голосами птиц да шумом ветра.
-Может, это Боженька положил нам? - девочка потянулась к туесу, но мать удержала:
-Погодь, дочка, не трожь, где-то ж есть хозяин... А еды-то на всю седмицу. В туесе медок - чую... Нам бы добыть, где чуток, да попоить Васютку с тёплой водицей, - глядишь, поправился бы.
Девочка тянулась к самобранке.
-Я отщипну мяска, мам? Боженька не рассердится?..
Баба заревела, схватила за руку ребёнка, который не мог пересилить искушения.
-Ой, боюсь я, дочка!.. Пойдём отсюдова скорее. Может, Федькины озорники подстроили, забьют ведь нас, коли тронем.
Она увязала хворост, потянула от пня упирающуюся дочь, но та заревела:
-Не хочу... Я белочку погляжу, - она хитрила, указывая на рыжего зверька, который, шурша корой, спускался по стволу дерева, привлечённый запахом пищи.
-Бери ядь, дура! - закричал Фома. - Бери, не бойся - для тебя же положено!
Баба обронила вязанку, прижала к коленям перепуганную девчонку и замерла.
-Бери, говорю. Да язык придержи в селе-то! Ну, живо...
Женщина покидала снедь в суму, сунула в руки дочери, подхватила дрова, горбясь, заспешила к селу. На полпути опустила вязанку, обернулась и перекрестила лес. Заглянула в суму, чего-то отломила, сунула девчонке. Фома следил за ней, пока не скрылась в крайней, вросшей в землю избе.
-Всё одно помрут без родителя, - подал голос Ослоп. - Не нынче, так завтра. А нас ишшо выдаст - баба ж.
-Кто знает, помрут, аль не помрут? - отозвался атаман. - Бывает, единый сухарь живую душу спасёт - ты дай его вовремя. Нонче о нас она не скажет, завтра - пущай. Да завтра ей не будет резону сказывать.
В полдень из леса, неподалёку от ватажников, выполз обоз.
-Глянь, - изумился Ослоп. - Деревня переезжает, а при ей - стража татарская.
-То - не басурманы, - Фома впился в обозников глазами. - Похоже, мужики где-то татар пощупали. Ох, сыне, уж не Орда ли двинулась?
Обоз остановился у подворья тиуна, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. К дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттёр его плечом от лошади, потряс копьём перед носом тиуна, и Федька плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушёл в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе - девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела её в дом. Люди разошлись, но ещё долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбуждённые мужики.
-Сведать бы, отче? - подал голос Никейша. - Дозволь, странником забегу на село?
-Ох, Никейша, не зря тебя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст Бог, до Бастрыка ночью доберёмся - тогда сведаем.
Ключница оставила Дарью в светёлке, предупредив, что скоро позовёт полдничать. Девушка присела на лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светёлки смотрело на восток, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светёлке столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось - живут здесь от случая к случаю. Дарья всё ещё оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от дороги. То ей чудилось, как она бредёт за телегой, спотыкаясь во тьме и хватаясь за грядушку, то возникали в глазах поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал её ремень аркана, бросал в жнивьё, и наступал провал памяти... И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки... Потом её дед, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто - он, откуда взялся, почему стоит рядом и так смотрит. Был ли он? Был... Осталось в памяти имя - Василий Тупик... "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика - в обиду не дам..." Может, его слова и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском... Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в воинскую ватагу. Страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от Москвы до Дикого Поля... "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика..." А что, если спросить? Сам ведь сказал - не боярин, воин простой... То-то что простой. К боярину за покровительством девице удобнее обратиться бы...
Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула ноги. Не уж то скоро будет в Москве? Фёдор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится - здесь владения князя Олега бесспорны. А пора страдная - всем дело найдётся. Избы, мол, миром до зимы поставим - после разочтётесь. Но бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма пригрозил копьём: мы-де - не холопы тебе, князю служим, к нему и пойдём. Да ещё крикнул: "Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось, продал душу за серебреники?" Ох, дерзок - дядька Кузьма, когда-нибудь наживёт беды... Дарью Фёдор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Фёдор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья сказала - в Москву хочет, деда найти, тогда тиун её и обнадёжил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась... Тиун приметил её весной, когда в деревне был, потом ещё приезжал, подарил серебряный перстенёк с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его - совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтётся, потом - в Москву аль в Новгород, где откроет своё дело. Дед радовался, Дарья молчала - Бастрык пугал её, слышала о нём нехорошее. Но кто же в её положении отказывает такому сильному человеку?..