-Ой! - спугнув стрекозу, Меланья качнулась к мужику, указывая на кущи ивняка за ручьём. Оттуда выскочил пятнистый зверёк, замер, тараща на людей глаза, вертя ушами.
-Не бойсь, - Фрол улыбнулся. - Это - козлёнок. Вон - и мать.
Косуля, вытянув шею над кустами, топнула копытом, и козлёнок кинулся к ней.
-Ишь, какой послушный, - Меланья посмотрела в лицо мужика, и её брови распрямились, в зелёных потемневших глазах проглянул упрёк. Запёкшиеся от ветра и солнца губы её приоткрылись, и Фролу показалось, что он издали ощущает, какие они - горячие. Не уж то перед ним та Меланья, что уложила на месте двух разбойников, а однажды в риге, на просеивании проса, разукрасила бабника Сеньку за охальство так, что тот с месяц совестился показывать на людях распухшую рожу?
-Мелаша, что ты? - спросил, почувствовав в её фигуре напряжение.
-Фролушка... как же твои сыночки останутся?
Он вздохнул и уставился на сапоги.
-Останутся, што ж делать? Старшему уж пятнадцатый, другому четырнадцатый. Проживут как-нито.
-А коли не воротишься?.. - Женщина затаила дыхание, испугавшись собственных слов, но мужик повторил:
-Проживут. Боярин не даст в обиду. Я ему верно служил.
У старосты было шестеро сыновей, старшему - пятнадцатый, младшему - шестой. Трое первенцев становились помощниками в работе, средний приглядывал за меньшими - обходились без няньки и росли крепкими, смышлёными. Судьба пока щадила его детей, что в ту пору было редкостью, но своё она взяла. Три лета назад жена старосты, весёлая статная бабёнка, взятая из сенных девушек боярыни - та, говорят, побаивалась её красоты и спровадила подальше от глаз мужа, - любимая жена старосты попила холодного кваску после баньки, слегла, да и не встала. Фролу заново жениться бы поскорее, но больно горевал он, на других смотреть не мог, и не просто найти мать для шестерых детей. За тиуна, даже многодетного, без разговору выдали бы и девку, но Фролу нужна была мать для его ребятишек. Счастье, что старшие уже на ноги становились. Звонцовские женщины, жалея сирот, приглядывали за ними, случалось, и в доме прибирали, и обеды варили, пока хозяин мотался по работам. Фрол был строгим хозяином, но не жестоким, к розгам и продажам прибегал в крайних случаях, за то мужики его уважали, дорожили своим тиуном, подати платили без нажима - чтобы не прогневался боярин и не прислал тиуна-зверя. Звонцы богатели год от года, строились, везли на торг излишки хлеба и овощей, мёд и масло, холсты и кожи. В Звонцах росли мастера, о которых даже в Москве знали. Тот же Гридя - он скуёт всё, что можно сковать из железа, ему боярин даже мечи заказывает. Или Юрко Сапожник. Ещё пушок на щеках пробивается, а он и сапоги стачает, и сбрую смастерит - глаз не оторвёшь. С пяти лет к сапожному и шорному делу приставлен. Как только отойдут осенние заботы, Юрку от боярина привозят заказы на всю зиму. Да не от простых людей, всё - от бояр, знакомых Ильи Пахомыча: полные сани сафьяна, опойки, замши, добротных ремней и бахромы, медных, серебряных, золочёных бляшек для сбруи. Вот-вот боярин заберёт Юрка в Москву - как только новый дом в посаде поставит. Шутка ли - сапоги, им пошитые, великий князь носит! Боярин подарил их государю в день крестин, хвалил Дмитрий Иванович мастера, велел в Москве поселить. Кто первый заметил способности Юрка? Всё он, староста. Справил парню инструмент, приставил к делу. Да что там! - в Звонцах что ни мужик - то и мастер в своём деле, а известно: в ремесле по мастерам равняются. Так и учатся сельчане друг от друга. И всякую добрую наклонность в человеке староста Фрол пестует. С того и прозвище у него Пестун. Как же было жителям Звонцов оставить такого хозяина в беде? С неприкаянными ребятишками забедует вконец, дело запустит да и, глядишь, сопьётся...
-Проживут, - повторил Фрол. - Прежде тяжеле бывало, да Бог миловал.
-Фролушка, - голос Меланьи задрожал. - Приведи ты их ко мне. Вот ей-Богу, не обижу, и бабка моя - ещё бойка, приглядит за младшими-то. И дом у меня - просторный... Фролушка, приведи, мне ведь легче будет хозяйствовать, коли твои сыны за мной останутся.
Фрол смотрел в потемневшие глаза женщины, не находясь, как ответить.
-Мелаша...
Он взял её за плечи, привлёк, и тело женщины, обмякнув, прильнуло к нему.
-Мелаша, коли, правда, не ворочусь, што ж тогда будет?
-Сынок будет... Мой и твой... Тебя вспоминать буду, на него глядючи. И меньших твоих выращу. Славные - они, мне опорой и моим дочкам защитой станут. Не оставил мне Игнатий сынка-то... Аль не люба я тебе, Фролушка?
Губы у неё были шершавые и прохладные, отдающие пыльцой цветов и поспелой рожью. Фрол снова был молодым парнем, впервые, тайком, целующим лучшую из девчонок.
Какие волосы у Меланьи! Тяжёлые, густые, что трава полевица в дождливое лето. Пепельные, с искрой - будто золотой пылью осыпали серебро, - они тоже пахли рожью. И ещё - медуницей; казалось, только вчера сошёл снег. Эти волосы одурманили Фрола, и век бы не трезветь ему от такого дурмана. Зачем женщины прячут под сетки и тряпки этакое богатство и красоту? - земля ж от того беднеет... Меланья лежала среди клевера и колокольчиков на его руке, другой он перебирал, освобождая от трав, её волосы, разглядывал на свет и не верил, что эти волосы и брови, похожие на крылья ласточки-береговушки, зелёные отуманенные глаза под приспущенными ресницами и припухшие губы, похожие на крупные лалы, принадлежат ему и могли бы принадлежать всегда.
-Мелаша, - заговорил, наконец, - как же это? Я же вдвое тебя старее. Вон уж и седина в бороде, считай дед. А ты - молодая же, девка почти что. Наверное, нехорошо это у меня вышло?
Она зажала ему рот ладонью, засмеялась:
-Что говоришь! Какая тебе девка, с двумя-то? И какой ты - дед?! Да я тебя на всех парней не сменяю, Фролушка. Мы ещё поживём с тобой, я тебе ещё новых сынов нарожаю...
Она стала целовать его, и слёзы текли на лицо Фрола...
В село возвращались на закате. Староста правил лошадью, Меланья сидела рядом, глядя вдаль. Рысью обогнали стадо. Иногда встречались деревенские подводы, мужики уступали дорогу, снимали шапки, иные спрашивали о деле. Фрол отвечал. Лишь озорник Сенька прорысил мимо и, не ломая шапки, крикнул:
-С разговеньем, што ль, дядя Фрол?! Соколом глядишь. Счастлив ты - ни единого синяка!
Староста погрозил кнутовищем, Меланья улыбнулась - она не хотела прятать своего счастья.
-Значитца, так, Мелаша: я тебя ссажу у избы да к попу заеду. Коли твоя матушка благословит, пусть нынче и повенчает нас. На долгие сватанья нет у нас времени.
Женщина, зардевшись, сказала:
-Матушка будет рада. Сколь меня пилила, что сватам отказывала, замуж не шла. А с тобой я бы и так греха не побоялась. Святая Дева поймёт меня, коли сын родится.
-То-то, што может родиться, - улыбнулся Фрол. - Для дитя и для тебя венчаться надобно: люди - мы, не звери, и по-людски пущай будет у нас.
-Воля твоя, я - согласная. - Меланья спрятала лицо, вертя пуговицу на душегрее.
Фрол понужнул коня и молчал до села, лишь у околицы обернулся и спросил:
-Што ж ты, Мелаша, раньше не подала знака? Ведь сколь времени потеряли, эко дурные!
-Раньше... - Она улыбнулась. - Не больно ты раньше к бабам присматривался. И я раньше почём знала? Сердце, оно тоже не сразу скажет... Нынче, когда с мужиками говорил на сходе, меня ровно в сердце кто толкнул. А как сказал, что пойдёшь на сечу, будто вот здесь оборвалось, - она тронула грудь. - Так мне жалко стало тебя и твоих сыночков. С того, может, и согласилась над бабами поначальствовать.
-Значитца, кабы не беда, и счастья мне не знать бы? - вздохнул Фрол. - Глядишь, сторонились бы друг дружку. Ну, ин ладно, што хоть так вышло... Повенчает нас батюшка, и перевезу я тебя в свой дом, с матушкой и с детками. У меня всё же - просторней.
-Твоя воля, я - согласная, - Меланья потупилась, и Фрол почувствовал через этот ответ, насколько горька - свобода вдовицы, даже такой молодой, и до слёз ему стало жалко Меланью за два года её вдовьей жизни.
На весь поход достанет Фролу воспоминаний о мимолётном семейном счастье, воротившемся так нежданно. Снова и снова переживал он случившееся у ручья, венчанье в тот же вечер с коротким свадебным гуляньем, которое, однако, имело продолжение. Вспоминал и настороженность старших сыновей, радость младших, сразу получивших мать и двух сестрёнок, их ссоры за право играть с девчонками, заявление двенадцатилетнего сорванца Николки: "Разобью нос, кто сестричек тронет!" - и понятливость старшего, который с наступлением сумерек уводил ораву на сенник, пресекал ссоры и, пока не уснут меньшие, рассказывал сказки, заставляя жаться друг к дружке... И полубессонные ночи в тёмной горенке, неуёмные ласки жены, которой хотелось отлюбить его за всю оставшуюся жизнь. Сколько же сил - в его Меланье! Она вскакивала на заре, когда он забывался в коротком сне, доила коров, варила еду на всю семейную артель, по росе бежала в поле на жатву, где не только первой была в работе, но успевала и женщин наставить, чтобы, возвращаясь домой к полудню, помогали мужикам собраться.
Мужики с утра до ночи готовили снаряжение, крепили телеги, подлаживали избы, печи, допахивали клинья под озими, ловили неводами рыбу в озёрах. Гору работы перевернуло за три дня село Звонцы и ещё справило четыре свадьбы...
Юрко Сапожник шёл за нагружённой подводой, опустив сметанную голову, и его безусое лицо было в прощальных поцелуях и слезах лучшей девушки Звонцов. Он переживал все часы и минуты последних дней - с того момента, когда с сулицей и чеканом вернулся с подворья кузнеца, где Таршила до зари учил охотников искусству удара. Поев чёрного хлеба с парным молоком и пареной репой, попросив мать, чтобы нащепала лучины для светца и положила на лавку под коником, он пошёл в сени за кожами. Сулил мужику из соседней деревни оголовить сапоги за пуд пшена. Летом заказы случались редко, дорожил ими, да и слово дано человеку. На дворе забрехала собака, он выскочил и заметил в сумерках за тыном знакомое пёстрое платьице.
-Ты што тут делаешь, полуночница? - спросил он.
Девчонка приникла к ограде, зашептала:
-Дядя Юра, иди ближе...
Заводила ребячьей ватаги Татьянка, та, что первой примчалась в поле с вестью о московском гонце, была выдумщицей. Опять, видно, что-то взбрело ей в головёнку, и Юрко, пряча усмешку, попытался её охладить:
-Спать беги, а то мамка тебе задаст.
-Ты не говори мамке, дядя Юра. Нянька Арина велела, чтобы ты пришёл за нашу баньку, она возле конопли будет ждать.
-Ишь,ты, велела. - У Юрка спёрло в груди, сердце сорвалось с привычного хода; новый тын, и лес за селом, и заря над озером поплыли вдаль.
-Ты - быстрее, дядя Юра, нянька Арина велела.
Юрко кашлянул и - строго:
-Коли велела, приду... Погодь-ка...
Он метнулся в сени, нашарил на полке горшок с сотовым мёдом, которым пасечник расплатился за ремонт сбруи, выбрал кусок поувесистей, воротясь, отворил калитку, сунул девчонке в руки.
-Ой, благодарствую, дядя Юра, я побегу. Уленьку угощу.
Юрко постоял, унимая сердце. Соседское подворье и огород были скрыты плетнём, он не сразу отыскал потаённую щель, присмотрелся. Вот по дорожке к сеннику, где летом спала ребятня, мелькнуло светлое - не иначе Татьянка, - потом дверь снова скрипнула, и тёмная фигурка исчезла в подсолнухах. Не уж то Арина?.. Темнокосая гордячка, смеявшаяся в глаза парням, когда пытались ухаживать за ней в хороводах, прислала сестрёнку? Он и близко боялся к ней подходить. Особенно после того, как брякнула одному ухажеру: "Попробуй ещё топтаться под избой, смородину мять! Улькиной соплёй приклею к тыну да отвяжу Серого - он те портки-то спустит. Петух драный!" Парень - отчаянный, озороватый, но тут слинял, отошёл, не проронив слова, унося прозвище. Может, и Юрка поджидает новая проказа Аринки?.. Но что угроза посмешища в сравнении с надеждой на благосклонность черноокой красавицы! Юрко перемахнул грядки капусты, лука и репы, продрался сквозь малинник на задах огорода, перелез берёзовый частокол, крадучись направился к стене конопли за соседской банькой, стал под куст черёмухи и, тая дыхание, прислушался. В траве трещали кузнечики, от баньки им отзывался сверчок-чюлюкан, пикировали летучие мыши, едва не задевая ветви черёмухи. Запах конопли кружил голову, было душно, как перед дождём, а небо ясное, тёмно-синее, до жути глубокое. Ещё заря не сгорела, но звёзды высыпали крупные, трепетные; одна, кровавого цвета, казалось, висела над лесом, и узкий месяц отражал её блеск. С улицы доносились голоса, стучала телега, в церкви светился огонь.
"Не придёт..." - твердил про себя Юрко и вздрагивал от шороха. Тень совы налетела из сумрака, он замахнулся на неё, да так и застыл - по тропинке шла девушка в тёмном сарафане.
-Юрко, ты?
Он шагнул к ней, она схватила его за руку, почти бегом увлекла мимо зарослей конопли к опушке берёзового леска за огородами.
-Пришёл? - выдохнула шёпотом, останавливаясь в тени берёзы. - Зачем пришёл?
-Как... зачем? - Юрко растерялся. - Ты же звала.
-Дождался, что позвала. Рад, да?
Сбитый с толку, он смотрел в её блестящие в сумраке глазищи. Сколько раз видел эти глаза днём - словно стоишь над чёрным омутом, и завораживает он тебя глубиной, мерцанием водоворота - того и гляди, бросишься в объятья водяного. Недаром мать Аринки называют колдуньей и побаиваются. Однажды бабы даже побить хотели - поссорилась с соседкой, а та через час свалилась в погреб, чуть до смерти не зашиблась. Поп выручил, заявив, что колдовство - суеверие, язычество. И всё же доныне поговаривают, будто белая лошадь, что появляется ночами в окрестностях села и гоняется за припоздавшими путниками, - не иначе как мать Аринки. Юрко белой лошади не видел, зато другое знает: бабы тайком бегают к матери Аринки за приворотными средствами, носят к ней отливать испуганных детей, просят помочь, если у коровы пропадает молоко, а в колодце портится вода. Она не отказывает: даёт травы, ходит смотреть коров, готовит им пойла, сыплет в протухший колодец горящие уголья, отливает ребятишек, но молитвы при этом шепчет, обращённые к святым. Может, для виду? В селе каждый убеждён: мать Аринки знает слово. Не от простых же молитв, не от лесных трав выздоравливают люди и животные, и не от одних же углей вода в колодце очищается! Вот и парни сохнут по её дочери не иначе как через то слово. Девки злятся, за глаза грозят вырвать "колдуньиной дочке" косы, но каждая тут же и ластится к ней - то ли боятся, как бы жениха не отбила, то ли мечтают завладеть тем словом? Наверное, Аринка и спасается от ненависти подруг, гоня от себя воздыхателей. И мог ли Юрко Сапожник с простоватым лицом деревенского Иванушки да при своей полусиротской нищете мечтать о внимании первой красавицы в Звонцах? Вот разве когда боярин возьмёт его к себе да поставит над мастерской?.. Но станет ли ждать Арина? И вдруг позвала!
-Молчишь? Сказать нечего? Али я тебе - противна? Думаешь, позвала - так и цена мне полтина? Думаешь, да?
-Арина, погоди, - он хотел взять её за руку, но девушка отшатнулась.
-Оставь это, отойди! А то возненавижу!
Юрко отступил. Коса извивалась в руках Аринки, стеклянные бусы, нашитые на треугольный косник, поблёскивали в сумраке гадючьими глазками. Юрку даже не по себе стало. А она, уловив его робость, бросилась на грудь парня, обхватила за шею:
-Милый, противный, ненавистный, глупый, сокол мой...
И тогда Юрко Сапожник узнал, каким оглушающим бывает счастье человека. Вот теперь ему стало страшно: эти её руки, эти губы, эти косы, скользкие, холодные, сладкие, - они ведь одни во всём подлунном мире, они сейчас ускользнут, исчезнут, и таких он никогда, нигде больше не найдёт. Но воспоминание останется в нём, и как же тогда жить на белом свете Юрку Сапожнику? И пока его счастье не кончилось, он должен сказать, обязан сказать ей то, чего не скажет уже никому:
-Реченька ты моя светлая, берёзонька тихая...
Аринка вздрогнула, замерла в его руках, прижалась, слушая сердце Юрка, будто в нём снова и снова повторялись слова, неожиданные в устах сельского парня, привыкшего ходить за сохой, орудовать топором, тачать сапоги, чинить сбрую. А она и раньше знала, что живут они, зреют в сердце Юрка, - их выдавали застенчивые глаза. Колдуньина дочка не могла не знать, что в застенчивых глазах таится больше любви и страсти, чем в смелых и наглых... Долго стояли, обнявшись, но вот Аринка вздохнула, отстранила Юрка, закинула косу за спину и спросила: