-Слава повелителю Золотой Орды! - пролаял он. - Слава непобедимому Мамаю!
Громче всех кричала первая тысяча, радуясь, что её начальник, тяжелорукий и злопамятный, теперь немного отдалится, занимаясь туменом. Вероятно, воины поумерили бы пыл, знай, какого тысячника готовит им правитель. А Мамай, замечая взгляды нового темника, думал, что двоевластие в этом тумене будет не долгим. Темир-бек наклонился к нему.
-Повелитель, дозволь отлучиться? Это надо тебе.
Мамай кивнул.
-Солнце устало, близится ночь, - сказал Есутай. - Скатерти в твоём шатре расстелены, и тебе пора отдохнуть - ведь завтра у тебя много дел.
Мамай тронул коня, спросил: доволен ли Есутай назначенным ему помощником.
-Твоя милость - бесконечна...
В степи возникло облако пыли, оно приближалось, и Мамай сдержал коня. Сотня воинов гнала лошадей и скот; мычали утомившиеся коровы, ревели быки, сквозь стук телег доносился плач детей. За всадниками плелось на верёвках несколько чернобородых полуобнажённых мужчин, их лица и спины были покрыты запёкшейся кровью и вспухшими рубцами. В телегах везли длинноволосых женщин в растерзанных пёстрых одеждах, сквозь рвань смуглела кожа, выпирали худые лопатки, полные муки глаза смотрели с опавших лиц, и только алые губы, жемчуг зубов да уголь бровей дразнили воображение. Многие женщины прижимали к себе чёрных детей с исплаканными глазами. Воины, проезжая мимо, кланялись, пахло конским потом, разогретой сыромятиной и ещё чем-то - чужим, не ордынским. Пленники на верёвках смотрели перед собой мутными, опустошёнными глазами. Сотник подскакал к свите и склонился.
-Говори.
-Отряд выполнил приказ темника Есутая. Мы захватили племя, ворующее скот. Я решил самых сильных мужчин не убивать, сарацины могут быть хорошими чабанами и табунщиками.
-Хе-хе-хе, - проблеял один из мурз. - Какой раб из цыгана? Не успеешь приставить к табуну - сбежит, да и коня сведёт. Волка не ставят стеречь стадо.
-Всех убивать - Орда останется без рабов, - произнёс Темир-бек, присоединившийся к свите. - Нам нужны кузнецы, эти годятся. Прикуём к наковальням - пусть бегут.
-Темник говорит хорошо, - кивнул Мамай. - Теперь ордынцам время воевать. Работать будут рабы.
Он последний раз скользнул взглядом по телегам, которые тронулись в сторону юрт, где произойдёт делёж добычи и лучшую часть, как всегда, выделят правителю. Но он даже не подумал об этом - больно мелка дичь. Лишь на миг задержался в ушах плачущий детский голос: "Су-у!" - наверное, одна из полонянок заставила своего ребёнка просить воды на том языке, который всем - понятен в степи: "Су-у!.." Но что для владыки Орды - писк какого-то зверёныша? Ведь сарацинов не считали за людей. Они были чем-то вроде полусказочных аламастов, людей дикого племени, которые жили в горных лесах, лишь изредка, в неурожайные годы, спускались в долины, к селениям, жестами и малопонятными звуками просили пищу. Обычно горцы их прогоняли, но иногда подкармливали, заставляя перетаскивать тяжести, очищать поля и тропы от каменных обвалов - они выполняли работу покорно и тупо, только надо было их вовремя остановить. В одном из походов в горную страну Мамай приказал взять для интереса трёх аламастов в войско. Каждый из них легко переносил наковальню, которую с трудом поднимали четверо сильных мужчин, мог на плечах тащить лошадь, одной лапой вырывал из промоины нагружённую кибитку, мог долгие вёрсты нести по раскисшей дороге помост для преодоления оврагов и ручьёв. Казалось, их сила - неиссякаема, но даже перед последним рабом они были послушнее собак. Кормили их зерном и неварёными мясными отбросами, из-за которых они враждовали с собаками на потеху воинам. Но потеха длилась недолго: три аламаста скоро приучили собачью орду, сопровождающую войско, держаться на почтительном расстоянии. Они дрались не только лапами и зубами, но и метко бросали громадные камни. Мамай хотел испытать их в бою, но из этого ничего не вышло - пробудить вражду к людям и даже к лошадям в душе аламастов оказалось невозможно. На охоте в плавнях реки их послали взять обложенного в камыше тигра, объяснив, насколько возможно, что тигра надо притащить живым. Но они задушили тигра. Мамай рассвирепел: живого тигра в клетке он намеревался послать в столицу, как весть о том, что горские племена скручены им, - это произвело бы впечатление не только на тогдашнего хана, но и на весь ордынский народ. Тигра выслеживали все дни, пока войско отдыхало, а найти нового - непростое дело. Мамай приказал отхлестать начальника охоты кнутом, аламастов - побить стрелами. Их отвели на поле, поставили рядом, окровавленных, со свисающими клочьями волосатой шкуры и молодые воины поочерёдно выпускали в них стрелы, стараясь попасть в сердце. От попаданий в другие части тела аламасты лишь вздрагивали, удивлённо глядя на убийц печальными глазами из-под выдающихся надбровий. Но даже поражённые в сердце, они падали не сразу: обливаясь кровью и мыча - "а-ла-ллам", - поднимали лапы к лицу, опускались на колени и лишь потом под градом стрел простирались на земле. Ни один не пытался убежать, ни один не бросился на стрелков: люди, вероятно, представлялись им Всемогущими Богами, и то, что люди делали, казалось им неизбежным... Если бы все другие народы стали такими! Но не для того ли с началом нынешнего лета Мамай собрал в кулак двенадцать орд и ещё три подвластных ему царства? Не для того ли он проверяет войско, всюду ставит преданных ему военачальников? Когда в огне русских селений и городов кулак его армии закалится, можно будет населять подлунный мир сплошными аламастами...
После обильного, но нешумного ужина и вечерней молитвы - в походах Мамай не любил вина и пиров - он остался в шатре вдвоём с новым темником. Мамай уже давно не мог спать в одиночестве. Кто-то, преданный ему не меньше, чем он предан себе, должен быть рядом. Этот кто-то сейчас находился далеко, в шёлковой юрте Мамая посреди войлочных юрт его куреня, а здесь Темир-бек казался Мамаю самым верным наперсником и стражем. Кроме того, если в шатре спят двое, враг может их перепутать. Укладываясь в постель, сказал:
-Получше смотри за старым волком, ещё не все его зубы стёрлись.
-Я буду смотреть за ним твоими глазами, повелитель, - отозвался Темир-бек.
...Перед Мамаем стлались дороги, множество дорог, уводящих в марево степи, в бесконечность Вселенной. Они вздыбливались над горизонтом, развевали гривы мерцающей пыли, ржали и на призывное ржание дорог неслись отовсюду табуны призрачных коней - чёрных и рыжих, золотых и белых, игреневых и красных, - они скакали вдаль, вслед за гривами пыли, и в закатном пламени под их копытами сгорала земля. Деревни и города таращили глаза окон, вздымали огненные руки, выли в небо и шарили огненными руками, а кони скакали, разнося новое пламя, оно было повсюду, и Мамай стоял в огненном лесу, окружённый жадными ищущими лентами. Голос хана Хидыря, или Абдула, или Махмета, или другого из убитых вопил: "Держи хана!.." Мамай рванулся от щупалец, и они заметили его, кинулись со всех сторон, - а кони скакали мимо, - и вытянутая полоса пламени настигла, сверкнула у горла, коснулась его, острая и ледяная. Мамай вцепился в горло и проснулся. Он сидел на постели, терзая рубашку, и облился холодным потом: в шатре был человек. Мамай вырвал из-под подушки кинжал, готовый метнуть его на шорох, и уронил руку. Темир-бек... Он мог убить Темира!.. Почудилось движение, Мамай окликнул темника.
-Слушаю, повелитель.
-Почему ты не спишь, Темир?
-Сегодня я - твой ближний телохранитель и не сомкну глаз до утра.
-Проклятый сон, - проворчал Мамай, чувствуя неловкость. Темир-бек, наверное, видел, как он схватился за кинжал.
-Ты устал, повелитель, а в шатре - душно. Я открою полог.
-Не надо. - Мамай набросил халат, нашёл у постели мягкие туфли, вышел наружу.
Часовые, увидев его, чуть отступили в темноту. С севера тянуло свежестью, в чёрном небе пылали созвездия, их лучи кололи глаза, и Мамай подумал: погода будет сухая, это хорошо - русы соберут много хлеба. Вблизи кольцом стояли палатки охранной сотни, кое-где за ними тлели костры, едва озаряя фигуры воинов. По одну сторону за палатками лежала степь с редкими огоньками, по другую - в полгоризонта вставало зарево костров. Было ещё рано, Орда не спала. Если существуют небесные духи, они, наверное, видят сейчас в степи не меньше огней, чем - на небе. Орда... Миллионорукий, миллиононогий, миллионоротый зверь, вышедший на охоту, простёрся по степи, и костры его становищ кажутся тысячами его горящих глаз. Мамай содрогнулся от мысли, что этого зверя вывел он, раздразнил посулами добычи, и его уже нельзя загнать в степную берлогу. Хоть раз надо накормить до отвала, пустить ему кровь в битвах - тогда он присмиреет. Иначе растерзает хозяина и переметнётся к другому. Так не уж то правитель - невольник тех сил, которые руководят толпой, и до тех пор он сидит в седле, пока умело направляет шенкелями власти миллиононогого зверя, идущего на запах пищи? Прежде Мамай не знал таких мыслей. Прежде Мамаю казалось - стоит ему сесть на трон, и он будет вертеть Ордой, как захочет. Всё - не так. Повсюду он чувствовал сопротивление, как было и в этом тумене. Он добился своего, но Орда помнит уступки и при случае его победы над ней обратит в смертный приговор своему правителю. Пока Орда позволяет ему убирать противников, потому что Орда пошла за ним, распалённая посулами побед и большой добычи, но что последует за первым его поражением? Отступать поздно. Только военные победы принесут ему ту власть, когда правитель и Орда становятся как бы одно. Этого добились Чингиз и его ближние потомки. Добьётся ли Мамай?..
Он вздрогнул - чёрная птица пронеслась над шатром. Его светлая одежда, наверное, видна далеко - как же он забылся?! Прилетит из темноты стрела, отравленная ядом каражервы, - без звука уйдёшь вслед за бывшими ханами. Мамай отступил под полог шатра, но разве шёлк - защита от стрел? Может прилететь не одна - десяток, два десятка, сотня. Есутай, конечно, понимает, что его поймали в капкан не для того, чтобы долго кормить, а он пока - здесь хозяин. Говорят, Батый спал в кибитке с железными стенками. Не завести ли такую?
Он опустился на верблюжью кошму, покрытую шёлком, и насторожился.
-Ты слышишь топот, Темир?
-Да, повелитель. Ночью пасут коней. Это табун гонят к реке.
Мамай прилёг, но глаз не закрывал. Скоро шатёр озарился. И в неровном свете, неслышно ступая по ковру, к постели подошёл последний хан из чингизидов Махмет, присел в ногах Мамая, долго смотрел на него, тряхнул кровавой косицей, прохрипел перерезанным горлом: "Спишь, мой верный темник? Бок-то тебе вон копьём просадили, видишь, - чёрная побежала". Он коснулся одной ладонью своего горла, другую обмакнул во что-то рядом с Мамаем, покачал головой, и на лицо Мамая упали багровые капли, вспыхивая, подобно лучам от камня в золотом жезле. "Смотри, мой верный темник, у меня - красная кровь, а у тебя - чёрная. Я ведь всегда знал, что она у тебя - чёрная". Махмет положил на лицо Мамая мокрую руку, и Мамай напрягся до дрожи, пытаясь приподняться, отбросить то, что его душило, пока не полетел в бездну... Навстречу ударил свет, ровный и золотистый, исчезли стенки шатра, земля открылась ему в удивительном, невозможном образе - огромный сияющий шар, зелёный и синий, жёлтый и белый, розовый и лиловый, облитый голубым хрусталём воздушного океана, напоённого солнцем. Он сидел на вершине величественного шара, над ним звучал голос любимой дочери красавицы Наили, она что-то говорила и гладила его лицо прохладными руками. Он не мог разобрать её слов, он лишь улыбался в слезах, чувствуя, как эти слёзы, звуки голоса и прикосновения прохладных рук наполняют душу светом, вымывают из неё чёрную кровавую накипь. И круглая степь покрывалась цветами, белые верблюжата резвились на лужайках, гоняясь за бабочками, и эти верблюжата, и степь в цветах, и небо, и голос Наили были слиты, были одно, и он был почти одно с ними, табунщик Мамай. Почти одно, потому что ему мешало быть с ними, стать ими шевеление под войлоком, на котором сидел. Его начинала раздражать эта помеха, он пытался придавить телом, погасить возню под собой, но то, что он сдерживал, тоже начинало злиться, вырывалось, верещало. Голос дочери отдалялся, затихал, а это визжало, рвалось на свет, Мамая подбрасывало и раскачивало, и отовсюду гремели хохот, вой и свист. Вот уже гаснет голос дочери, и вокруг - ни лужаек, ни округлого мира, только тьма, и он пытается удержать то, что с визгом рвётся наружу: знает, нельзя выпускать, - это гибель. А хохот гремит в уши, он силой воображения вызывает лицо дочери, Наиля наклоняется к нему сквозь красный сумрак, и вырывается это - рука в чёрных подтёках ложится на лицо дочери. "Чёрная кровь! На ней, на твоей Наиле, чёрная кровь, - гремит хохот. - На всём твоём роду - чёрная кровь, и вы все в ней захлебнётесь!.."
-Проснись, повелитель, - Темир-бек трогал его колено.
Мамай непонимающе смотрел на одетого темника со свечой в руке. В открытый вход задувало прохладой, и свеча трепетала. В степи топотал табун.
-Тебя мучили степные духи, повелитель, и я осмелился тебя разбудить. Духи летят за войском, они требуют от тебя крови врагов; я знаю их - меня они не раз посещали ночами. Я послал всадника к моему отцу, он - знахарь и пришлёт снадобье. Это снадобье отгоняет нечисть и даёт спокойный сон. Всадник скоро вернётся.
Мамай привстал и откинул верблюжье одеяло.
-Я оценю твою услугу, Темир-бек. Но не злые духи меня тревожат - мысли о врагах, которых - ещё много в Орде. Я сплю спокойно лишь посреди костров моей личной тысячи.
-О врагах в эту ночь забудь, повелитель. Я приказал за палатками твоей охранной сотни поставить воинов первой тысячи с особым паролем. На два полёта стрелы к твоему шатру приблизится разве только мышь. - Он наклонился к лицу Мамая и добавил. - Даже между шатрами сопровождающих тебя мурз и твоим шатром стоит линия моих самых доверенных воинов.
Мамай схватил темника за плечи.
-Темир! Ты подготовил мне тысячу воинов, каких - немного в Орде. За это я возвысил тебя, но думал - не слишком ли? Я недооценил тебя. Слушай, Темир. Твой тумен станет вторым в войске после моего. Теперь же я усилю его двумя тысячами, и вороньи перья на шлемах вы замените соколиными. Ты станешь первым моим темником, но помни: у тебя отныне - те же враги в Орде, что - и у Мамая. Они тебе не простят. Готов ли ты?
-Повелитель! - темник припал к ногам Мамая. - Приказывай!
Мамай коснулся его бритой головы.
-Служи мне так, чтобы получить из моих рук награду, о которой мечтают цари. Заслужи её... Встань и погаси свечу. Я сплю, и снадобья мне не надо.
Теперь сон Мамая был глубок и тёмен. Он как бы охватывал весь тот круг на два полёта стрелы, который ограждали воины Темир-бека. Мамай открыл глаза уже после восхода, и темник вошёл к нему с вестью: ночью Есутай покинул стан и увёл с собой третью тысячу. Эта тысяча наполовину состояла из старых воинов, которых Есутай не раз водил в походы, вторую половину составляли молодые охотники и табунщики.
-Куда ушёл?
-Говорят, в земли улуса - там ещё остался народ.
Мамай принял весть спокойно, хотя тысяча воинов - потеря немалая. Не вассальный сброд - ордынцы. Но может, это - и лучше, что вблизи столицы появится опытный военачальник с отрядом. Тохтамыш поостынет. На племянника Тюлю-бека, чингизида, сидящего в Сарае под именем великого хана Орды, надежда плохая - никудышний полководец. А Есутай Орде не изменит, даже обиженный.
-Ушёл - не жалей. Вот ты - и князь, а не просто темник. Помни моё слово.
Глаза Темир-бека показались Мамаю счастливыми, - видно, темник догадывался, о какой награде вёл речь его повелитель минувшей ночью. Мамай позавидовал ему: он уже не помнил, что значит быть счастливым.
Мамай почувствовал: он сделал всё, что хотел сделать в этом тумене. Оставил на праздник состязаний несколько мурз из свиты и приказал поднять охранную сотню.
-Прикажешь мне назначить начальника первой тысячи или ждать твоей воли? - спросил темник.
-Тебе нужен сильный помощник, я пришлю моего сотника Авдула. Теперь, я думаю, он вернулся из разведки. Подружись с ним.
-Благодарю, повелитель. Богатура Авдула знает вся Орда. Он станет мне братом.
Мамай сдержал усмешку и тронул коня. Проезжая через становище, снова похожее на мирную кочевую орду, завернул к месту судилища. На вытоптанном пятачке вокруг позорного столба, увенчанного шкурой шакала, толпой стояли начальники войска. Лицом к столбу в дубовом кресле восседал начальник четвёртой тысячи, старый сивоусый наян. Не было тут ни муллы, ни судейских исправников - только воины да войсковой писец; это был военно-полевой суд, осуществляемый по приказу правителя. Перед судьёй на коленях со связанными руками стояло несколько человек - торговцы и чиновники, заведовавшие снабжением войска. Их схватили накануне вечером и, судя по разорванным пёстрым халатам, сквозь которые проглядывали исполосованные спины, по вспухшим пяткам, с них уже сняли допрос. Возле столба висел над костром медный котёл, в нём пузырилась чёрная жижа, источая едкий дымок. На том же костре в раскалённой докрасна жаровне блестели жёлтые металлические кружки. Толпа, расступаясь, склонилась перед Мамаем, подсудимые завыли, начали бить землю лбами, моля о милости. Мамай подал знак судье - продолжай. Писец начал читать с бумаги проступки и вины Менглетхожи: обсчитал пастухов при поставке в войско баранов, простые ногайские сёдла выдал казначею за дорогие черкасские, а вырученные лишние деньги взял себе. Данных ему в помощь людей с лошадьми использовал так, будто они его работники, - посылал их к арменам за вином и тем вином торговал в Орде по запрещённой цене; наконец, разбавлял водой лак для покрытия луков, а оставшийся лак сбывал охотникам на ордынских базарах. Далее перечислялись имена тех, кто свидетельствовал о справедливости обвинений.