Прадедушка Елены Петровны Густав Ган родился в Анхальт-Цербсте и существует предположение, что с детских лет он был знаком со своей сверстницей, тамошней принцессой, которая известна в России как Екатерина II. Прадедушку Блаватской Густава фон Гана по приезде в Россию стали называть Августом Ивановичем. Он был обласкан Екатериной II, из рук которой получил высокую должность Санкт-Петербургского почт-директора, чин действительного статского советника, российское дворянство и герб. В основе герба был древний рыцарский герб Ганов: красный шагающий петух на серебряном щите. Августу Ивановичу были также пожалованы земли, в том числе и в Приднестровье.
Один из его сыновей, Алексей Августович (около 1780-около 1830), дед Елены Петровны, дослужился до звания генерал-лейтенанта. Алексей Августович фон Ган жену взял из графского рода – звали ее Елизавета Максимовна фон Пребстинг, которая родила ему восемь сыновей. После его смерти она вышла замуж за Васильчикова. Среди дядей Блаватской с отцовской стороны наиболее близкими ей были Иван Алексеевич и Алексей Алексеевич, Первый из них был ротмистром лейб-гвардии кирасирского полка, а затем директором портов России в Санкт-Петербурге. Второй ее дядя жил как ссыльный безвыездно в родовом поместье близ села Шандровка Екатеринославской губернии, что на реке Орели. Такое наказание он получил за свое участие в Южном обществе декабристов. В этом именье Елена Петровна бывала в гостях в разные годы своей жизни вместе с матерью, отцом, сестрой Верой и ее детьми.
Была среди родственников отца и европейская знаменитость – графиня Ида фон Ган-Ган (1805–1870), писательница, автор многочисленных популярных романов, повестей, сказок и агиографических сочинений, столь же в то время известная, как Жорж Санд. На закате своих дней она занималась благотворительностью и приложила немало усилий, чтобы падшие женщины вернулись к праведной жизни. Она приходилась Елене Петровне двоюродной бабушкой. Понятно, что при таких предках Блаватской было бы просто невозможно вести жизнь обыкновенной обывательницы.
– Лёля! Пора заняться делом! – это раздается голос обычно меланхоличной Елены Андреевны. Голос ее любимой мамочки, у которой прелестная головка, осененная густыми волосами, большие светлые глаза, длинная, аристократическая шея и жаркий нездоровый румянец на щеках. Лёля и сестра Вера, которая на четыре года ее моложе, маму почти не видят – в стороне от них она пишет романы. И девочки также не сидят сложа руки, у них много времени уходит на занятия.
По воспоминаниям Веры, они «каждый день аккуратно учились; особенно Лёля очень серьезно занималась с гувернанткой английским языком, а французским и еще многому другому – с Антонией; кроме того, к ней откуда-то приезжал три раза в неделю учитель музыки. Несмотря на много уроков, Лёля все-таки находила время шалить, такая уж она была проворная!».
Утром до завтрака Лёля увидела на наволочке маминой подушки бурые пятна. Мама была бледна и элегантна, в платье из клетчатой ткани с темным поясом. В первый раз у мамы пошла горлом кровь месяц назад, об этом шептались горничные, и она услышала. В последнее время кровь часто идет у нее из горла по утрам. На детей, на нее, Веру и еще крошечного брата Леонида, мама смотрит со страданием в глазах, как на будущих сирот. Хотя знает, что в нищету они не впадут, – не позволит мамина мама Елена Павловна.
Бабушка Лёли – урожденная княжна Долгорукова, а мамин папа, дедушка Андрей Михайлович Фадеев, – государственный человек, губернатор в Саратове. На папу, Петра Алексеевича Гана, как считает Лёля, надежд особых нет. Он живет кочевой и суматошной жизнью бедного артиллерийского офицера. Сегодня – здесь, завтра – там, а послезавтра – неизвестно где.
Его батарею часто переводят с места на место, все больше по глухим углам Екатеринославской и Киевской губерний. Приходится большей частью жить в избах. В каких только селах и деревушках они не останавливались! Особенно подолгу стояли в Романкове и Каменском. Перемещаются из одного провинциального захолустья в другое. Жизнь бродячая, неудобная, без духовного общения и требует немалых расходов, рассуждает про себя Лёля. Как еще только ее мама при такой жизни не опустилась, не превратилась в стервозную, полковую даму.
В жилах Лёли смешалась кровь многих народов, веками враждовавших друг с другом.
С неимоверной силой девочка переживает это слияние разных кровей, разрушающий эффект от которого в ней, как считают взрослые, в сто, нет, в тысячу раз больше, чем в других ее близких. Она и сама чувствует, особенно перед сном, как в ее жилах сталкиваются разнонаправленные потоки несходящихся времен, народов и характеров. Сливаясь в ней, они бурлят и пузырятся – кровяное тепло с резким аммиачным запахом серы и сладковатых отбросов заставляет ее зажать вспотевшей ладошкой нос. Она ощущает себя чаном, в котором потусторонние силы варят какое-то дьявольское снадобье, чтобы на ней же его и опробовать.
Разве что кровь деда-губернатора чуть-чуть разбавляет крепкий настой из множества прошедших до нее разных жизней. Да и то в этом, казалось бы, относительно спокойном и размеренном потоке вспыхивают и на мгновение ослепляют зарницы каких-то давних, отгремевших сражений и схваток. Сколько человеческой кровушки пролилось во времена Батыя, Крестовых походов и Варфоломеевской ночи!
И всякий раз двое из ее пращуров, он и она, обязательно выживали, сохраняли и продолжали род. Неумолимо двигались через завалы трупов, через немереные кладбища к ее времени, к ее появлению на свет. В судьбах именно этих удачливых, любвеобильных, смиренных и жестоких людей раскрываются глубины жизни и истины, понятные ей, их потомку, достойной наследнице знаменитых людей, и недоступные посторонним.
У нее свое, удивительное, ни на что не похожее будущее. Зря беспокоится и тревожится ее мать, которая предрекает старшей дочери горькую участь, считает, что в жизни ей суждено много страдать. Без страданий, между прочим, душа мертва. Так напутствует ее священник. Но отнюдь не он ее духовный отец. Он сам боится ее, маленькую девочку, как черт ладана. Непонятно только, где тут черт, а где – ладан. Ведь священник считает ее ясновидящей, одержимой бесом. При встречах с ней окропляет святой водой и читает какие-то молитвы-заклинания. До чего же деревенские священники невежественные и суеверные люди! Тогда уж намного приятней, думает она, находиться среди людей подлого звания: крестьян, дворовой челяди.
Самой судьбой она определена с какой-то заранее оговоренной целью в фантасмагорический мир, в котором благополучие и безопасность человека связываются со знанием примет и заговоров. Она помещена в ту питательную для народных верований и предрассудков среду, которая постоянно дразнит ее детское любопытство существованием незримой и нездешней волшебной силы и обитатели которой прививают ей веру в таинственное и неразгаданное. Как считают дворовые люди, девочке щедро перепало кое-что от этой «потусторонней» власти. Она иногда вглядывается в собеседника с такой напряженной внимательностью, уставясь в одну точку, что ее синие глаза вспыхивают и прожигают насквозь. Конечно же, считают крепостные няньки, их Лёлинька отмечена Провидением.
В самом деле, она обладает, как уверяет сестру Веру и знакомых детей, сверхъестественными способностями. Привидения, домовые, лешие словно открывают ей вход в мир поражающих воображение тайн. Недаром их образы не страшат ее, а, напротив, представляются завлекающими и желанными. Не с помощью ли нечистой силы она собирается завести знакомство с невидимыми и милыми существами, с той нежитью, которой взрослые пугают детей: ведьмами, домовыми, кикиморами, русалками? Она с жаром рассказывала детям о судьбе того или иного животного, которое в виде чучела находилось в домашнем зоологическом музее бабушки Елены Павловны. Своей фантазией Лёля словно их оживляла – и статичные, омертвелые, когда-то убитые ради научного интереса создания многообразной природы, казалось, воскресали, и она, словно понимая их язык, с восторгом внимала рассказам о звериной или птичьей жизни. Что запоминала – передавала сестре Вере и тете Надежде, а также другим детям, с которыми проводила свободное время.
Тетя Надежда, ее подружка по детским играм и проказам, много-много лет спустя вспоминала о том невозвратном времени: «…ее необъяснимая, особенно в те дни – тяга к мертвым и в то же время страх перед этим, ее страстная любовь и любопытство ко всему непознанному и таинственному, жуткому и фантастическому; прежде всего ее стремление к независимости и свободе действий – стремление, которым никто и ничто не могло управлять, – все вместе, это, при ее неукротимом воображении и удивительной чувствительности, должно было дать ее друзьям понять, что она обладала исключительной натурой и что для того, чтобы общаться с ней и пытаться управлять ею, нужны были исключительные средства. Малейшее противоречие приводило к вспышке чувств, часто к припадку с конвульсиями. <…> Ее нянька, как, впрочем, и другие члены семьи, искренне верила, что в этом ребенке жили «семь бунтующих духов»».
Перед ней возникает длинная безобразная фигура мисс Августы Софии Джефферс, ее гувернантки, старой девы из Йоркшира. От ее мерных, заунывных восклицаний и причитаний некуда деться.
Да, она ведет себя как сорвиголова. Как настоящий невоспитанный мальчишка, который лазит по деревьям, обирает яблони и груши, совершает набеги на чужие огороды. Она пойдет дальше – устроит взрослым что-нибудь почище этих заурядных проказ. Например, стащит удочкой накладные волосы с лысой головы толстенького прожорливого капитана, который тайно влюблен, как она убеждена, в мисс Джефферс. И стащит именно в день их свадьбы, в церкви, на виду у всего православного народа. Вот будет смех и скандал! Рассказывает сестре Вере и дворовым детям, что капитан этот обещал немедля жениться на мисс Джефферс, если она хотя бы один разочек на него пряменько взглянет. Это при ее-то косых глазах!
Она любит представляться хуже, чем есть на самом деле. Умеет устраивать душераздирающие сцены и оставаться неуязвимой среди раззадоренных и взбаламученных ею людей. Научилась отходить тут же в сторонку и смотреть как ни в чем не бывало, методично укладывая в своей просторной памяти друг за другом, ряд за рядом поленницу нелепых человеческих движений и оторопелых реакций; приводит их в своей голове с немецкой педантичностью в почти идеальный порядок. Ее пухлые ручки при этом подрагивают от предвкушения удовольствия: еще бы, она сотворила такую сногсшибательную пакость! Ее ангельское личико покрывается матовой бледностью, только красные, слегка обветренные губки выдают ее кровожадность.
Все эти страсти-мордасти разыгрываются Лёлей с одной неосознанной целью – избавиться от неотвязной скуки. Скука выслеживает, исподтишка наносит удар за ударом, стоит девочке на мгновение остановиться и начать зевать. Она не может угадать, какая шалость окончательно доконает скуку, какую затеять с ней игру, в ходе которой преобразится до неузнаваемости ее, как у кучера Данилы, постное, скособоченное лицо с вывороченными скулами. Звонким ударом пощечины Лёля выведет скуку из оцепенения, вызовет какое-то ответное движение с ее стороны, и застылое, непроницаемое лицо наконец-то зашкворчит, как раскаленная сковородка с брошенными на нее ломтиками сала.
Жизнь подарила ей нескончаемую скуку как участницу в играх и игрищах. Играть придется, по-видимому, до самой смерти, азартно и ва-банк, а проигрывать как можно реже. Нельзя также забывать и о том, что скука легко и незаметно переходит в уныние, а тогда – пиши пропало! Уныние – это безысходность в квадрате, позорная капитуляция перед неблагоприятными обстоятельствами жизни. Чем дьявол внешне отличается от Христа? Своим унылым и кислым видом – вот чем! Даже отчаяние взрывает человека изнутри, подвигает его на сопротивление обволакивающей пустоте. Человек сопротивляется либо истеричным и натужным весельем, либо нестерпимой и пронзительной болью. В этом случае важен результат – сохранение самого себя.
Иногда ей казалось, что спонтанно возникающие в ее сознании картины прошлого и будущего что-то вроде фата-морганы и достаточно будет незначительной перемены в душевной атмосфере, как этот мираж тут же исчезнет. Ведь время, как лишай, постепенно и неумолимо, съедает древо жизни – остается жалкий и трогательный в своей беззащитности оглодок.
Все ее предки, которых девочке ставят в пример, были отчаянные игроки. Некоторые достигли известности, а один из них объявлен святым. Она читала о нем в Четьях-минеях. Это черниговский князь Михаил, родоначальник князей Долгоруковых. Его нательный крест до сих пор хранится у ее бабушки Елены Павловны, урожденной Долгоруковой. Крест большой, серебряный, позлащенный, с резным изображением святых угодников. И до днешнего дни, как говорили в старину, была бы Лёля в полном неведении относительно того, что предшествовало казни князя Михаила в Орде 20 сентября 1246 года, если не жила бы воображением. У нее лет до четырнадцати никогда не было особого уважения ко времени и месту, в которых что-то случалось. Для нее более существенным было знать, с кем именно и почему это могло произойти и какие будут последствия. Фантазия употреблялась ею в качестве хорошей подзорной трубы, с помощью которой она обозревала события далекого прошлого и ее участников.
Может быть, с князя Михаила и началось материальное оскудение их рода. И одновременно обозначилось духовное восхождение. Известно же, что князь Михаил пекся о сирых и убогих, с юных лет относился к ним с кротостью и милосердием. Потом уже, спустя много столетий, потомки князя приумножат и разделят оставшиеся сокровища для того, чтобы их отобрали завистливые, корыстные и злые люди, а кто спасется – сами промотают их враздробь и с необыкновенной быстротой.
Любостяжания в Долгоруковых нет, ни капельки, и слава богу!
Наибольшим гонениям Долгоруковы подверглись при императрице Анне Иоанновне. Некоторые из них, как князь Сергей Григорьевич был казнен в Новгороде вместе с другими Долгоруковыми. Он владел многочисленными имениями, населенными крепостными крестьянами, число которых простиралось до двухсот тысяч. Имения с крепостными были конфискованы и безвозвратно отписаны на Анну Иоанновну.
– Лоло! Барышня! Срам-то какой! – кричит мисс Августа София Джефферс. Кричит она, разумеется, по-английски, переиначив «Лёлю» на английский лад в «Лоло». Англизированное имя назойливо впихивается в ушную раковину твердыми иноземными «эль» – такие в нем недружелюбие и агрессивность. Никакая она вовсе не Лоло, а Елена Прекрасная, ее заворожил игрою на лире Парис и украл у дурака-мужа. Из-за нее началась война, она теперь во вражеском стане, который ей милей родного дома. У нее ярко-синие глаза и белоснежная кожа с голубоватым подтоном.
Но вот громыхает в ушах это ненавистное «Лоло». Уши напрягаются, и она чувствует, холодея от страха, как они встают торчком, словно у зайца, загнанного под куст. Уж лучше называла бы ее веселым, бесшабашным «О-ля-ля» эта противная, разноглазая гувернантка. Один глаз у нее белесый, будто ошпаренный кипятком, а другой – черный, разбойничий, и глядит он куда-то вкось и чуть-чуть вниз, еще немного – и упрется в основание мощного носа. И явится тогда на свет неведомое существо: носоглаз. Новое для них, обыкновенных людей. А так-то оно издавна известно среди болотной нежити и наконец нашло пристанище на лице мисс Джефферс.
Вот сейчас появится молодая институтка Антония Христиановна Кюльвейн, замечательно образованная девушка с удивительной и трагической судьбой. Правда, она находится здесь не как гувернантка, а как мамина компаньонка. Занимается она с Лёлей и ее сестрой Верой по доброй воле, из уважения к их маме, а не за плату. Она намного мягче выскажет то же самое недовольство взрослых, но только по-французски.
Весь сыр-бор разгорелся из-за Лёлиного желания немного прокатиться верхом.
Офицер из полка отца галантно предложил ей, как взрослой, сесть в седло. Она сдержанно его поблагодарила и уже было собиралась прибегнуть к его помощи, как вдруг развопилась эта мерзкая англичанка.
Как ей хочется вскочить одним махом на лошадь с тонкой мордой, припасть губами к гриве, пришпорить ладные лоснящиеся бока, с ходу пустить ее вскачь, галопом – аллюром два креста! Она уже представила себе, как она, великолепная амазонка, с развевающимися светло-золотистыми волосами, несется мимо отца, мамы и солдат на плацу. Ее сопровождают два молодых офицера, писаных красавца, в ярко-желтых крагах и со страусовыми перьями на киверах. Они скачут с ней почти вровень, лишь чуть-чуть, на полметра, поотстав, – надо же им как-то выразить свое восхищение ее юной прелестью и рыцарскую преданность.