– Тоня, а я к тебе, – сквозь галдеж громко сообщила я, тщетно стараясь высмотреть за развесистым фикусом подругу.
– Лида, если не срочно, через минут сорок где-то зайди. Мне нужно с уведомлениями закончить, – раздался голос из зарослей, – а вообще, что ты хотела?
– Я за красками пришла, – пытаясь не зацепить горшок с особо вонючей гортензией, сообщила я фикусу. – Для стенгазеты.
– Давай я освобожусь, и сама тебе занесу? – прошелестела фикусная листва.
Образовавшиеся свободные сорок минут я решила потратить с пользой для себя – заскочила в отдел кадров и написала заявление на отгул на завтра (у Лидочки их накопилось аж на четыре дня). Во-первых, пора сходить в таинственную квартиру на улице Ворошилова и посмотреть, кто там живет, и почему за коммуналку платит Лидочка. Во-вторых, банально хочется отдохнуть, особенно в виду того, что выходных в ближайшее время не предвидится. Ну, и в-третьих (и это, пожалуй, самая главная причина), – мне хотелось сделать эту чертову стенгазету так, чтобы читатели "рыдали от умиления". От конечного результата зависит многое.
Тоня пришла, как и обещала – через сорок минут, прижимая к себе большую коробку с красками и увесистый рулон ватманской бумаги:
– Вот, здесь все, что есть, – сказала она, тяжело сгружая все это добро на стол, – я тебе еще пару запасных листов даю, вдруг испортишь. Если останется – верни, пожалуйста, нам еще к первому и девятому маю стенгазеты готовить.
– Спасибо, – кивнула я. Видя, что Тоня собирается уходить, добавила:
– Тонь, на секундочку, – я быстро вытащила кусок мыла из сумки и протянула ей. – Это тебе, маленький подарочек.
– Что это? – удивилась Тоня, рассматривая презент.
Мыло ручной работы всегда выгодно отличается от обычного мыла. В первую очередь оно красиво, и при этом удобно. Я постаралась на славу. Густо источающее насыщенный шоколадный аромат мыло-скраб, с одной стороны предназначалось для тела (это где с люфой), а с обратной его можно было использовать как щадящий скраб для лица (который с овсянкой). Перетянутый золотистой атласной ленточкой карминно-коричневый брусок сразу понравился Тоне, и даже очень. Это было видно по вспыхнувшему детским восторгом взгляду. Рассмотрев мыло внимательно, сто раз понюхав, она, наконец, неуверенно сказала:
– Спасибо, Лида, но я не могу его взять…
– Почему это? – удивилась я.
– Ну, оно дорого стоит, наверное… – пробормотала она, – я такого нигде в магазинах не видела. Импортное же. Тебе и самой такое пригодится…
– Ой, да ладно, – отмахнулась я. – У меня еще пару кусков есть. Мне знакомая с Прибалтики много привезла. Вот я и решила с тобой поделиться. Мы же подруги.
– Ну, раз так… – неуверенно протянула Тоня и быстро сунула подарок в карман джинсовой юбки.
Вот и замечательно, первый шаг к примирению сделан. Теперь нужно закрепить:
– Слушай, Тонь, а почему это именно ты краски выдаешь? Ты что, стенгазетами занимаешься?
– Да нет, это Машка опять в декрет ушла, и всю канцелярскую материалку на меня повесили, – вздохнула она. – Мало мне своей работы.
Минут пять Тоня расписывала мне все тяготы конторской службы. Я в нужных местах только успевала сочувственно вздыхать или поддакивать (в зависимости от контекста).
– Слушай, – понизив голос и оглянувшись на дверь, вдруг сказала Тоня. – По поводу стенгазеты. Там из транспортного что-то невероятное затевают – выпросили у меня аж шесть ватманов. Вот. А технари так вообще, говорят, художника привлекли, и он им там все профессионально нарисует. А Ершова хвасталась, что какую-то статью о Гагарине в библиотеке переписала, и теперь это будет самая лучшая газета. Так что шансов у тебя, Лидка, вообще нет. Особенно зная, как ты рисуешь.
– Да мне как-то фиолетово, – пожала плечами я. – Главное, принять участие.
– Ты что, Лида, – покачала головой Тоня, – Забыла какой у нас "сам" повернутый на всем этом?
– Ага, – хихикнула я. – У нас же всегда так: если проиграешь – дадут втык, если выиграешь – все время стенгазеты рисовать будешь.
– А пошли в столовку? – вдруг предложила мне Тоня. – Если быстро пойдем, то успеем пообедать без очереди.
– Ну, пошли, – неуверенно кивнула я.
Я оттягивала знакомство со столовой до последнего. Начитавшись всевозможных историй в той, прошлой жизни, представляла советскую столовую как большое грязноватое помещение с хамовитым неопрятным персоналом и липкими тарелками с невнятной едой. Действительность превзошла мои ожидания: было чисто, а женщина в белом халате приветливо поздоровалась. На выбор был борщ или гороховый суп, на второе – макароны с котлетой, пюре с тефтелями или запеченная рыба. Несколько салатов, и главное – сладкий компот, как в детстве. И стоило все копейки. Я с удовольствием нагрузила свой поднос. А еще мы с Тоней взяли себе томатного сока: на прилавке была сероватая крупнокристаллическая соль в граненом стакане, а рядышком, в стакане с водой – несколько чайных ложечек. Чтобы каждый, значит, мог солить на свой вкус.
Мы вернулись с обеда, и я отправилась сразу в кабинет – если заявление на отгул подпишут, то нужно сейчас успеть доделать всю работу. Я уже открывала дверь, когда меня окликнула девушка (имя ее к своему стыду не помню, но она точно была из группы поддержки Зои).
– Лида, – крикнула она.
– Что? – обернулась я.
– Тебе звонили…
Сердце нехорошо заныло.
– Кто? – прошептала я.
– Да Горшков твой, – хихикнула она. – Просил тебя позвать, но ты уже ушла на обед.
Горшков! Моя персональная головная боль…
* * *
Квартира N 21 в доме 14 на улице Ворошилова встретила меня звенящей тишиной. Я позвонила в дверь, долго никто не открывал, хотя изнутри можно было уловить какие-то звуки, шебаршение, поскрипывание, вздохи.
Примерно через минут десять, когда мое терпение таки лопнуло и я стала решать – уходить домой или попробовать всё выяснить у участкового, дверь вдруг медленно-медленно приоткрылась. Пахнуло спертым воздухом давно непроветриваемого помещения. Я заглянула в полумрак прихожей – там никого не было. А дверь продолжала открываться дальше. Сама! Вдруг явственно послышалось какое-то сопение. У меня волосы встали дыбом, а сердце застучало где-то в горле со скоростью отбойного молотка. С полупридушенным всхлипом я отскочила обратно, в спасительный свет подъезда.
– Тётя, ты ко мне пришла в гости? – вдруг послышался тоненький голосок, с присюсюкиванием.
И тут я, наконец, посмотрела вниз и увидела – из-за двери застенчиво выглядывала маленькая черноглазая девочка, примерно лет четырех. Донельзя замурзанная, в полуспущенных застиранных колготках и байковой кофточке некогда желтого цвета, заляпанной вареньем и кашей. В спутанных до состояния войлока черных волосенках сиротливо болтался полуразвязанный гипюровый бант. При этом девочка выглядела довольно упитанной и щекастенькой.
– Тётя! – она нетерпеливо дернула меня за подол пальто.
– Что? – наклонилась я к ней.
– А что ты мне принесла? – букву "Р" она выговаривала через раз, видимо только научилась и еще не всегда могла ее правильно применять.
– Ты кто? – спросила я. – И где твоя мама?
Блин, у меня даже конфетки для нее, и то нет.
– А мамы нету! – заявила малявка, развернулась и устремилась куда-то внутрь квартиры.
– Ты сама? – крикнула я вглубь квартиры, но ответа не последовало.
Я в одиночестве осталась стоять у раскрытой входной двери.
Дурацкая ситуация, я совершенно растерялась: с одной стороны, нужно все выяснить, с другой – как еще посмотрят родители на то, что чужой взрослый человек будет в их квартире наедине с их ребенком в их отсутствие? А с третьей стороны, раз за коммуналку этой квартиры плачу я, значит я (точнее Лидочка Горшкова) не совсем посторонний человек и имеет право, как минимум, выяснить, что здесь творится.
Убедив себя таким вот образом, я вошла внутрь.
Взгляду предстала большая двухкомнатная квартира, донельзя захламленная и нечистая. Здесь, видимо, не убирались лет сто. На столике перед пыльным зеркалом с разводами от помады громоздились десятки флаконов с духами и одеколонами, пузырьки с каким-то непонятным содержимым, большие коробки с тенями (или красками?) всевозможных расцветок, засохшие букетики цветов в пыльных вазах. Одежда, в основном женская, огромными грудами валялась прямо на полу, свисала со стульев. Раскрытые дверцы шкафа демонстрировали такое же забитое мятой одеждой содержимое. Венцом экзистенционального перформанса являлась ажурная шляпа со страусовым пером и вуалью, которая вместо абажура висела на сломанном торшере.
Во второй комнате была только большая незаправленная кровать и валялся перевернутый стул (очевидно, упал под весом наваленной одежды). На смятом комке одеяла сидела девочка и, высунув от усердия язык, губной помадой рисовала каляки-маляки на застиранной простыне.
– Ты что это делаешь? – ласково спросила я, чтобы не напугать ребенка.
– Масясю рисую, – радостно выпалила девочка, тут же соскочила с кровати и продолжила рисовать "масясю" на обоях.
– Тебя как зовут? – продолжила попытку познакомиться поближе я.
– Светка! – девочка со смехом запрыгала вокруг меня на одной ножке.
– А фамилия у тебя какая? – я все еще не теряла надежду выяснить непонятки.
– Светка-пипетка-нехорошая детка! – довольно выкрикнула девочка, затем откусила кусочек помады и протянула остатки мне: – На!
Я аккуратно, стараясь не испачкаться, взяла помаду и пристроила ее на подоконнике.
– Выплюнь! – предложила я ребенку. Светка с готовностью плюнула в меня куском помады. Я еле успела отклониться, иначе пятно на пальто было бы обеспечено.
– Так делать нельзя, – строго заявила я, на что девочка отрицательно покачала головой и сообщила:
– Зя!
– Так как твоя фамилия, Светочка? – опять повторила я.
Ответ поверг меня в шок:
– Горшкова-а-а! – жизнерадостно крикнула Светка, показала мне перепачканный помадой язык и, чуть задумавшись, добавила. – Бяка-масяка!
Пока я пыталась отрефлексировать и сложить дважды два, входная дверь скрипнула и в квартиру вошла красивая молодая женщина. Глядя на нее, я сразу поняла, какой станет Светка-пипетка, когда вырастет.
Издавна существует типаж "демонической женщины". И каждый вкладывает в этот образ что-то свое: у Паустовского – обязательно "скачущая верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нём по-мужски", у Тэфи она непременно любит надеть "пояс на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу", у Достоевского это исключительно красавица, у современных авторов – суккуб или ведьма. Но все отмечают ее некую мрачную до мучительного отвращения притягательность.
Появившаяся в квартире женщина суккубом не была, да и серьги у нее висели в положенном месте, но вот что-то эдакое неуловимое, то ли инфернальный блеск в миндалевидных с поволокой глазах, то ли тяжелая в два обхвата иссиня-черная коса, перекинутая на грудь, сразу давали понять – это именно она, "демоническая женщина".
Не дав мне произнести ни слова, демоническая женщина с надрывом воскликнула:
– Я же сказала, за ремонт отдам деньги на следующем месяце!
Видя, что я не отреагировала никак, демоническая женщина, заломила руки:
– Зачем же вы ходите?! Вы же видите, – она широким жестом обвела захламленную комнату, – у меня ничего нет! Ничего!
– Оличка! – кинулась к ней Светка, и зарылась в подол явно импортного плаща. – Тётя хорошая.
– Так вы не из управы? – округлила глаза женщина.
– Ннет, – покачала головой я.
– И не от Василия? – с затаенной надеждой продолжила вопрошать она.
– Нет, – уже более твердо произнесла я.
– О! – радостно захлопала в ладоши та, – это же прекрасно! Прекрасно!
Она сбросила в сторону опрокинутого стула плащ, и, оставшись в темно-синем узком платье с расшитыми серебряной люрексовой нитью рукавами и воротом-стойкой, плюхнулась на кровать, нимало не смущаясь наличием там каляк-маляк от помады, и оживленно продолжила:
– Вы только представьте! Эти ужасные отвратительные люди… соседи снизу требуют, чтобы я поменялась с ними квартирой! – она слегка наморщила лоб, – так вы точно не из управы?
– Нет, не из управы, – подтвердила я, – и точно не от Василия. А вы мать Светы?
– Это Оличка! – возмущенно крикнула мне Светка и принялась с громким треском отламывать кукле руку.
– Светлана! – поморщилась женщина, – прекрати шуметь, пожалуйста. – У меня опять мигрень начнется.
Светка послушно переключилась на менее громкое выдергивание остатков кукольных волос.
– Не говорите так! Не люблю, когда меня так называют, – с виноватой полуулыбкой развела руками "демоническая женщина", – мы с отцом Светланы познакомились на первом курсе культпросвета, все так быстро завертелось, молодые были… Затем он ушел, а я должна расплачиваться за нашу ошибку одна. Знаете, как мне тяжело…
– Ольга, извините, но… – начала я, но была категорически перебита:
– Ну что вы, какая же я вам Ольга? – с тихой полуулыбкой взмахнула ресницами "демоническая женщина". – Называйте меня Олечка.
"Да чёрт с тобой, хоть бурундуком", – внутренне я уже начала злиться, но виду не подала:
– Олечка, а вы живете здесь, в этой квартире?
– Но вы же видите?! Видите?! – Олечка подскочила с кровати и, нервно ломая руки, заходила туда-сюда по комнате. – Разве это жизнь?! Я – творческий человек, мне нужно много репетировать, а эти мерзкие соседи, они же совсем не понимают, что искусство…
– Я-то вижу, – мне опять пришлось прервать Олечкину экспрессию, – но вы не ответили на вопрос: вы живете в этой квартире? Вы здесь прописаны? Это ваша квартира?
– Да, я здесь живу, – наконец-то насторожилась Ольга. – В каком смысле "прописана"?
Она вся моментально подобралась и пристально глянула на меня:
– А вы собственно кто? Вы же сказали, что не из управы? Почему я должна вам отвечать?
– Я не из управы, – как можно дружелюбнее ответила я. – Сначала ответьте, а я потом всё расскажу.
– Нет! – топнула ножкой, обутой в изящную лакированную туфельку Олечка – Я не буду ничего отвечать! Уходите! Сейчас же!
– Ольга, послушайте… – попыталась достучаться до нее я, но "демоническая женщина" слушать меня не захотела и буквально выпихнула на лестничную площадку.
Глядя на захлопнувшуюся перед моим носом дверь, я задумалась. То, что дамочка не прописана в этой квартире – и ежу понятно. Если я оплачиваю счета за квартиру, значит именно я имею к ней какое-то отношение. Или же Горшков. И вторая загадка – я не смогла выяснить, что связывает демоническую Оличку, Светку и Горшкова, кроме общей фамилии. В то, что Светка не дочь Лидиного супруга, ясно с первого взгляда. Ну не станет экзальтированно-полубогемная "Оличка" яшкаться с жухлым Горшковым. И я тем более никогда не поверю, что на первом курсе он был прям весь такой мачо-мачо, а потом внезапно так конкретно увял. Да и вряд ли Горшков, который не может съесть котлету без гарнира и впадает в истерику от неидеально выглаженной рубашки, смог бы хоть один день выжить рядом с такой "хозяюшкой".
Нет, нужно всё конкретно выяснять, и не тянуть. Я решила наведаться в жилконтору, квитанция у меня с собой есть, и попробовать повыяснять еще там. Вдруг повезет.
Из подъезда я вышла, щурясь от света: сегодняшний апрельский денек выдался прелестно солнечным. Почки на кустах сирени уже стали лопаться, на клумбах кое-где расцвели первые тюльпаны, и пчелы с деловитым жужжанием наперегонки суетились вкруг них. Пахло свежей землей и предвкушением чего-то эдакого.
Я на секунду залюбовалась на какую-то особо скандальную птичку, которая азартно прыгала по веточке и пыталась прогнать всех остальных, когда рядом раздалось покашливание:
– Добрый день, – проскрипел голос, и я обернулась. Рядом со взрыхлённой клумбой стояла, тяжело опираясь на грабли, старушка в шерстяном платочке и плюшевой безрукавке, и с внимательным любопытством разглядывала меня.
– Добрый день, – ответила я.
– А вы к кому? – без обиняков задала вопрос она.
– Да вот в квартиру N 21 приходила…
– Аааа, к Горшковой, – неодобрительно нахмурилась старушка и покачала головой.
– Ага, – кивнула я. – К Ольге. Как там ее по отчеству?
– Сергеевна, – подсказала старушка, – а что она еще натворила?
– Еще? – заинтересовалась я.
И старушка вывалила на меня ворох информации: оказывается, Ольга поселилась пару месяцев назад, за ребенком особо не следила, зато уже трижды залила соседей снизу. Теперь они требуют поменяться квартирами.
– И поет так громко по вечерам, – наябедничала старушка, – людям спать надо, на работу рано вставать, а эта всё голосит и голосит. И нет же, чтобы хорошее что-то спела, про войну там, или про любовь, так она просто завывает и завывает. Тьху, гадость какая, а не пение!