– Она мне звонила, – выдавил Гордей, удивляясь, как всё само начинает потихоньку вспоминаться. – Я сказал, что собираюсь жениться на Нине… Но Сашка никогда не была настырной, я думал, мы просто дружим, общаемся.
– Отверг девку, вот и повесилась, выходит, – сделала вывод Анна Петровна.
– Ничего не понимаю… Я потом заходил к Тоне как-то раз, она вела себя как обычно, даже не показывала, что ненавидит меня. Угощала чаем…
– В ту зиму, когда убили Нину?
Анна Петровна вдруг остановилась, сжав в кулаке концы шали.
Гордей тоже остановился.
– Вроде бы да… Мы оба там были. На зимних каникулах. А через пару дней…
– Ведьма Тонька…! – ахнула Анна Петровна и рванула с места так, что Гордей опешил.
– Погодите! Вы куда?
– Сейчас пойдём и всё прямо у неё спросим! – Анна Петровна отмахнулась от Гордея, стремительно несясь по деревенской улице.
С неба зарядил монотонный серый дождь, размывая без того вязкие дороги.
6.
– Ты у неё пил? Ел? Она давала тебе какие-то предметы? – наседала Анна Петровна, пока они с Гордеем, втягивая из-за дождя головы в плечи, добирались до дома.
– С дядей Колей по стопке выпили, закусили… Но немного совсем.
– А предметы? Давала что-то? Может, находил потом у себя что-то подкинутое? Давай, вспоминай!
– Да нет вроде. Ничего из рук не брал, находить не находил. Только под кроватью в вашей комнате ножик перочинный видел, но это же совсем не то? Или…
Анна Петровна ахнула и стиснула кулаки.
– За солью заходила, ведьма! Вот и подкинула! Тебе под кровать? И ты спал над ним, ворочался?
«Спал» было громко сказано, вряд ли пребывание в болотном кошмаре можно было назвать сном, но Гордей медленно кивнул, не совсем понимая, почему так всполошилась Анна Петровна и как «ведьмовство» соседки Тони может быть связано с убийствами в Красилове.
– Я не понимаю! – выкрикнул Гордей. – К чему вы клоните? Что за ерунда?!
– Вот придём к Тоне, и пусть она сама тебе всё расскажет, как Ниночку сгубила, – прошипела Анна Петровна сквозь зубы.
В садике календулы и маки наклонили головы, тяжёлые от дождевой воды. Сквозь швы в дорожке проросла трава, тонкая, как русалочьи волосы, и ложилась длинными лохмами на землю. Соседский сад выглядел диким и неухоженным, будто там давно умерло всё, что делало его живым, а цветы прорастали сами собой, проклёвываясь год за годом из упавших семян.
Анна Петровна бойко взбежала по крыльцу и принялась колотить в облупившуюся дверь.
– То-онь! Тонька! Открывай!
– Так может, она там, на речке, вместе со всеми… – буркнул Гордей, ёжась не столько от холода, сколько от внезапной энергичной ярости хозяйки и того, что эта ярость может сулить лично ему. Убийства, ведьма, Сашка, подложенный ножик – да чёрт бы побрал всё Красилово вместе с его сумасшедшими жителями! Сидел бы себе в городе да беды не знал.
Дверь открылась, являя недовольную соседку. Волосы бабы Тони рассыпались по плечам, как вековая паутина, и от взгляда на неё, простоволосую и озлобленную, Гордей почти поверил во всё, что про неё говорили. Совсем не такой она выглядела тем вечером, когда так гостеприимно несла кастрюлю со свежесваренной картошкой.
– Чего вам надо? – спросила она, недобро глядя то на Анну Петровну, то на Гордея.
– Про ножик расскажешь, – заявила Анна Петровна, бесцеремонно отталкивая бабу Тоню плечом и проходя внутрь. Немного помявшись на крыльце, Гордей скользнул следом.
– Какой ножик? – переспросила Тоня и со щелчком закрыла дверь за непрошенными гостями.
– А тот, что ты мальчику под кровать подсунула.
Анна Петровна села за стол и сложила руки перед собой. Гордей старался не смотреть на стену напротив, где из балки торчал тот самый крюк.
– Ну, я гляжу, ты и сама догадалась, соседка, – вздохнула Тоня, тоже присаживаясь. Она вдруг стала неожиданно спокойной, будто заранее приготовилась ко всем обвинениям и приготовилась им противостоять, будучи уверенной в своей правоте. Она вздохнула снова, а потом добавила: – Нинку губить не хотела, видит Бог. Только вот ему жизнь подпортить.
– За что? – опешил Гордей.
– Так за Сашку, – буднично и устало ответила Тоня.
– Говори, что сделала и как это Ниночку сгубило. – Анна Петровна снова скомкала уголки шали. Глаза налились слезами, она вся подалась вперёд, всматриваясь в Тонино лицо, будто хотела найти хоть малейшее доказательство того, что соседка не виновата в гибели её дочери, хотя та почти прямо призналась в обратном.
– Нечаянно вышло. Не то колдовство выбрала, но хотела побольнее его ужалить. Чтоб мучился всю жизнь, а от чего, знать не знал.
– Что вы имеете в виду? Я не мучаюсь, живу обычной жизнью, как все.
Гордей внутренне закипал, но никак не показывал свою злость. Пускай всё рассказывает, а он сам решит, что думать и как реагировать.
– То-то и не мучаешься? И спится хорошо? – Тоня сощурилась, но не злорадно, а почти сочувствующе.
«Бешеный, будто зверь», – сказала однажды Оля, с которой Гордей едва не сыграл свадьбу. Сказала и ушла – не смогла терпеть его странности, хотя сам Гордей не мог вспомнить, что именно говорил и делал во время своих ночных пробуждений. И подумал бы, что Оля сгущает краски, если бы она одна так говорила. Подобным образом сбегали все его девушки, которые были после Нины.
Снова потянуло болотом и ржавым железом, вспыхнули перед глазами алые капли Нининой крови на снегу, бордовые застывшие полосы на теле Светы и пятна на собственных пальцах.
– Не мучаюсь, – повторил он. – Докажите, если считаете, что я неправ.
– Я тебя прокляла, милый, – почти ласково произнесла баба Тоня. – Ещё до того, как Нину свою убил.
В воцарившейся тишине было слышно, как храпит за стенкой дядя Коля.
– Нину… убил… – прошептала Анна Петровна.
Тоня повернулась к ней, вздохнула и устало подперла кулаком щёку.
– Так и было всё. Он сам Нинку вашу и убил. Но я того не хотела, соседка, веришь или нет. Отомстить ему за Сашку – хотела. Чтоб мучился – и Нинка вместе с ним – хотела. Но смерти девчонке не желала. Видать, моя бабка лучше колдовала, а я перестаралась. Не просто проклятье навела, а чудище породила.
Анна Петровна всхлипнула, прижимая уголки шали к мокрым глазам. Гордей просто сидел и слушал со спокойной решимостью выслушать эту сумасшедшую до конца и поставить точку.
– Волчью шкуру на него примерила, – продолжила баба Тоня всё таким же монотонным голосом, устало и буднично. Будто снимала с плеч тяжёлую старую куртку, которая намокла и тянула книзу, мешая дальше идти. – Заколдовала в волколака. Это старое колдовство, чёрное и грешное, гореть мне теперь за него в аду, но тогда хотелось только за Сашку отомстить, за мою девочку. Подложила ножичек заговорённый, шепнула на угощение, так и получилось, что перестаралась.
– Я не верю, – проговорил Гордей одеревеневшим голосом и сам удивился: откуда в нём эта слабость? Сам же решил, что дослушает старческие бредни.
– Можешь не верить, сам всё увидишь. Сейчас травки тебе налью и посиди до вечерка. С вечерней зарёй на улицу иди, всё помнить будешь.
Тоня встала, прошаркала к шкафчику и вынула тёмный пузырёк с какой-то жидкостью. Плеснула в кружку воды, а туда накапала из пузырька и протянула Гордею. Анна Петровна не отрываясь наблюдала за соседкой.
– Вы сумасшедшая. Я не буду пить непонятно что из рук сумасшедшей.
Гордей демонстративно скрестил руки на груди и не взял протянутое Тоней зелье. Та пожала плечами и поставила кружку на стол.
– Я хочу рассказать тебе, как всё было, а это – чтоб точно поверил. Ты смотри, я же говорю: не хотела, чтоб так обернулось, а проклятие моё вышло оттого тяжёлым, что тяжело было горе по Сашеньке. Я тебя обернула волколаком, человеком, что в зверя ночами превращается, а ты с непривычной своей звериной сущи погубил ещё одну жизнь: Нину свою растерзал, а сам ничего не понял. Потом сюда вернулся, к месту своего проклятия, и вновь не совладал со звериным нутром: Света Лещицына от твоих рук погибла. Про милиционера не скажу, его вроде не рвал никто, но тоже всякое может быть. Увидал, испугался, в речку прыгнул…
– Выглядит так, будто вы в слепой жажде мести хотите повесить на меня все убийства в Красилове. Только что вы докажете? Какие у вас есть факты, кроме пустых слов?
Анна Петровна тихо плакала, прикрывая лицо руками, и Гордею хотелось утешить её, но ещё больше хотелось оправдаться за себя.
– Смотрите, что вы сделали! Вы очерняете меня в глазах этой женщины. И в моих собственных пытаетесь очернить. Я любил Нину, и Анну Петровну люблю почти как мать, зачем вы говорите такие страшные вещи? Зачем придумали всю эту ерунду про проклятие и про… про то, что я якобы убийца? Да не просто, а зверь, какое-то проклятое чудовище. Для чего вам это? Чтобы смерть Саши не казалась напрасной?
Гордей говорил вежливо, но внутри у него всё кипело. Он встал и приобнял Анну Петровну за плечи, а она приникла к нему и замерла.
– То-то я сама всё придумала. И не видел ты крови на своих руках? Ни разу не видел? И по утрам ничего странного тоже не замечал, что выдало бы ночные лазания? Про ножик сам сказал. И другое припоминай давай.
Гордей ничего не сказал про кровь, но её запах тут же защипал нос – кисло-острый, ни с чем не сравнимый.
– Если бы я хотела на тебя свалить все Красиловские беды, то тут бы уже стояла милицейская машина, – продолжила баба Тоня. – А я хоть хотела, чтоб мучился, но не смерти тебе желаю и не тюрьмы, тем более что не докажу ничего, пока ты человек, а пока зверь, и подавно: волка в тюрьму не посадят. А ты выпей зельеце и станешь всё помнить, когда в волчью шкуру закутаешься. Наутро вернёшься ко мне и сам скажешь, что я была права.
Гордей недоверчиво покосился на кружку с мутной водой.
– Что, и не отравите? Правда помнить буду, если что случится?
– Не отравлю. Зато сам узнаешь, что с тобой не так.
– А если я не хочу этого знать?
Тоня пожала плечами.
– Тогда мучайся дальше, и пусть тебе снится болото, что у нас за речкой.
Это стало последней каплей. Гордей схватил кружку и опрокинул содержимое в рот. На языке разлилась быстрая острая горечь, но сразу прошла.
– Что теперь? – спросил он, вытирая губы тыльной стороной руки и прислушиваясь к своим ощущениям.
– Теперь заката жди. Если я права и до сих пор тебя точит моё проклятие, то сам увидишь, что выйдет. Зверем обратишься, но помнить будешь всё на утро. Всё будешь помнить.
– Если ваше проклятие такое крепкое, то я все десять лет в зверя превращался? И почему пострадали только Красиловцы? Что-то у вас не сходится, баб Тонь.
– Не сходится, потому что проклятие работает только в тех местах, где его навели. А вдалеке от Красилова ты не зверь, а слепой зверёныш. И превратиться не можешь, и сущность внутри скребётся, а выйти не может, вот и скулит, и крутится, и изнутри в груди царапается.
Спина Гордея стала липкой от холодного пота. Тоня так складно говорила и так сочувственно-спокойно глядела на него прозрачными серо-голубыми глазами, что Гордей поверил: всё правда, до единого слова, иначе невозможно так точно всё придумать и надавить на те клавиши, которые давным-давно залипли и тренькали внутри надрывно-плачуще.
– Ты только поклянись мне, что правда Нине зла не желал, если всё так и есть, как Тоня говорит, – вдруг умоляюще всхлипнула Анна Петровна, подняв на Гордея мокрое лицо.
Он сглотнул и ответил, пытаясь придать твёрдости голосу:
– Клянусь. Я любил Нину, и до сих пор люблю. Никогда не желал ей зла.
Анна Петровна взвыла и кинулась на Тоню, метясь в шею скрюченными пальцами. Тоня стала отбиваться полными дряблыми руками, откинулась на стуле назад, и вытертая клеёнчатая скатерть потянулась книзу, грозя свалить на пол всё, что стояло на столе.
– Ведьма проклятая! Я убью тебя за Нинку! Если б не твоё колдовство, всё хорошо было бы!
– Тише ты, тише! – Тоня пыталась образумить обезумевшую соседку.
Гордей встал между женщинами.
– Успокойтесь, мало бед в деревне что ли?!
– Я ж не хотела, я ж за Сашку… за Сашеньку хотела… ему отомстить, говорю ж тебе, глупая! Глупая…
Анна Петровна, только что готовая задушить Тоню, вдруг обмякла и подалась вперёд, где её подхватили Тонины руки. Соседки обнялись, оттолкнув Гордея, и завыли в голос, уткнулись друг другу в плечи и закачались в общем горе. Гордей почувствовал себя донельзя неловко – настолько лишним, как только возможно. Словно бык на городском балконе.
– Мне жаль, – выдавил он, не вполне уверенный, слышат ли его вообще. – Мне очень жаль. Я не знал, что нравлюсь Саше. Мы с ней дружили, и её смерть для меня – ужасная новость. Я бы никогда… Простите, если сможете.
Он положил руки на плечи обеих женщин, а потом, подумав, опустился на колени и стиснул пальцами ладони Тони и Анны Петровны. Они не отдёрнулись, и Гордей посчитал это хорошим знаком.
7.
Лиловым туманом заволокло небо над Красиловом, где-то в кустах робко распевался соловей. Толстые жуки жужжали где-то над кронами черёмухи, и вечер стоял тихий, умиротворённый.
Гордей сидел на лавке и курил. Он никогда ещё не чувствовал себя таким неприкаянным – уехать нельзя, видеть Анну Петровну – невыносимо. Да и сидеть наедине с собой тоже было немногим лучше, всё время казалось, что вот-вот вылезет изнутри что-то, дремавшее все долгие годы и обнаруженное только что.
Руки подрагивали в мучительном ожидании, а сердце больно сжималось – неужели правда? Неужели вот-вот произойдёт? Неужели покажется тот самый зверь, который всё-таки и убил Нину? И что делать, если зверь всё-таки окажется правдой? Сдаваться Зимину и Комарову? Гордей нервно рассмеялся, представив будущие заголовки газет. «Наш сосед – волколак!» «Прячьте детей от Гордея Сумарокова!»
Он подумал, что пойти в милицию было бы проще. Сдастся, а там пусть сами разбираются. Лучше, чем жить в вечном чувстве вины и по ночам грызть подушки, вспоминая лучистые Нинины глаза, похожие на переспелые до черноты блестящие вишни, лукавую улыбку и ямочки на щеках, а потом – кровавые капли на снегу. Как он сможет смотреться в зеркало? Как будет жить дальше, зная истинного себя?
Гордей выдохнул дым в небо и зажмурился. Ему бы возненавидеть Тоню, да только не было в сердце ни капли ненависти к несчастной старухе, потерявшей дорогую дочь. Мог бы Гордей что-то исправить, если бы вовремя заметил Сашку? Да нет, наверное, ничего.
Закат стремительно таял, лиловый небосвод покрывался серым полотном с мелкой взвесью блёклых звёзд. Откуда-то доносились голоса: не умолкали встревоженные Красиловцы, а может, боялись новых смертей. Гордей хмыкнул под нос. Не бойтесь, тут ваш зверь сидит, сидит и курит, совсем один, и убивать никого не собирается.
А в прошлые разы собирался?
Перед глазами резко потемнело, словно выключили свет. Гордей упал на росистую землю и забился, хватая ртом воздух, которого разом стало слишком мало. Пальцы потянулись к шее, будто собирались раскроить горло, и царапнуло по коже острыми и твёрдыми, явно не человеческими когтями.
Когда вновь стало светло, зрение изменилось. Не было больше красок, только оттенки серого, чёрного и жемчужного, зато каждый листок трепетал и переливался очерченными краями, словно бриллиант в оправе. Гордей попытался подняться на ноги, но вышло только встать на четвереньки. Он несколько раз моргнул и выдавил из горла глухой рык. Взглянув вниз, увидел мощные лапы, покрытые жёсткой шерстью.
Ниже по улице послышались приближающиеся голоса. Гордей заметался: куда деться? Спрятаться? Лечь под забор, прикинувшись дворовой собакой?
Замаячили впереди фонари – деревенские освещали себе путь, возвращаясь домой. Мысли быстро покинули голову – отозвалось звериное, задвигая человеческое на задворки разума. Сердце забилось так сильно, что лапы сами подняли тело и понесли по дороге.
– Что там, волк, что ли?
– А не медведь?
– Зверь, зверь Красиловский!
Гордей помчался со всех ног, а сзади нарастали крики: удивлённые и разозлённые. Метнувшись звериным грузным телом в кусты, он ветками чуть не ободрал шкуру и выскочил с другой стороны улицы.
Но и там ждали люди, до темноты, должно быть, толпившиеся у магазина. Гордей попытался вернуться назад, но крики и лучи фонарей вынудили всё-таки не останавливаться и рвануть вперёд.
– Зверь! Вот он! Зверь выскочил! – завопили у магазина. Женщины кинулись врассыпную, несколько фигур отделились от толпы и бросились в сторону Гордея.
Крики нарастали со всех сторон. Всё Красилово будто разом высыпало из своих домов, вооружившись кто топором, кто косой, кто вилами и погналось, вопя и размахивая орудиями. Гнев скопился и вылился, обнаружив, наконец, виновника давних несчастий и страха.
Звериное сердце заходилось в ужасе погони: древнее, дремучее чувство, тысячелетиями заставляющее зверей спасаться от кричащих людей и огней. Ни зубы, ни когти, ни мышцы не спасли бы от разъярённой толпы, и лапы несли и несли прочь от людей. Стоило отбиться от одной группы, как навстречу выскакивала другая, ещё шумнее и многочисленнее. Дворовые собаки рвались с цепей и заливались лаем до хрипоты.