— Да, пожалуй, — сказал я. Я сам не понимал, отчего рассказ паренька оставил во мне чувство необъятной, гнетущей пустоты. — Но послушай… я не буду пытать тебя насчёт того, где ты вычитал эту историю, или как долго сидел над тетрадными листами, чтобы её выдумать. Скажи мне только одно — ты стал счастливее после того, как она появилась? Помнишь малыша, который бродил в одиночестве по двору детского сада? Насколько далеко ты от него ушёл?
Данил подумал.
— Нисколечко.
— Тебе ведь он не очень нравится?
— Мне не нравятся люди. Тот мальчишка — это я. За несколько лет я заглянул в десятки зеркал. Сотни! Каждый раз видел там этого мальчишку. Всё вокруг менялось, а он оставался. Я просто хочу посмотреть на эти ваши ретро-автомобили поближе. Особенно на тот «Жук». Знаете, там, под водой, мы видели целые автостоянки, заполненные машинами на любой вкус, но они все проржавели и прогнили изнутри. Осьминожки были в восторге, крутились вокруг них, как рыбы вокруг пластмассового корабля в аквариуме…
Он не договорил, замолчал.
Я решил надавить сильнее.
— А если я скажу тебе, что это невозможно?
Данил моргнул, посмотрел куда-то в сторону, словно желая проверить, идёт ли ещё дождь, и не слишком доверяя глазам. Дождь никуда не делся.
— Тогда пойду домой. Дочитаю книгу про мышонка.
— Какую книгу?
— Про мышонка; над ним ещё ставили опыты. «Цветы для Элджернона».
— Хорошая. Читал её… дай-ка вспомнить… в двадцать три.
Моё уважение к мальчишке возросло. Возможно, он смог бы сочинить то, что сейчас мне рассказал.
— Так вы не разрешите мне посидеть за рулём?
— Конечно, разрешу. Ты заслужил. Скажи мне только одну вещь — что ты от этого ждёшь?
Данил растерялся. Смотрел на меня большими глазами и силился понять, что я имел ввиду. Или делал вид.
Поэтому я продолжил, стараясь быть очень аккуратным… аккуратнее, чем при вдевании нитки в иголку.
— Ты так легко находил себя там, по другую сторону зеркала, — сказал я, наклонившись в своём скрипучем кресле. — Почему бы тебе не сделать то же самое сейчас, в этом мире?
Мальчик выпятил губу.
— Вам-то легко говорить. Вы автомеханик, и не какой-нибудь завалящий, а из тех, что по-настоящему знают своё дело. Вами восхищаются все окрестные мальчишки.
Признаюсь, первое время я растерялся. Восхищаются? Серьёзно? Этим немощным стариком?
— Посмотри на меня внимательно, — сказал я. — Ты прав, я нашёл своё место здесь, среди машин и механизмов. Но это не значит, что я нашёл его сразу. Что, если я очень долго бродил по свету, силясь понять, зачем я и кто я вообще такой?
Данил улыбнулся.
— Иногда я рисую такого нелепого человечка из чёрточек, с огромной головой и очками. Он у меня постоянно влипает во всякие истории. Это я и есть. Я — именно такой человечек.
Я глубокомысленно пошаркал ногой и выдал, наверное, самую напыщенную фразу в своей жизни.
— Сынок, — сказал я, непроизвольно сморщившись так, будто обсасывал лимонную косточку. — Мир — полотно настолько огромное, что в него может вписаться каждый. Каждый!
— Почему вы смеётесь? — спросил Данил.
— Ни капли…
— А вот и не правда! Смеётесь. Я же вижу.
Тут уж я не сдержался. Я хохотал так, что с перил грохнулась кружка, с дуба полетели коричневые листья, похожие на дохлых воробьёв. Данил вскочил, его глаза стали как два тёмных водоворота, а руки ощутимо тряслись, словно две вороны, готовые ринуться в небо. Он готов был уйти… и ушёл бы, если бы я его не остановил.
— Я смеюсь, — признался я, — потому что всегда старался избегать банальностей — хотя бы на словах. Только сейчас до меня дошло, что я обманывал сам себя. Всё вокруг состоит из банальностей. Каждый лопух в этом огороде, каждое выражение на каждом лице — не более чем клише. От этого нам становится нестерпимо скучно… и от этого мне сейчас весело! Пойдём, я покажу тебе свою коллекцию. Ты прав, она шикарна. Все мальчишки должны сходить по такой с ума. А знаешь, почему? Потому что я на неё угробил добрую половину жизни. И пусть моя жена спит и видит, чтобы избавиться от этого хлама, я ей горжусь. В том «Жуке», кстати, родное зеркало, с заводским штампом. Просто чудо, что оно уцелело. Возможно, ты увидишь там немного другого себя. Может, какие-то из этих волшебных слов снова заработают, ведь между этим забором и тем всё здесь пропитано магией. Моей магией. Ну что, попробуем?
Данил посмотрел на меня, несмело кивнул.
Мы вышли под дождь. Я протянул Данилу дырявый, кособокий зонт, и он, секунду подумав, принял его и выстрелил в небо, будто Робинзон — волею случая угодившей к нему сигнальной ракетой. «Я! — кричала она — ЗДЕСЬ!»
Конец
Заново, как в первый раз
1.
Когда дракон взглянул с небес вниз, на планету, все уже ждали его появления. Грянула музыка, и, как по команде, люди принялись веселиться и танцевать, словно стараясь уверить великого космического путешественника, что на Земле всё прекрасно — лучше быть не может!
Редкие горожане говорили своим соседям и друзьям, пытаясь воззвать к голосу разума: «Вторник, сегодня же только вторник. И впереди ещё целая рабочая неделя! К чему всё это, зачем вы веселитесь? Дракон посмотрит и улетит, а нам здесь жить, ковырять землю в надежде на хороший урожай, удить рыбу…» Но всё без толку. К часу ночи в небо взлетели первые фейерверки — земной огонь для огня небесного. А дракон промчался мимо, озарив половину неба пурпурным сиянием и затмив множество далёких звёзд, тем самым демонстрируя, что эта пыль не стоит и искорки из его ноздри. Жители высыпали на крыши, словно желая проводить его на другую сторону Земли, свистели и смеялись вслед; дети, которым разрешили по такому поводу попозже лечь спать, запускали воздушные шары и бумажные самолёты. Собаки лаяли, кошки прятались от суеты в подвалах.
Столько людей наблюдало появление кометы, что и не сосчитать. Даже Егор одним глазком глянул, хотя ему и не хотелось. Сумятица за окном начала нервировать его задолго до того, как появилась её причина. Против обыкновения, он выключил компьютер в восемь вечера, умылся и рухнул в постель, намереваясь заснуть прямо сейчас, желательно до того, как голова коснётся подушки, заранее мокрой от пота, потому что в начале лета в Краснодаре по-другому никак. Лежал и пялился на часы, ненавидя весь мир. Через полчаса в комнату, как всегда без стука, заглянула бабушка.
— Егорка! Все метеор смотреть пошли, — её совершенно не заботило, что внук может видеть уже десятый сон. — Вот-вот появится. А ты чего?
Бабушка считала, что в жизни Егора не происходит ничего интересного, и потому позволяла себе вторгаться туда чуть ли не с метёлкой, чтобы собрать пыль, паутину, выгнать обитающего там паука в большой мир.
— Что-то не хочу.
Силуэт пожилой женщины в свете яркой лампы напоминал огромный мухомор, детей которого Егор, будучи малышом, мог беспечно растоптать в лесу.
— А я пойду, — сказала бабушка с вызовом. Она уже облачилась в свой выходной сарафан и сандалии. — Меня подруги ждут. Спросят: «Егор-то, поди, до утра шляться будет с мальчишками, распоясалась нынче молодёжь!», а я что скажу? Что ты, как старая дева, дома сидишь? У всех внуки как внуки…
— Ну ба! — Егор сел на кровати, водрузив от досады подушку на макушку. — Мне шестнадцать. Я уже достаточно взрослый, чтобы сидеть дома и никуда не ходить.
— Не хами старшим, — сказала бабушка и ушла, оставив дверь открытой. Её голос доносился из прихожей. — Этот глаз дракона — сущая панацея! Говорят что тот, на кого он взглянет, непременно станет лучше. Мне кажется, тебе, Егорка, нельзя упускать шанс поработать над собой. Даже таким способом. Я вот сейчас накрашусь, да пойду. Может, грыжа отпустит.
— Это же просто суеверия, — застонал Егор, падая на матрас.
Но бабушка не услышала. Хлопнула дверь. Свет в коридоре продолжал гореть.
Молодой человек укрылся с головой простынёй и вновь попытался заснуть, но голова пухла от мыслей, словно у страдающего гидроцефалией плюшевого медведя — от ваты. Когда маленькая стрелка настенных часов переползла за полночь, комната вдруг озарилась красным светом. Свет насмешливо проник сквозь облако задёрнутых штор, добрался до стола и заполнил собой даже вложенные одна в другую чашки с остатками чая и кофе. Снаружи донёсся звук, похожий на шелест дюн под южным ветром — Егор не сразу догадался, что он исходил из десятков глоток. Он заочно ненавидел эту комету. К чёрту глаз, и дракона, им обладающего, тоже к чёрту! Придумали же названице… Приспичило ему поглазеть на планету землян именно сейчас, когда он, Егор, никак не может позволить себе выйти и встать плечом плечу с остальными. Он жалок. Самый жалкий из людей. В лучах красной звезды, появившейся сегодня на южном небе, должны греться сливки общества, никак не такие как он.
Когда шелест песка превратился в настоящий водопад, когда грянули первые салюты, Егор вскочил и отдёрнул штору, распахнул окно и высунулся наружу. Одуряюще пахнуло лимонами. Комета почти миновала небо, но, подняв глаза, Егор почти увидел пучок пунктирных линий, которые оставляли в воздухе взгляды людей. Все они сходились в одной точке: красный огонёк плыл между крышами на западе. Он был куда больше Венеры, смахивая на грейпфрут, который кто-то зашвырнул высоко-высоко. Для небесного тела метеор двигался необычайно быстро — подросток созерцал его всего восемь или десять секунд — но за это время они успели обменяться взглядами. И когда глаз мифического ящера исчез из поля зрения, провожаемый аплодисментами, подросток с трудом добрёл до кровати и рухнул в неё, будто срубленная ёлка на перину из снега. И моментально уснул.
2.
Наступившее утро, как всегда в этих краях, было пронизано ароматом мёда, парадоксально смешивающимся с вонью запорожцев и уазиков-«буханок», торопящихся на базар, чтобы занять самые выгодные места у входа. Порой вспыхивали ожесточённые словесные потасовки; эхо их доносилось до распахнутой форточки. Егор натянул простыню на глаза, обречённо позволяя изгрызть свой беспокойный, полный неясных образов сон десяткам личинок шелкопряда. Бабушка придёт его будить через три, два, один…
Распахнулась дверь, впустив запах масла и оладий, как всегда подгорелых. Точна и исполнительна, как смерть.
— Я что-то приболел, — сказал Егор. — В школу, наверное, не пойду.
— Бедненький, — проворковала бабушка. — Я сделала кофе с мороженым. Трудно, наверное, тебе пришлось вчера. Все вокруг веселятся, а на улице творится чёрт те чё. Пытаться уснуть, когда можно поучаствовать в тысяче приключений, пропасть на всю ночь, заставлять волноваться родных и совершенно не думать о них.
Бабушкина манера говорить убаюкивала, прокрадываясь в сонный разум, а потом взрывала его изнутри, словно диверсант с натянутым на хитрющее лицо чёрным чулком. Когда она хотела растормошить (или как следует разозлить) внука, то принималась говорить так, будто зачитывала вслух абзац из книги Брэдбери.
— Было бы лучше, если бы это была вода, — сказал Егор. Он очень любил кофе, но сейчас почему-то меньше всего хотелось вливать в себя эту сладкую гадость.
— Да ты прямо медиум, — сказала бабушка где-то совсем рядом. А потом на открытый лоб подростка тонкой струйкой полилась вода. Он разевал рот, пытался отбиваться, накрывался всем, чем можно, а потом вскочил, мокрый, вытянулся по струнке, словно в армии, которая грозила откуда-то из недалёкого будущего — уж кто-кто, а бабушка точно не станет его откупать… — но рядом уже никого не было. Старушка гремела посудой на кухне.
— От завтрака я, пожалуй, откажусь, — хмуро сказал он.
— Оладьи уже готовы!
Егор с трудом переоделся и, проигнорировав ванную комнату (фактически он уже умылся, даже принял душ), поплёлся на кухню.
— Да, ты и правда худо выглядишь, — сказала бабушка, на этот раз серьёзно. — Ну-ка, марш обратно в постель, рахитичная ты натура. Но прежде сходи на свидание с раковиной. У тебя что-то под носом прилипло. Так и быть, завтрак получишь в постель.
— Я передумал насчёт школы, — мальчик бросил взгляд на часы. Первый урок — физкультура, которую он ненавидел лютой ненавистью и на которую вполне благополучно не успевал.
Бабушка упёрла руки в бока и разразилась совершенно демоническим смехом.
— Молодец, внук. Иногда я вижу, что ты стараешься и, как настоящий подросток, всё делаешь мне наперекор, — сказала она. — Но почему-то не тогда, когда нужно.
И почти всегда не так, — закончил про себя Егор.
3.
Папа одарил Егора фамилией Гримальдов, и Егор совершенно не видел в ней ничего предосудительного (кроме слова «грымза», которым его дразнили в садике цыганские дети) до тех пор, пока в восьмом классе не начал проходить по физике дисперсию света. (Надо сказать, что по физике, как и по большинству других предметов, Егор был ноль без палочки; он не думал вникать в то, что не понимает; на уроках пялился в окно, ковыряясь в носу, или, когда его пересаживали к стене, дремал, уткнувшись носом в сгиб ладони). Тощая, как спичка, Нина Николаевна рассказывала про физика Гримальди и объясняла премудрости прохождения света через призму. Вокруг медленно нарастал смех. А на перемене кто-то посоветовал Егору «не смущать людей великими познаниями и убираться обратно в свой кратер на луне». С тех пор к нему прилипла кличка Гримальди.
* * *
— Эй, Гримальди, ты что сегодня, вторую мировую решил начать? — Спросил Черемяго.
— Что? — Егор поднял голову от тетради, где рисовал бегущих куда-то палочных человечков.
В это время вошла учительница, Ада Михайловна, которая в течение десяти минут общалась о чём-то в коридоре с завучем. Эта пышнотелая армянка буквально попирала несимметричностью своих форм великую науку, которую преподавала — геометрию. Увидев, что подопечные смотрят на Егора, она вдруг изменилась в лице.
— Гримальдов, встань!
Егор подчинился, не слишком понимая, в чём он провинился.
— Ты что же, не умывался с утра?
— Умывался, — Егор шмыгнул носом, созерцая ухмылки на лицах ребят. — Я вроде как заболел.
Все, все на него смотрели. До последнего парня, до последней девчонки. В сущности, ничего удивительного, обычный школьный неудачник, каких миллионы, но всё же… чем он это заслужил? И почему он так жалок? Почему не способен сохранить чувство собственного достоинства, как, например, Олле, высокий, почти нордический блондин с редким в этих краях типажом, который запросто жуёт жвачку, когда его вызывают к доске, и бесстрастно смотрит на учителя своими льдистыми голубыми глазами, да так, что тот мешается и зачастую первым опускает взгляд. Или Черемяго (который, кстати, запросто всегда смеётся над своей фамилией), маленький человечек, в родственниках которого, кажется, водились все возможные национальности; его выгоняют с урока не реже двух раз в неделю. Выходит из класса он всегда вразвалочку, уверенный на сто процентов, что когда-нибудь взойдёт такой же походкой на жизненный олимп.
Егор вздёрнул глаза. Она тоже смотрит.
— Тогда тебе следовало оставаться дома! — рявкнула Ада Михайловна, сжав пухлые руки в кулаки, — и не смущать людей своей физиономией.
На лицах появляются ехидные улыбки… и на её лице тоже.
— Можно мне в туалет? — спросил Егор, чувствуя, как к горлу подкатывает комок из огня и слизи.
— Можешь выйти. И на мой урок не возвращаться.
На пороге Егор оглянулся, надеясь поймать её взгляд. Но ей уже не было до него никакого дела. Смотрит в окно на воробьёв, собирающих с листьев насекомых. Лицо ангела, белокурые локоны, спускающиеся на плечи, и дальше, на спину, хрустальный подбородок с почти прозрачной кожей. Лёгкий беспорядок в одежде и усталые глаза цвета пасмурного неба: почти наверняка они вчера тоже наблюдали комету. Эта мысль, мысль, что они вдвоём смотрели в одну точку, пусть даже в разное время, немного приглушила обиду Егора. Он открыл дверь и вышел. Свет в аудитории мигнул и погас. Гомон стал громче, и сквозь него, как нож сквозь масло, прорезался зычный голос учительницы, в котором плавали слёзы.
— А ну тихо! Демидов, сбегай к завхозу, скажи, что у нас лампочка перегорела.
— А можно я?
— Нет, Черемяго, сиди на месте!..
Уже в туалете, посмотрев в зеркало, Егор понял, что стало причиной буйного веселья. Пятно под его носом в точности повторяло мягкие усики над верхней губой Ады Михайловны. Она, видно, подумала, что он над ней издевается… Егор вздохнул, не чувствуя стыда. Если бы он вёл себя поувереннее, то, возможно, заслужил бы со стороны одноклассников некоторое одобрение, подняв себя с самого дна на ступень повыше, став из полного ничтожества просто ничтожеством.
Повертев эту мысль так и этак, подросток прогнал её прочь. Есть мнение, что наживаясь за счёт других, ты поступаешь не очень хорошо, но что ещё делать, когда других талантов у тебя отродясь не водилось? Вот и внешностью создатель не одарил: вытянутое лицо с россыпью прыщей; что-то непонятное на голове, больше напоминающее гнездо, свитое из соломы, чем волосы; тощие руки и выпирающие даже сквозь рубашку-поло рёбра.