Отражение - Дмитрий Ахметшин 8 стр.

Он никак не мог сообразить, какой сейчас день недели, и будет ли завтра поезд.

Последнюю фотографию дяди Вячеслав взял с собой на прикроватный столик. Она не давала ему покоя: если с остальными тремя снимками всё ясно — на них был погреб, был он и несколько лет назад, и вроде бы даже в прошлом году, а сейчас нет, — то с этой оставалась недосказанность. Некая мысль крутилась в голове и никак не желала попадаться на язык.

Сон не шёл. Вячеслав провалялся почти два часа, слушая как потрескивают в печи угли, потом протянул руку и взял с тумбочки фотографию. Ветер разогнал тучи, и выглянувшая луна залила всё равномерным прозрачным светом, будто бы водрузившим на переносицу очки с огромными толстыми стёклами.

Что же не так с этой фотографией? Неровности ландшафта были похожи на могильные курганы монгольских воинов. Из земли торчат какие-то коряги. В небе пара точек — не то птицы, не то просто пятна на объективе.

И вдруг Вячеслав заметил движение. Что-то шевелилось в тенях, у самого подножья холма. С вершины побежали ручейки из мелких камешков. Учёный замер, не отрывая глаз от фотографии, картинка на которой вдруг пришла в движение. Он не чувствовал кончиков пальцев, они онемели от холода: из фотоснимка, будто из открытого окна, в комнату врывался холодный ветер.

Что-то пыталось выбраться из-под земли, упрямо и тупо рвалось сквозь толщу почвы. Мужчина приблизил фотокарточку к глазам: на одном из дальних склонов вдруг появился чёрный побег. Верх был круглый, как цветок хлопка, а стебелёк такой тонкий, что казалось, будто он сейчас обломится. Потом подобные цветы появились по соседству. Они росли, выбирались из-под земли, будто насекомые после зимовки, и Вячеслав вдруг понял, что силуэтами они напоминают рахитичных, тонкотелых или пухлых, но одинаково неуклюжих человечков с большими головами. Вот первый из них сделал неловкий шаг, покатился вниз по склону, потом поднялся. Остальные последовали за ним — к тому месту, где стоял фотограф. Те, кто не мог идти — а таких было большинство, — ползли. Вячеслав не мог пошевелиться: мышцы свело судорогой. Его лицо плыло на подушке, словно сделанное из гипса, а головы, похожие на тени от распушившихся одуванчиков, всё приближались, заполняя белизну неба.

А потом прямо над крышей закричала в ночи какая-то птица, громко, настойчиво вопрошая: «Чи-чи-чи-чи?» — и он открыл глаза. Ночь была тёмной: ни следа лунного света. Вряд ли в такой темноте Вячеслав смог бы разглядеть даже собственный ноготь. Красные пятна от печи ползали по противоположной стене, похожие на синяки и ссадины военнопленного.

Несмотря на то, что память о кошмаре была свежа как никогда, он снова провалился в сон, на этот раз без сновидений, без каких бы то ни было ощущений, пустой и пыльный, как мешок.

Он знал, что всё, что от него требуется, дождаться утра. А потом — прочь, прочь из этого места, на поезде ли, или пешком по шпалам. Обратно к цивилизованному миру. Светляк уверенности, что всё происходящее имеет рациональное объяснение, всё ещё карабкался по травинке, но мужчина не хотел видеть, как одна из чёрных птиц, кружащих высоко вверху, птиц, имя которым череда событий, вдруг рухнет и склюёт жалкое насекомое.

* * *

Наверное, в восемь утра Вячеслав находился бы уже на полдороге к станции, если бы вспомнил о данном себе ночью обещании. После пробуждения в голове всё было выцветшим, монохромнаым, как на фотографии на прикроватном столике. Марины нигде не видно. За окном — необычная тишина, и, лишь когда он обулся и вышел за дверь, понял, в чём дело.

Шёл снег.

Деревья чёрные и недвижные, словно поражённые этим природным явлением. Возле крыльца порядком натоптано, дальше тонким сплошным слоем лежал снег, обходя по широкой дуге ели. Наверное, Марина вернулась раньше положенного и, заглянув в окно, решила его не будить.

Впрочем, Вячеслав сам себе не поверил. Казалось, женщина каждое утро сгущалась из воздуха, чтобы вечерами стать частью ночного сумрака. Скорее всего, всё будет, как вчера, и, поднявшись от ручья, он застанет её за разбором писем или листанием очередной книги.

Но сегодня Вячеслав не пошёл умываться. Есть тоже не хотелось, хотя последний раз кусочек пищи у него во рту был только вчера утром. Мороз пронзал щёки длинными холодными иголками.

Мужчина обогнул дом и направился прямиком к холмам, будто желая совместить стойкий образ в голове с настоящим. Холмы выглядели неожиданно умиротворёнными под тонким слоем снега. Как будто говорили друг другу: «Давайте забудем и простим всё плохое, что было между нами. Все тайны, всё недосказанное, простим друг другу и забудем».

Где-то далеко послышался грохот, будто с горы сошла лавина. Гор здесь не было и не могло быть, и Вячеслав не придал ему значения, не подумав, что это может быть звук уходящего поезда. Поезда, на котором он собирался уехать.

Он бродил по округе и потом возвращался по своим следам, то и дело оглядываясь и сверяясь с картинкой, прочно застрявшей между подкорками головного мозга. Место, откуда дядя Василий почти тридцать лет назад сделал свой последний снимок, было совсем рядом. Вячеславу мерещилось, что, помести он ступни в углубления, которые остались от ног старика, он спустит курок, вдавит кнопку, словом — запустит некий механизм, который сдвинет под его ногами конвейерную ленту и привезёт его прямиком к финалу этой затянувшейся истории. Два раза Вячеслав прошёл мимо горшка с кактусом, угрюмо наблюдавшего за ним из кустов: припорошенный снегом эхинопсис, кажется, уже мёртвый (хотя по кактусам так сразу не поймёшь), был похож на замёрзшего крошечного человечка, подтянувшего к животу колени; потом увидел дядины рукавицы, одетые на еловые лапы высоко вверху. С каждым порывом ветра они тянулись друг к другу, собирались выдать самый оглушительный хлопок в истории хлопков в ладоши, но никак не могли разогнуть затёкшие — одеревеневшие — мышцы. Все эти вещи, несомненно, когда-то присутствовали в доме. Кактус Вячеслав видел ещё при жизни дяди, а в рукавицах пару-тройку лет назад он нашёл несколько старых трамвайных билетов: дядя Василий надевал их, когда ездил в город. И он не видел ни одного внятного объяснения (если, конечно, Марина не врёт), согласно которому эти вещи оказались раскиданы по лесу, будто вывалились из рюкзака незадачливого домушника.

Гулкий звук шагов вернул его на землю, собрал воедино мысли, будто тучу бабочек в сачок. Вячеслав остановился и огляделся, пытаясь сообразить: у кого под ногами эти тихие земли могли издавать столь внушительный шум? Но он по-прежнему был один.

С самого начала его не покидало чувство, что кроме них с Мариной здесь есть другие люди. В вязком от тумана воздухе мерещились голоса. Иногда дрожащие на повышенных тонах, будто на тонких ходулях, иногда звучащие так, словно их хозяева не хотели разбудить спящего человека, они тем не менее оставались треском ветвей, недовольным ворчанием енота где-то в бывшем огороде и далёкой перекличкой птиц. Лишь параноик мог принять эти звуки за что-то разумное. «Параноик так параноик, — решил Вячеслав. — Это как лотерея: никогда не угадаешь, какая из болячек тебе выпадет ближе к преклонным годам». Хотя, если бы ему дали право выбирать, он бы выбрал болезнь Паркинсона. Тело — ненадёжная штука, и очень жаль, что на него не распространяется гарантия… нет, не производителя, а некого всесильного проектировщика, доброго парня из отдела компенсаций, который всегда готов слушать брюзжания и оханья. А разум… разум должен жить вечно, и вечно оставаться чистым.

Сделав шаг, Вячеслав услышал гулкий стук. Перевёл взгляд вниз и увидел прямо под собой слегка припорошенные снегом доски.

Вот ещё одна потерянная вещь — люк, о котором так переживает Марина. Эта деревянная фуражка совершенно точно принадлежала погребу в доме; Вячеслав узнал и ручку-кольцо, и оттенок лака, которым было покрыто дерево, и петли. Люк будто всегда находился здесь, среди спутанной коричневой травы.

Вячеслав взялся было за ручку, потом передумал. Если он собрался это открывать, нужно позвать по-настоящему заинтересованное лицо — лицо, которое хотя бы немного понимает, что происходит.

Конечно, Марина была дома. В том, что он увидит её, открыв дверь, Вячеслав даже не сомневался — на этот раз он не обратил никакого внимания на ботинки у порога.

— Я нашёл погреб, — сказал он, поразившись, как хрипло и незнакомо звучит собственный голос. — Там, в холмах. Не смотрите на меня так, я знаю, что это звучит безумно.

Марина — она была в своей обычной одежде, в серых походных штанах и свитере — рассталась с безрадостным занятием: книжная полка была выпотрошена, как живот гигантской рыбины, и каждая книга удостоилась внимания женщины по меньшей мере дважды. Она влезла в анорак и сунула ноги в обувь.

— Ведите.

Шли в молчании, торопливо, будто конвоируемый и конвоир, не особенно заботясь, кто из них на кого похож. Только один раз Марина подала голос, пообещав:

— Там вы всё поймёте. Ничего не может длиться вечно — в том числе и незнание. На все загадки когда-нибудь находятся ответы.

Вдвоём они откинули крышку и вместе заглянули во влажную темноту. Вячеслав закашлялся: пахло, как в советской больнице, к мокрой земле примешивался запах лекарственных препаратов и какой-то ещё, живо разбудивший воспоминания о ночном кошмаре и существах, лезущих из-под земли. Вячеслав вдруг ясно вспомнил, как нездорово у некоторых блестела голова. Будто глянцевый воздушный шар.

— Клянусь вам, этот погреб раньше находился в доме, — растерянно пробормотал он. — И там было пусто. Ничего, кроме мешков с картошкой.

Марина уже спускалась вниз. Она набросила на голову капюшон, и теперь сама походила на пыльный мешок, который возвращается туда, где ему надлежит быть.

— Ничего, Слава. Вы ни в чём не виноваты, — донёсся её голос.

«Слава» из её уст звучало так же неприятно, как треск костей. Вячеслав вздрогнул: никогда и никто в сознательной жизни его так не называл. Даже жена именовала его исключительно полным именем, будто начинала к нему длинное письмо.

Зажав нос, он начал спускаться по винтовой лестнице. Прикосновение к холодным перекладинам отрезвляло, но, конечно, не настолько, чтобы всё развеялось, как дурные грёзы. Земляной пол был странно тёплым — это чувствовалось даже сквозь подошвы обуви.

Через люк сочился свет, будто вода, которая тут же впитывалась в пол и стены; его хватало, чтобы оглядеться вокруг. Это было тесное вытянутое помещение размером примерно три на пять шагов. Глядя вверх, Вячеслав видел текстуру досок и готов был поклясться, что сквозь просвет в них можно разглядеть крышу и обстановку лесной хижины.

У дальней стены он увидел железную койку на высоких, тонких, как у газели, ножках. При том, что вся мебель дядиного дома была сделана из дерева этого леса — при помощи рубанка, пилы и грубых мужских рук, чёрт его знает, как эту койку затащили в такую глушь! Разглядывая изящные ножки с резиновыми накладками, Вячеслав подумал, что, возможно, она могла приковылять сама, одолев при посредстве железного своего упорства порядочное расстояние. Крышу подпирали два внушительных бревна, колонны эти выглядели как чьи-то уродливые, мускулистые руки, за ними, прямо возле койки, прятался низкий стол с грудой каких-то тряпок. Рядом — гинекологическое кресло. Над койкой — несколько деревянных полок с тускло поблёскивающими медицинскими инструментами. Пол, стены из плохо обструганных досок, мебель — всё в бурых, похожих на засохшую кровь, пятнах, будто здесь некогда разделывали свиную тушу.

«Боже, кто мог обитать в такой обстановке?» — спросил себя Вячеслав и вдруг продолжил вслух:

— Это ведь похоже на операционную… или нет, на родильный зал! Я один раз присутствовал при родах… ну, не совсем присутствовал: рожала жена моего лучшего друга, а мы сидели в коридоре. Но я мельком видел помещение, где появляются на свет дети.

Вячеслав коснулся выпачканного кровью матраца и отдёрнул руку. Тёплая, будто живая. Откуда-то послышались странные сдавленные звуки. Он повернулся к Марине и увидел, что щёки её избороздили мокрые дорожки; казалось, они пробивают в коже канавки, как ручьи на песке.

Он уже собирался что-то сказать, как вдруг увидел за спиной женщины, за винтовой лестницей, на растянутом от одной стены до другой шнурке фотографии, висящие на прищепках. А рядом — похожую на гуся фотовспышку с рефлектором, из самых старых образцов, работающих на порошке магния. На него с тёмных снимков смотрели женские лица. Эти фотографии были совершенно не похожи на работы дяди Василия, но определённо принадлежали его авторству.

— Подожди, — сказала Марина, когда он прошёл мимо неё. Она попыталась задержать его, схватив за запястье. — Не смотри туда!

Лица, лица, лица… не менее десятка. Те женщины явно были не в себе, и дело даже не во вспышке, которая начисто выжигала тени, не в том, что тёмный погреб был явно не лучшей альтернативой фотостудии — особенно фотостудии под открытым небом, которую предпочитал Василий. Дело в том, что предшествовало съёмкам, что осталось за кадром. Там творилось нечто ужасное. Вячеслав разглядывал отвисшие нижние губы, обнажающие зубы, глаза, почти полностью потонувшие в болоте лиц, бессмысленное, усталое выражение и далёкий механический огонёк вспышки, лбы, серебристые от пота, высохшие, как дно Аральского моря, щёки, волосы, которые никто из них не торопился заправить за уши. Эти женщины — каждая из них — только что пережили личные трагедии.

Иные были сняты по плечи и по пояс, у других в кадре только лицо. В основном — одни, но на паре фотографий Вячеслав увидел на коленях женщин вязкий, кровоточащий комок. Новорожденные.

— Да что же… Чем здесь занимались тётя Марта и дядя Василий? Марта использовала свои навыки, чтобы помогать людям рожать? Но почему? Были же больницы…

Марина не отвечала, Вячеслав слышал её вязкое дыхание позади. Ему вдруг показалось, будто комната наполнена людьми. Наверное, причина тому — аномально тёплые стены.

Прищепки белели в полутьме, будто человеческие резцы. Вячеслав осторожно открепил одну, перевернул фотокарточку и вчитался в написанные скупым, мелким дядиным почерком слова.

Следующую.

Дату Вячеслав не разобрал из-за слёз, которыми наполнились глаза.

Эти женщины не выглядели молодыми. Пережитое обрекло их на преждевременное взросление и на преждевременную же старость. Им некуда было обратиться: над государственными учреждениями кружили стервятники огласки и всеобщего позора. Никто не мог помочь им в беде. Наверное, в каждом крупном городе, были «чёрные» эскулапы, врачи, которые зарабатывают таким образом на жизнь. Тётя Марта заняла среди них свою нишу. И правда, масть тайги в этих местах — козырь, он покроет любую карту. Вячеслав вдруг понял, что хранят в своём брюхе холмы, по которым он с детства носился с сачком. Сколько там детских косточек? На десяток трупов наберётся уж точно.

Он переходил от одной фотографии к другой, пока вдруг в самом конце что-то не заставило его остановиться и посмотреть снимок поближе.

У женщины было лицо, которое Вячеслав видел в эти дни, которому говорил грубости и с которым пытался, по мере своих сил, быть вежливым. Марина-с-фотографии совершенно не отличалась от настоящей Марины. Те же резко очерченные скулы. Те же тонкие кисти рук. Те же морщины в уголках рта, чью текстуру дяде Василию так точно удалось передать. У неё тоже лежало на коленях замотанное в полотенце окровавленное нечто. Шея и торчащие ключицы казались ещё тоньше, чем на самом деле, а руки висели вдоль тела. Она просто сидела, привалившись к стене, в глазах не было жизни.

— Марина, семнадцать лет… — прочитал Вячеслав, чувствуя, как неприятно грассирует и бьётся голос. — Двадцатое августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Господи, да кто же ты?

Он повернулся и замолк. Помещение зияло пустотой. Гнилостный запах плавал по нему почти видимыми кроваво-красными облачками. Сверху опускались снежинки и таяли в абсолютной, кромешной, гнетущей тишине.

Почему-то Вячеслав решил подождать с поспешными выводами. В воспоминаниях он сейчас опускался на самое дно, в подёрнутые рябью детские годы, пытаясь вспомнить, верил ли он тогда в призраков и сверхъестественное? Кажется, нисколько. Сверхъестественным ему казалось то, как высоко могут подбросить себя кузнечики, используя всего две тонких ножки, или гипнотизирующая слаженность действий муравьиного отряда. С взрослением, со знаниями, что ребёнок впитывал как губка, все волшебные тайны становились задокументированным фактом.