Огонь был зажжен и почти погас, комната выглядела почти такой же неуютной, как и когда я увидел ее в первый раз. Первым делом я попытался запереться, но ключ был ржавый и не поворачивался, а засова нигде не было; следующим моим шагом было задернуть шторы, подбросить побольше дров на угли и устроиться так удобно, как только позволят обстоятельства. Прошло много времени, прежде чем я смог преодолеть свое беспокойство настолько, чтобы лечь спать, но даже тогда я снял только ботинки и галстук и лег в одежде.
Одинокая прибрежная гостиница; банда буйных гуляк; дверь, которую нельзя запереть! Что бы я ни делал, я не мог не думать об этом; или, если мне и удавалось это на несколько мгновений, то только для того, чтобы задуматься о чем-то худшем. Я вспомнил ужасные истории, которые когда-либо читал или слышал, о комнатах с двуспальными кроватями, полуночных убийствах и неизвестных телах, выброшенных в море. Я вспомнил одну историю о кровати, которая провалилась сквозь пол, и другую о кровати, которая задушила своего обитателя с помощью опускающегося балдахина. Мне стало интересно, умирал ли кто-нибудь когда-нибудь в этой комнате, и увижу ли я при мерцающем свете камина бледное лицо, смотрящее на меня из-за занавесок другой. Короче говоря, я сильно нервничал и позволил своему воображению оказаться во власти призраков, «убийств, грабежей и злодейств», пока, наконец, не почувствовал себя в состоянии натянуть одеяло на голову; я принялся считать воображаемых овец, пока не заснул.
Мне снился сон; но, кроме того, что он был болезненным и запутанным, я ничего о нем не помню. Я также не знаю, как долго я спал. Может быть, прошло всего несколько минут, а может быть, и час; но когда я проснулся, то мгновенно осознал присутствие человека в комнате. Лежать совершенно неподвижно и оставить покрывало закрывать мою голову и лицо, было результатом моего первого порыва; слушать, затаив дыхание, — второго.
Тяжелые шаги по полу — свеча, с громким стуком поставленная на стол — придвинутый к камину стул — и продолжительный зевок убедили меня, что незваный гость был один. Вскоре он подбросил в огонь еще одно полено, а после этого комнату наполнил запах грубого табака. В этот момент, преодолев свои первые страхи, я почувствовал сильное желание заявить о своем присутствии; но почему-то колебался и, наполовину из любопытства, наполовину из опасения, лежал неподвижно и прислушивался.
Так прошло четверть часа или больше; несколько гуляк из зала гостиницы вышли, распевая и шумно прощаясь с теми, кто остался. Затем на лестничной площадке пробили часы, и мой сосед, беспокойно поерзав на своем месте, встал и зашагал между окном и дверью. Затем открыл створку и высунулся наружу, после чего я осмелился приподнять угол одеяла; из-за мягкости ночи, тепла огня и гнетущей духоты моего укрытия я чуть не задыхался. Я сделал глоток прохладного воздуха и бросил взгляд на грузного широкоплечего мужчину в свободном пальто и шерстяной шапке — больше я ничего разглядеть не смог. Едва он выглянул наружу, как поспешно поздоровался с кем-то внизу.
— Поднимайся, — услышал я его голос. — Поднимайся. Здесь все спокойно!
С этими словами он закрыл окно — я съежился под покрывалом — на лестнице послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел еще один мужчина.
— Все в порядке? — нетерпеливо спросил пришедший первым, и, как ни странно, мне показалось, что я слышал его голос раньше.
— В полном, — ответил другой, опуская на пол какую-то тяжелую ношу и глубоко, с облегчением, вздыхая. — Но мне пришлось пройти больше мили, а это весит столько, сколько, должно быть, сам дьявол!
— Ты никого не встретил?
— Черт возьми! Я столкнулся лицом к лицу с городским полицейским как раз напротив пристани вон там; но я коснулся своей фуражки и сказал: «Доброй ночи»; я пошел своей дорогой, а он пошел своей. Нам нечего бояться, если только мы сможем выйти в море до рассвета!
— Да, но до прилива еще час, а они пришвартовали ее так близко к берегу, что только прилив сможет ее поднять! Проклятые дураки!
— И мы должны ждать здесь еще час?
— Черт возьми! Но тут уж ничего не поделаешь!
Вновь прибывший сильно ударил кулаком по столу и пробормотал несколько ругательств, половина из которых была мне совершенно непонятна. Каким-то образом его голос, как и голос его спутника, поразил меня, — мне показалось, что я слышал его также, — и мое любопытство разгорелось до предела. Если бы я только мог довериться мраку этой части комнаты и рискнуть выглянуть еще раз! Как раз в тот момент, когда я собирался решиться на это, второй незнакомец заговорил снова.
— У тебя есть чего-нибудь выпить? — спросил он угрюмо.
— Выпить! — эхом отозвался другой. — Разумеется, есть! Держи, приятель, вот тебе фляжка настоящего старого голландского джина, если тебя это устроит!
Удовлетворенный рык, глубокий вздох и шлепок губ — вот что последовало в ответ. Я больше не мог сопротивляться своему любопытству. Я осторожно стянул одеяло до уровня глаз, затаил дыхание и выглянул наружу.
Оба они были моряками, и второй носил почти такую же одежду, как и первый — костюм, в который обычно одевают контрабандистов на сцене, но который в реальной жизни в основном ограничивается моряками французских и голландских торговых судов и нашими собственными рыбаками с северного побережья. Первый пришедший сидел спиной ко мне, но другой, который протягивал фляжку через стол, повернулся лицом прямо ко мне. Это было смуглое, угрюмое лицо, и я был уверен, что видел его раньше. Но когда мы встречались? И где? Это были трудные вопросы, и чем дольше я смотрел, тем больше мне становилось непонятно, как на них ответить. Это было похоже на лицо, увиденное во сне, но только наполовину запомнившееся — странное и в то же время знакомое — похожее и непохожее одновременно!
Однако я недолго пребывал в сомнениях, потому что его спутник взял фляжку, поднес ее к свету, чтобы посмотреть, сколько выпивки осталось; торжественно кивнул; сказал: — За твое духовное просветление, брат Амбруаз! — и сделал большой глоток!
Эта выходка вызвала хриплый смех у обоих, под прикрытием которого я осмелился сменить позу, чтобы спрятаться еще эффективнее, — значит, это были мои друзья, благочестивые паломники позавчерашнего дня! Теперь я узнал их достаточно хорошо — брат Павел был первым, а брат Амвросий, который чудесным образом восстановил зрение своего левого глаза, — вторым. Должен признаться, что это открытие вызвало у меня очень неприятное ощущение и шум в ушах, который на несколько секунд заглушил все остальные звуки.
Когда я в следующий раз поднял глаза, Павел нетерпеливо наклонился вперед, а Амбруаз поднял с пола саквояж и поставил его на стол.
— Если бы городской полицейский попросил посмотреть, что в нем, — сказал он, расстегивая ремни у горловины, — я бы не стал желать ему спокойной ночи!
— И что бы ты сделал? — спросил Павел с мрачным смешком.
— Вышиб ему мозги, — последовал краткий, но многозначительный ответ.
Я похолодел.
Последняя пряжка была расстегнута. Амбруаз сунул в саквояж руку и достал серебряный кубок.
— Это кое-что стоит, — сказал Павел, взвешивая его в руке с видом знатока. — И джин в нем был бы хорош на вкус — а, приятель?
— Лучше взгляни на это, — проворчал другой, доставая превосходную золотую кружку с украшенной драгоценными камнями крышкой. — Дьявол! Как сверкает этот красный камень наверху!
Он восхищенно держал ее на расстоянии вытянутой руки, пока его спутник не потерял терпение и не выхватил кружку у него из рук.
— Хватит, давай дальше! — резко сказал он. — Что там еще? Где золотая шкатулка? Она — лучшее из всего, и я положил ее сам, пока ты ходил за подсвечниками. Ха! Вот она! Поставь ее на стол.
У меня закружилась голова — я не мог поверить своим глазам! Была ли это… да, это действительно была драгоценная шкатулка святой Селестины де Кресси, подаренная в 1630 году кардиналом Ришелье!
Теперь я все понял — вспомнил все, даже то, как брат Амбруаз обращался с ключами служки. Они ограбили собор!
— Ну, и что дальше?
— Сейчас ничего, — хрипло сказал Амбруаз, убирая все обратно в сумку и укладывая на них святыню. — К этому времени прилив, должно быть, уже начался, и привет! Чьи это ботинки?
— Ботинки! — воскликнул другой, подошедший к окну. — Ботинки! Что ты имеешь в виду?
— Что я имею в виду! — эхом отозвался Амбруаз, хватая свечу со стола и одним прыжком пересекая комнату. — Черт побери! В постели мужчина!
Пока я жив, мне никогда не забыть ужас того момента.
Держать глаза закрытыми, регулировать частоту моего дыхания, и сохранять совершенно спокойное выражение лица — все это мне удалось только благодаря инстинкту самосохранения. Моя способность мыслить на мгновение пропала, и я притворился спящим, как паук притворяется мертвым, почти не сознавая, как и почему я это сделал.
— Он спит, — сказал Павел.
— Он притворяется, — сказал Амбруаз и помахал свечой у меня перед глазами.
Ни один нерв на моем лице не дрогнул. Казалось, у меня появилась сверхъестественная способность управлять каждой клеточкой своего тела, и ничто во мне не дрогнуло, хотя усилие было мучительным.
— Выглядит убедительно, — сквозь зубы процедил Амбруаз, — но это не по-настоящему. Ни один мужчина не смог бы спать, когда мы подняли такой шум.
— Мог бы, если бы выпил, — ответил Павел. — Разве ты не видишь, он лег спать в одежде, и разве это не доказательство того, в каком состоянии он был, когда ложился.
— Доказательство или нет, — сказал Амбруаз с ужасным проклятием, — я…
Он резко замолчал, и я услышал щелчок, похожий на открывание складного ножа.
В этот момент я решил, что проиграл, и в мое сердце проник мертвый холод. Затем Снова вмешался Павел.
— Дай мне нож, — услышал я, как он сказал. — Я сам проверю, в каком он состоянии, а потом…
Его голос понизился до шепота; последовал невнятный спор; пауза; момент сводящего с ума ожидания! Затем одеяло было откинуто, горячее дыхание взъерошило волосы у меня на лбу, и острое, холодное, смертоносное лезвие медленно скользнуло по моему горлу.
Дрожание век, трепетание дыхания выдали бы меня; но любовь к жизни оказалась сильнее страха смерти, и, слава Богу! Я лежал спокойный и безмятежный, как и прежде.
Павел разразился громким смехом и бросил нож обратно его владельцу.
— Смертельно пьян, черт возьми! — сказал он. — Я бы скорее заподозрил, что подслушивают стены!
Амбруаз сердито выругался и отвернулся.
— Ты слишком легкомыслен, — угрюмо сказал он. — Чтобы хранить секреты, нет ничего лучше языка мертвеца!
В этот момент под окном раздался долгий пронзительный свист, похожий на вой баньши.
— Сигнал, — воскликнули оба на одном дыхании. Амбруаз взвалил саквояж на плечо; свет погас; в стремлении уйти, все остальное было ими забыто; и в следующее мгновение я услышал их шаги, спускающиеся по лестнице!
* * *
История ограбления в Абвиле не нуждается в том, чтобы я привел ее здесь; но для тех, кто не знаком с подробностями, может быть интересно узнать, что ни одно из украденных сокровищ так и не было найдено, и ни один из ловких паломников не видел и не слышал о большем. Ограбление было совершено в вечер их бегства и моего приключения в Сен-Валери. Предполагалось, что оно произошло около девяти часов. В церковь влезли через окно, выходящее на участок пустыря рядом с каналом — место, рисунок которого у меня имеется до сих пор. Ключи, которыми они отпирали шкафы, были найдены в коридоре; слесарь, живущий где-то в пригороде города, засвидетельствовал, что он изготовил их по восковым оттискам, которые дали ему два святых паломника, один из которых был хромым, а другой — слепым на один глаз. Согласно моему описанию, было высказано предположение, что это были два брата по фамилии Карпо, уроженцы Гавра, не раз судимые за мелкие проступки и, как предполагалось, в последние годы связанные с контрабандой на побережье Франции и Голландии. Удалось ли им сбыть с рук украденные святыни, — мы можем узнать, только если нам помогут время и случай. Со своей стороны, я ожидаю, что когда-нибудь они попадут на галеры, и тогда мы услышим о них больше.
А пока позвольте мне, о Читатель, шепнуть на прощание пару советов. Если вы дома, то непременно оставайтесь там. Это самое безопасное и счастливое место в мире, можете быть уверены. Но если, подобно мне, у вас мания блуждать по Континенту, тогда поступайте так, как поступаю теперь я. Верьте мистеру Мюррею, и всеми силами избегайте обманщика Брэдшоу!
ГЛАВА VIIДВА НОВОГОДНИХ ДНЯ
Я — органистка Сент-Марта-Каммер, маленькой тихой церкви, в маленьком тихом городке, примерно в сорока пяти милях к северо-востоку от Лондона. Это не очень блестящее место — тридцать фунтов в год и маленький старенький дом, в котором можно жить; но мне этого хватает. У меня есть несколько учеников; подарок от Ризницы на Рождество и Страстную пятницу; и, прежде всего, искренняя любовь к моему искусству. Кроме того, разве у меня нет почетной грамоты первого класса Музыкальной академии на Цолленштрассе, в герцогстве Цолленштрассе-Майн, где я получила свое профессиональное образование? Разве я не радуюсь обладанию знаменитым письмом с множеством комплиментов, адресованным мне женой городского советника фон Штумпфа? Разве я не та гордая и удачливая участница, которая получила две бронзовые медали и увядший лавровый венок, врученные на трех больших экзаменах, украшающих сейчас каминную полку моей маленькой гостиной?
Хуже всего то, что у меня нет никого, кому я могла бы показать эти трофеи, кроме моих маленьких учеников и моего мальчика-слуги. Я очень одинока. Как случилось, что у меня нет друзей или родственников во всей моей родной Англии, не имеет значения. Мое проживание за границей и мое зарубежное образование имеют некое отношение к этому, но я не буду касаться этой темы. Мне больно оглядываться назад на разрушенный дом и разорванный круг общения, на поблекшее солнечное детство, на потерянных, но не забытых родителей; и, более того, все это не имеет абсолютно никакого отношения к моей истории.
Да, я одинока; и для того, у кого еще теплое сердце, это кажется наказанием судьбы. И все же, моя жизнь не лишена удовольствий. Мне нравится моя маленькая церковь с ее резными гробницами, готическим склепом и монументальной медью. Меня интересует престарелый пономарь и его длинные прозаические рассказы о семье Де Лейси, чье потрепанное знамя висит над старой дубовой скульптурой у алтарных перил. Я привязана к маленьким розовощеким деревенским детям из воскресной школы, которые каждую среду приходят в церковь, чтобы я могла обучать их тем песнопениям, какие они поют во время субботних служб своими нежными голосами. Больше всего я люблю свой причудливый старый орган, стоящий в темном уголке за церковной дверью. Мне нравится его тройной ряд черных клавиш, его корпус с причудливой резьбой и маленькие позолоченные ангелочки с трубами и виолончелями, которые сидят наверху.
Это правда, что орган не совершенен; более того, я должна признаться, что во многих отношениях это несколько капризный инструмент. В большом органе есть труба, которая всегда издает звук на полтора тона выше, чем нужно, и которую я не осмеливалась использовать в течение последних двух лет. Педали настолько изношены трением более чем за столетие, что превратились в тонкие планки. С мехами также происходит что-то странное, и они нагнетают воздух с прерывистым звуком, словно орган страдает астмой — дефект, который особенно раздражает, поскольку заставляет детей смеяться и портит эффект моих самых блестящих пассажей. Тем не менее, я — маленькая женщина, постоянная в своих привязанностях, и я очень люблю свой орган.
Сильвермер — очень приятное место в летнее время; и, хотя я всегда нахожу, чем занять свое время и свои мысли, я, безусловно, чувствую себя счастливее летом, чем в любое другое время года. Я гуляю в полях и на берегу реки; я подолгу практикуюсь в пустой церкви, когда мягкий вечерний солнечный свет проникает через эркерное окно и сверкает по всему проходу с колоннами; я работаю в своем саду, который нужно возделывать, и мои маленькие вазы на каминной полке всегда наполнены свежими цветами. Иногда я нахожу, что зимы тянутся очень тоскливо: заметьте, я не жалуюсь. У меня есть мои книги и мой камин, и много, много удобств, за которые я благодарна; и все же долгие, темные вечера иногда кажутся мне тяжелыми, и даже яркий огонь теряет половину своей жизнерадостности, когда приходится сидеть возле него в одиночестве. Из всех дней в году Новый год кажется мне самым одиноким и тоскливым. Находясь в Германии, я привыкла видеть, как весело празднуется этот день, раздавала подарки и добрые пожелания, веселилась на балах и общественных гуляниях, которыми немцы встречают Рождество и Новый год. Неудивительно, что теперь мне грустно, когда весь Сильвермер весел; когда лондонские друзья приезжают, чтобы провести зимние каникулы с нашими горожанами; когда веселые вечеринки проходят ночь за ночью вокруг меня; и я одна не получаю ни любящих улыбок, ни нежных приветствий ни от какого человеческого существа.