Может, его нет в номере? Может, он почувствовал необходимость в поддержке родных и укатил на своём «Порше» из города… или же просто впал в панику и бежал от правосудия? Юре не хотелось об этом думать.
Постучал ещё. В желудке неприятно, тревожно заурчало.
— Слав, я просто хочу поговорить. Ты, конечно, не убивал её, мы тебе верим. Мы с Алёной…, - он подумал, что звучало всё это не очень, и от бессилия стукнул в дверь раскрытой ладонью. — Скажи хоть что-нибудь, а? Я хочу убедиться, что ты там не скончался от горя. Два трупа за вечер — это перебор, не находишь?
Да, если то, что Юра сказал сначала, звучало довольно наивно, то теперь было грубо. В стиле самого Славы, хотя на поверку он оказался совсем не тем весёлым, обходительным говнюком, которому всё по боку и всё сходит с рук, каким хотел казаться там, в баре.
И Слава ответил. Голос зазвучал так близко, что Хорь подпрыгнул. Их разделяло несколько сантиметров дверного полотна.
— Привет, Юр. Так херово… думаю, мне совсем крышка.
— Принести тебе воды?
Недолгая заминка.
— У меня здесь есть. В кувшине. Половину его Марина выплеснула мне в лицо, но половина осталась.
Юра с пробежавшим по позвоночнику холодком понял, что приятель трезв. Абсолютно. Это состояние в нынешней ситуации было опасным: по мнению молодого учителя, как если бы нефтяной танкер попытались привязать к бую ниткой.
— Может, пива? — засуетился он. — Ты только открой… дай мне только минуту, чтобы добежать до бара и вернуться, и мы…
— Юра, — дверь скрадывала эмоции, и Хорь отчасти был этому рад. — Ты никогда не задумывался о том, кто управляет нашими судьбами? Почему всё происходит так, как происходит? Думаешь, мы все как изюм и рисинки в домашнем квасе, плаваем туда и обратно, сталкиваемся и расходимся, в ожидании пока кто-то откроет крышку и вычерпает тебя ложкой? Скажи, ты веришь в Бога?
— Я не религиозен, — признался Юрий.
— Вот и я тоже. Но знаешь, тяжело оставаться между двумя огнями и держать эту дистанцию всю жизнь. В какой-то момент ты осознаёшь, что остался в полнейшей темноте. Что лучше тянуться к одной из звёзд, чем торчать здесь в одиночестве, гадая где же правда. С высокой долей вероятности никогда так и не узнаешь, правильный ли сделал выбор, но тебе будет уже плевать. Ты будешь греться в лучах своей звезды.
Он немного подумал и сказал:
— Наверное, есть и ещё звёзды. А я просто слишком глуп и неграмотен, чтобы попытаться их вообразить. Марина была умнее… она просто над этим не задумывалась. Но мне теперь не остаётся ничего иного.
— Рад, что ты рассуждаешь о жизни, — сказал Юра, схватив себя за край майки и с силой дёрнув. Он как никогда остро осознавал собственное бессилие.
Ощущение, что тебя вот-вот хлопнут по плечу, накатило на него и не отпускало до тех пор, пока он не обернулся. Возле лестницы стоял мистер Бабочка. Его коричневое лицо, похожее на мятую подушку, выражало любопытство и что-то, что Хорь принял за тревогу и почти отеческую заботу. Он жестом подозвал Юру к себе.
— Слышите это? — шёпотом спросил он.
Юра прислушался.
— Мотоцикл? Газонокосилка? — спросил он. — На кой чёрт кому-то понадобилось косить траву среди ночи?
— Шшш, умерьте тон. Не хочу, чтобы бедняга думал, что у его порога собрался консилиум. Да нет же, — мистер Бабочка отмахнулся. Его карие глаза серьёзно, не мигая, смотрели на Юру, а потом скользнули к дверной ручке и вернулись обратно. — Я про то, что в его голосе. Разве вы не слышите?
Юра хотел сказать честно, что слышит бредни почти свихнувшегося с горя человека, но в последний момент прикусил язык и промолчал. Кто он такой, чтобы давать оценку? Сам никогда не бывавший в подобной ситуации, как он может судить? Убеждение, что люди всегда друг друга поймут, даже если один изнемогает от жары, а другой замерзает на северном полюсе по большей части не верно. Сопереживать — это запросто, но влезть в чужую шкуру и пропустить через себя все эти ощущения… Быть уверенным что тебя понимают на все сто — всё равно что рассказывать слепому о блеске алмазов и надеяться на его восторг.
Детектив внимательно изучил жирное пятно на рукаве. Потом показал пальцем на дверь.
— У него в груди настоящая духовка. Сердце горит, кровь бурлит, и если дальше так пойдёт, скоро выкипит полностью. Вы знали, что около двадцати процентов внезапных смертей ставят в ступор патологоанатомов и врачей? Просто не удаётся подогнать их под какую-либо объективную причину. Рвётся артерия у сердца или в мозгу вдруг возникает электрический разряд. Раз — и всё. Знавал я одного врача. Он рассказывал, что приходится выдумывать болезни, каких не было, и ставить диагнозы, которым до реальных как от нас до Луны, только чтобы оправдать тот факт, что женщина в расцвете сил не встала однажды утром, чтобы приготовить детям завтрак. А что случилось на самом деле? Никто не знает. Человеку пришло время умирать. Кто это решил — он сам, господь бог, тайное масонское правительство?
— А при чём тут Слава?
— Вы совсем, что ли, обесточили на сегодня свои мозги? — раздражённо спросил детектив. — Как думаете, крепкая эта дверь? У портье должен быть ключ. Пойду-ка, спрошу. Поговорите с ним, не молчите!
С неожиданным для своей комплекции и возраста проворством он стал спускаться по лестнице.
Спустившись на несколько ступенек, Юра проговорил, сложив руки у рта трубочкой:
— Эй! Как вас там? Господин Бабочка, захватите, пожалуйста, пива!
— Меня зовут Виль, — раздался снизу голос толстяка. — Виль Сергеевич, если вы радетель за официоз, хотя, на мой взгляд, имя и отчество мои сочетаются не лучшим образом. За то, что вы причислили меня к отряду чешуекрылых я не обижен только потому, что вы выручили меня звонкой монетой.
Чувствуя себя не в своей тарелке, Юра снова подошёл к двери и спросил:
— Так как, хочешь выпить? Только скажи, и весь бар к твоим услугам.
— Сейчас ничего не нужно, спасибо, — ответил из-за двери Слава. — Это глупо, но… по-моему, я куда-то падаю. Будто мы вдвоём с Маринкой гуляли по натянутой между крышами струне. Её больше нет, а вот теперь и я, потеряв равновесие, падаю следом.
Юрий зажмурился, лихорадочно пытаясь сообразить, что он сказал бы какому-нибудь из своих учеников. Единственная пришедшая на ум фраза не годилась даже на то, чтобы потянуть время.
— Жизнь ещё не закончилась, — услышал он свой упавший голос.
— Для неё закончилась, — незамедлительно отреагировали там, за дверью. Надрывные нотки в голосе не вязались с прежним, ироничным, немного колким и обескураживающе-добрым Славой. — А для меня… слушай, как бы ты отреагировал, если бы остался последним человеком, который со мной говорил?
— Что ты имеешь ввиду?
Газонокосилка не смолкала, и в тон ей у Юры разболелась голова.
Слава ответил с коротким смешком (Юра услышал, как он отошёл от двери, как ходит по комнате, с шумом и как будто вслепую двигая мебель):
— Прямо сейчас я вижу здание насквозь. Вместо потолка надо мной словно кто-то целлофан натянул, пол прозрачный, на первом этаже две уборщицы курят в туалете — срань господня, это странно, Юр! Думаю, я свихнулся. Знаешь, что ещё я вижу? Почву. Умятую как следует почву под фундаментом. Сам фундамент похож на грудную клетку бронтозавра, а земля кишит червями, которые никогда не видели света. Я вижу муху, которая ползает по стеклу в кабине моего автомобиля… чёрт, я только сейчас понял, какое херовое у меня было зрение. А сейчас как очки надел. Вижу воробьиный глаз за сотню метров.
Грохот, человек внутри обо что-то споткнулся. Спустя несколько секунд Слава продолжил, как ни в чём не бывало:
— А глубоко под землёй пещеры. Целая сеть пещер, они идут уступами, иногда под наклоном, уходят так глубоко, что едва удаётся разглядеть. Там течёт подводный ручей. А в самой глубине… в самой глубине — я, из-за которого погибла лучшая женщина на свете.
Концовка была настолько неожиданной, что Хорь, собиравшийся уже что-то сказать, притих.
— Это я её убил, Юр, пусть даже не прикоснувшись к ней. Убить можно не только действием. Я убил её здесь, в этом номере, когда стал настаивать на своём. Когда допустил мысль, что она моя собственность. Когда впал в бешенство, видя как она ускользает… Теперь я буду вечно пребывать там, в глубине, среди москитов размером с ладонь и маленьких слепых зверьков. Буду вечно слушать эхо моего горя.
Вернулся Виль Сергеевич. Его лицо лоснилось от пота. Ключа не было.
— Пётр говорит, что если бы я пришёл к нему лет тридцать назад, то застал бы полный комплект. Шутник херов. Довольно долго копался в том, что осталось, но для двадцать первого ничего не нашёл.
Он склонил голову к левому плечу, прислушиваясь, а потом, не таясь, стукнул кулаком в дверь.
— Открывай, сынок, — сказал он. — Давай поговорим как мужчины.
— Кончай нести чепуху, — закричал Юра. — Ты же не кукла чревовещателя и не средневековый колдун! Это даже не смешно.
— Время уходить, — раздался Юрин голос, кажется, с противоположного конца номера. Удивительно, что они вообще его услышали. — Никто не может находиться в двух местах одновременно, а здесь быть больше невыносимо.
Виль Сергеевич ударил по двери с неожиданной силой. Потом попробовал высадить её плечом. Костюм его затрещал, нити на локтях торчали, как мышиные усы. На шум сбегались люди, дверь соседнего номера открылась, и показалось встревоженное лицо Алёны.
— Что он? — спросила она.
— Плохо. Совсем плохо, — ответил Юра, отступив к перилам.
Резная дверь трещала, но не поддавалась. С громким стуком падали на пол картины. Казалось, всё здание раскачивается в момент столкновения плеча мистера Бабочки со старым упрямым деревом, как судно, попавшее в шторм. Впрочем, было ясно кто здесь победитель: детектив не собирался сдаваться. Он превратился в один гигантский кулак. И вот наконец дверь затрещала и после хорошего удара провалилась вовнутрь, забрав с собой половину косяка.
Виль Сергеевич не удержал равновесия и, завалившись вперёд, разбил зеркало в прихожей. Юра зашёл следом и, бросив взгляд вглубь комнаты, согнулся в приступе тошноты. Скудный завтрак и алкоголь, давно улёгшиеся в желудке, душной, тягучей струёй поползли по пищеводу вверх.
2
Сказать, что номер был разворочен — ничего не сказать. Точно недавно ослепший человек очнулся здесь и бродил, пытаясь понять, где оказался. Стол перевёрнут, расколотая ваза лежит на полу, цветы разбросаны по всему номеру. Тумбочка возле кровати опрокинута, ящики и ящички валяются всюду, как выбитые зубы. По их содержимому не раз прошлись ногами. Там была косметика Марины, чьи-то очки для чтения, нижнее бельё и украшения. Шторы валялись на полу. Видно, Слава запутался в них и, рванувшись, буквально вырвал потолочный карниз из стены. Сам он лежал возле окна, из-за кресла торчали только его ноги. Струйки чёрной жидкости, похожей на ещё не застывший битум, растекались во все стороны. Несмотря на то, что окно было настежь открыто, в комнате стоял густой солоноватый запах, от которого хотелось бежать подальше. Но Юра не мог сдвинуться с места. Согнувшись, он зажимал себе рот, тараща глаза и касаясь кончиком высохшего языка ладони.
Виль Сергеевич, побарахтавшись словно большой жук, встал на ноги. На лбу у него красовалась свежая ссадина, а бабочка шкалой какого-то замысловатого измерительного прибора повёрнута на девяносто градусов.
— Опоздали, — выдохнул он. Расшвыривая ногами обломки, вещи, превратившиеся в мусор, бросился к телу.
В дверях появилась Алёна, и Юра, отняв одну руку от лица, замахал ею на жену: мол, не подходи. На полусогнутых ногах он прошёл следом за здоровяком.
— Это не то, что вы говорили, — сказал он. — Не внезапно остановившееся сердце и не сосуд в голове.
Глаза Славы широко открыты, но в них уже не было жизни. Рот, должно быть, свело судорогой: его искажала чудовищная, злобная улыбка, в ней, как ни неприятно было это осознавать, что-то оставалось от той обаятельной улыбки, которой он щедро делился минувшей ночью. Запястье на левой руке в буквальном смысле разодрано в клочья. Белая футболка, уже наполовину просохшая после того как Марина плеснула на неё водой, снова намокла: на этот раз на животе и на этот раз от крови. Рядом валялся нож-пилка, которым обычно режут хлеб, между зубцами у него застряли лоскуты кожи и сгустки крови.
Он был мёртв — окончательно, бесповоротно, без сомнения.
Виль Сергеевич наклонился, зачем-то пощупал пульс на шее, после чего покачал головой:
— Для особенно нетерпеливых есть отдельные пути. Для тех, кто понимает, кто способен увидеть в зеркале смертельный изъян в своём организме.
— А он понимал? — медленно стервенея, спросил Юра.
— Есть разные пути. Обходные, живописные, такие, на которых можно встать лагерем на неопределённое время. И даже пути назад. Но парень не видел иного выхода.
Хорю не давал покоя вопрос: «Они услышали бы, как он режет себе руки, если бы не колотились в дверь, а сидели смирно? И что бы это был за звук?»
— Не видел выхода? — Юра схватился за голову. Волосы были липкие от пота. — Да что это за ерунда-то такая! И то, что он там городил…
— Я слышал, что когда человек готов к прыжку в бесконечность, у него обостряются все чувства, и даже появляются новые. Вроде как прощальный подарок от жизни, рюмка на посошок. Мол, поживи напоследок с третьим глазом во лбу. Они начинают видеть и чувствовать то, что не под силу увидеть и почувствовать любому из нас. Начинают думать по-другому.
— Думать, как покончить с собой?
— Граница между жизнью и смертью растворяется в глазах таких людей, — Виль показал Юрию раскрытую ладонь. — Если что, это всего лишь мои домыслы. Как там всё происходит на самом деле нам узнать не суждено… по крайней мере, пока. Не думаю, что кто-то в здравом уме может к этому стремиться. Они видят фруктовые сады за рекой и бросаются в воду, торопясь оказаться на другом берегу. Вдалеке маячит мост, но не тратить же время на то, чтобы до него добраться?
Юра почувствовал новый острый приступ тошноты, но всё же сказал:
— Чтобы порезать себе руку в клочья, требуется недюжинная храбрость. И сила.
Виль Сергеевич взглянул на него и коротко, но метко сказал:
— Одержимость.
— Что там произошло? — раздался от двери голос Саши. Хорь сделал несколько шагов назад. Алёна сдерживала любопытных в дверях: стояла, широко расставив ноги и раздвинув руки, словно вратарь. Когда она оглянулась, Юра увидел в глазах крупные слёзы — будто блестело разбитое стекло. Он подумал с несвойственной моменту язвительностью: «А ты теперь, небось, жалеешь, что мы не убрались отсюда ещё вчера. Плачь, плачь, я хочу видеть твои слёзы. Собери их для меня в шкатулку, чтобы я мог любоваться на них, когда настанут плохие времена…»
Прошло немало времени, прежде чем этот длинный, страшный день можно было признать окончательно ушедшим в прошлое. Девятое октября сменилось десятым, и все как будто вздохнули свободнее. Лёжа в кровати рядом с неспящим мужем, Алёна слышала, как в своих комнатах на этаже ворочаются многочисленные постояльцы. Попугай в клетке, стоящей на подоконнике, возвышался мачтой застывшего в сердце штиля корабля. Высокие, насмешливые скрипучие звуки, что птица издавала днём, теперь превратились в низкое, еле слышное клокотание с посвистом, за которое Алёна и Юрий были ей благодарны. Это напоминало колыбельную.
Одержимость, точно, — думал Юра, лёжа на спине и вспоминая слова мистера Бабочки. — Но чем он был одержим? Мариной? Поначалу казалось, что так оно и есть. Но если размышлять здраво — как может один человек прыгать за другим в бездонную пропасть? Без шанса спасти, без шанса вернуться обратно. Что это, самопожертвование или всё-таки что-то другое? Вмешательство извне… у каждого в голове есть лист, на котором он записывает всё, что хотелось бы сохранить. Мелкие вещи не запоминаются, значимые же находят себе место там, на листе в линеечку… ну, или в клеточку, кому как больше нравится. Когда Юра заглянул Славе в глаза перед тем, как один из старых добродушных полицейских сказал: «Пройдёмте, побеседуем», он видел, как этот листок корчится и чернеет, будто к нему поднесли зажигалку. То же самое он видел когда-то в глазах у Пашки… но ведь нет никаких причин полагать, что Пашка тоже мёртв.
Мысли Алёны тоже текли в том направлении.
— Прошу тебя, — пробормотала она, — если со мной когда-нибудь случится беда, не надо резать себе вены. Даже если я сверну себе шею из-за того, что пока я буду мыть окна, ты подкрадёшься и схватишь меня за попу. Всё это опасно близко к безумию.
— А ты?.. — спросил Юра, не слишком понимая, что всё-таки хочет сказать.