Из-за грозы и своих расспросов я упустила возможность переноса припасов в дом, и сейчас, глядя на то, как первые капли падают на стекло, я подумала — если в амбаре дырявая крыша?.. Да, зимой она могла быть еще хоть сколько-то цела, а что нас ждет завтра?
Я убрала бумаги в бюро и пошла осматривать дом.
Шум ливня снаружи, шелест листвы, потревоженной сильным ветром, гром скрадывали мои шаги. А половицы подо мной скрипели, наверное. Пусто, пусто, пусто… и стекол нет, комнат пять я насчитала в полном упадке и порадовалась: достаточно сухо, здесь можно временно разместить продуктовый склад. Мышей в доме я не заметила. Это было крыло, в котором никто не жил; потом я наткнулась на бывший кабинет и в предвкушении туда влетела, но — единственный лист бумаги, и на том пером начеркана кривоватая голова лошади. Пустой книжный шкаф, поеденное кресло — все же мыши? — половина окна заколочена, а тут стоял когда-то кабинетный рояль… Я не поленилась заглянуть и за шкаф, но и там меня ждало разочарование. Ни единой записки, бумажки, заметки, даже книги — и то ни одной.
Где-то же должен был жить мой брат, подумала я. Он приезжал сюда, где его комната?
Если бы не платье, я на секунду допустила бы мысль, что все мне привиделось, ничего нет — ни помещицы Елизаветы Нелидовой, ни ее крепостных крестьян, у которых страсти кипят похлеще, чем в самом закрученном сериале, ни ведьм, ни загадочного кошеля, ни долгов. Просто я, Вероника Маркелова, бреду по очередной классной «заброшке», прикидывая, как в антураж впишется мой исполнитель с новым клипом, будущим хитом. И свеча у меня в руке потому, что так легче проникнуться духом эпохи…
Свет свечи, а то и отблеск молнии, выхватывали мрачные лица с картин. Вот чего было в избытке — портретов. Род Нелидовых древний, знатный, некогда очень богатый, и вот все, что осталось от былого величия.
Возле одного портрета я задержалась.
Молодая женщина в платье совсем иного покроя, чем мое, портрету было лет сто, не меньше. Но не женщина или платье привлекли мое внимание, а медальон, который лежал у женщины на коленях. Художники тех веков приукрашивали фигуры и лица, и теперь мы наивно убеждены, что в прошлом все были сплошь красавицы и красавцы, — но одно дело лица, другое — вещь.
Заинтриговало сияние. Золото так не блестит, драгоценные камни тоже, и я бы еще поняла, если бы на картине был какой-то источник света, заставлявший металл и камни переливаться. Но нет, сияние было словно само по себе… Будто магия.
Мне на пальцы капнул горячий воск, и я, вздохнув, пошла дальше. Последняя из комнат оказалась бывшей барской спальней: две узкие кровати и покрытое слоем пыли бюро. Я без особой надежды выдвинула рассохшийся ящик — разочарование было даже не велико. Ничего я не рассчитывала там увидеть.
Крестьяне ложились спать с наступлением темноты. Храп Кузьмы я услышала сквозь шум ливня. Конюх — он же конюх? — спал прямо на лавке, не раздеваясь, и с его брошенной на пол жилетки натекла вода: он попал под дождь. Где-то в этом крыле были комнаты слуг, туда я и шла поговорить с Авдотьей и Степанидой.
С чего-то надо начать. Завтра вернется Лука, объеду с ним всю свою территорию. Ту, которую я сдала, и ту, которая у меня еще оставалась. Посмотрим, что есть из еды, часть продадим, иначе она все равно испортится. Прикажу провести полную ревизию имущества от простыней до сохи. Проверю, где и как содержится скот. Мне бы только немного знаний! Что там любят повторять несмышленые школьники — «зачем мне эта биология, я стану композитором»? Самоуверенность… Не бывает ненужных знаний.
Дверь комнаты, в которой спали Авдотья и Степанида, была не заперта. Она не закрывалась — застопорилась на полпути, и я не рискнула ее дергать, лишь просунула в щель голову. Лука должен был привезти доктора, но поехал ли доктор в такую пору или отвесил моему старосте тумака и прогнал взашей? Да и ездят ли доктора к крепостным, а Лука просто не стал мне возражать?
Женщины спокойно спали вдвоем на одной кровати, одетые, под шум дождя и разошедшейся не на шутку грозы. Я подумала, как же странно, у людей столь разнятся понятия о главном — добре и зле; и еще: как вяжется то, что мне рассказали о Степаниде, и то, что она просила не забирать ее у мужа?
Чувство вины? Бьет, значит, любит? Ничего нового вроде бы, и все же: тут тоже что-то не так.
Еще долго я сидела в своей комнате, уже раздетая, в стареньком халатике не по размеру. Может быть, с чужого плеча. Может, когда-то его носила моя покойная мать. Или богатая родственница скинула — держи, убоже. Я просматривала договоры, выписывала старой испорченной серебряной ручкой-пером корявые цифры, пыталась что-то понять до тех пор, пока свеча не принялась трещать, оплавившись, а мои глаза не начали слипаться.
Кровать была узкая, мягкая, в матрасе шуршала солома. Вот как спят барышни из старых времен — укрывшись истрепанным одеялом, на комковатых подушках, зато их много...
Я проснулась от странного ощущения — будто что-то толкнуло меня, причинив сильную боль, и тут же пропало. И, к собственному удивлению, я испытала не изумление — где я, что я, — а ужас до слез на глазах. Гроза погромыхивала вдалеке, ливень все еще шел, ветер постукивал веткой в мое окно.
А потом боль пришла снова, и я, потеряв дыхание, даже не смогла закричать. Живот словно резало наживую — полоснуло и бросило, через какое-то время — опять, и у меня наступил уже не страх — паралич.
Эта боль была мне знакома. Я испытывала ее — там, где-то, когда-то.
Там, где меня от этой боли могли спасти. Там были хирургия, асептика, скорая помощь.
Здесь я была обречена.
Глава седьмая
В промежутках между приступами я заставила себя вспоминать — как, что, на что обратить внимание, чтобы поставить себе диагноз. В медицине я понимала мало, но однажды, увидев на трассе серьезную аварию и растерявшись — больше чем на звонок в службу спасения меня не хватило, — я записалась на курсы первой помощи. Ни разу они мне не пригодились.
Что сейчас?..
Принять позу эмбриона, лечь на правый бок, подтянуть ноги к животу. Если боль ослабнет — звать на помощь… отца Петра, прочие ни к чему. Пусть хотя бы отпустит грехи и мои, и дурехи-Елизаветы. Но такое простое движение сделать было выше моих сил. Приступы участились, слезы застили мне глаза, а крикнуть я все еще не могла. Слишком больно.
Я спросила себя: боль или страх? Что меня держит? Все же: страх определенности. Приговор, второй за одни сутки, и не самая легкая новая смерть — не то, чего ты ожидаешь, когда только-только смогла принять, что жизнь твоя изменилась. И ничего больше нет, кроме вяжущей темноты, неизвестности «завтра», ветра и дождя за окном и боли, которая не отпускает, и холода, которого не должно быть. И огня.
Мир порвался на два полотна — черное, когда боли нет, и красное, когда приступ. И в какой-то миг черного я повернулась на правый бок и крикнула так, что стало еще больнее. Легкие словно разорвало, меня в тот же миг замутило, а потом все, что я ела с таким аппетитом, в мгновение ока оказалось на деревянном полу.
И мне стало легче — но ненамного.
Теперь я могла кричать, дышать и вырываться из десятков непонятно откуда взявшихся рук. Полотна трепыхались как флаги, перемешиваясь и хлопая, звучали резкие голоса — я орала, чтобы все убирались вон, чтобы перестали меня тормошить, трогать, прикладывать холодные тряпки, мне и так бесконечно холодно, будто меня нагую выгнали на мороз. Чтобы перестали пробираться в мой охваченный пламенем мозг визгами, охами, стонами и командами, чтобы я могла сгореть в этих боли и пламени уже как-нибудь, но одна, без любопытных, сочувствующих, причитающих. Но меня держали чьи-то сильные руки, вливали в рот противное как горькая слизь дерьмо — неудивительно, что я избавлялась от него без промедлений, но кто-то был упорен как танк, черт побери…
Когда все кончилось, я не знала. Я открыла глаза, не поняв сперва, где оказалась, но вспомнила сразу, не успев задать который по счету глупый вопрос. В комнате пахло приторными травами, и меня замутило от запаха, я застонала — мое тело и так было выжжено донельзя часами беспощадного приступа.
Я лежала на боку, на моем лбу была мокрая тряпка, и солнечные лучи уже пролегли на пыльном полу. Значит, день, и может, и не один миновал. Но я жива, и мне почти даже не больно.
На чьи-то шаги я дернула головой, чужая рука меня остановила, а следом мне сменили тряпку.
— Премудрейший хранит вас, барышня, — услышала я голос Авдотьи. — Воистину промысел его неисповедим! Как я к вам прибежала, а тут и Лука с доктором! А вы вся метались, я уж думала за отцом Петром слать…
— Я тоже, — выдохнула я и закрыла глаза. Что это было?
Авдотья присела на край кровати и погладила мою руку.
— Что Степанида? — спросила я. — Доктор смотрел ее?
— Смотрел, барышня. И строго велел лежать. Строго-строго, — повторила она мне как маленькой. — И вам велел лежать, а мне, как вы очнетесь, позвать его.
— Так он здесь? — вяло удивилась я. — Скажи мне… откуда слух, что Степанида от моего брата прошлый год понесла?
Мне удалось повернуться так, что я теперь Авдотью неплохо видела. Моя горничная выглядела неплохо для человека, который провел бессонную ночь, а что она не отлучалась от моей постели, я не сомневалась. Авдотья громко вдохнула, закрыла рот ладонью, а я не знала, как трактовать этот жест. Но торопить ее, лишний раз выговаривать слова я все еще была не в состоянии.
— Да простит меня Преблагой, — не отнимая руки ото рта, произнесла Авдотья. — Кому же такое в голову-то пришло, барышня, когда барин-то и был у нас в доме всего раз и заездом? А так все картежничал с его сиятельством… Все, что вы ему дали, все деньги, тогда же подчистую и проиграл. А вы — Степанида… — Она наконец убрала руку, выпрямилась. — Я уж говорю — дядя Лука, подправьте дверь, чтобы я эту бабу закрыла, а то того и гляди, побежит опять под мужнину горячую руку! Он ее смертным боем, а она ему в ноги и слезами их поливает. Ох, барышня, запереть бы ее тут да кандалы надеть, чтобы не сбежала, а Егора — в солдаты!
А она на редкость целеустремленная, подумала я. И неглупа. Понимает, кто ей союзник, хотя желание защитить сестру объяснимо. Брата продали на сторону, Степанида у нее единственная родня. «Дядя Лука», может, ей и не дядя, просто так, зовет как привычнее.
— Слушай меня, — попросила я, потому что дела не ждали. — Передай Анне все как скажу и Луке. Все припасы, что в амбаре, перенести в пустые комнаты по ту сторону дома. Поняла? Три комнаты пока хватит. В первой комнате отдельно — овощи, и все разложить так, чтобы не кучей, а рядками. Прежде чем раскладывать, посмотреть, что испорчено, что вот-вот гнить начнет, а что хорошее. Хорошее разложить, траченное на корм скоту пустить, а что вот-вот испортится — впрок наготовить. Поняла?
Авдотья кивнула.
— Дальше. Крупы пересмотреть, что мокрое — просушить, где мошка — выбросить, где хорошее и сухое — разложить в другой комнате. Пересыпать все в чистые горшки, и еще: пусть Анна посмотрит, на сколько там припасов хватает. Ежели больше, чем на месяц, то все хорошее предложить соседям. Авось для крестьян купят.
— А мы как же, барышня? — удивилась Авдотья.
— А мы на эти деньги купим припасы на новый месяц. Все равно испортятся и снова нечего будет есть. Анна вас кормила? — вспомнила я. — Как я приказала?
— Не знаю, как вы приказали, барышня, а еды сегодня было досыта, — захлопала глазами Авдотья. Я не поняла, что именно ее озадачило, но уточнять не собиралась. — Так и доктор сказал, что вам ничего нельзя, вон, каша жидкая на золотой воде. Кушать изволите?
Я поерзала головой на подушке. Мол, нет.
— Что Федот? Отлежался?
— Отлежался, барышня, уже на поле. Пахать-то надо, как без хлеба-то жить.
— Как вернется, чтобы уже было ясно, что соседям из припасов предлагать. Пусть Лука и Федот поедут, договорятся. — Что еще? Это главное, но было же что-то еще? Ах, да. — Как вернутся, пусть Лука все, что в доме есть, перепишет. И укажет, в каком что состоянии. А ты платья мои перебери и точно так же — что годно, что не годно, что можно продать еще. Поняла?
Авдотья поднялась и поклонилась. Я подумала про украшения. Есть ли они хоть какие-то у меня или братец давно пустил все по ветру? И медальон, который я видела на картине, но сейчас, после ночи борьбы с огнем и болью, он казался мне не больше чем миражом.
— Поняла, матушка. Все как есть передам. Доктора кликну, а то он ждет.
Авдотья ушла. Я вытянула ноги, даже смогла повернуться на спину. Удивительно, но мне сменили белье и убрали комнату — ни следа моих ночных страданий.
Итак, к вечеру или завтра с утра я буду хоть сколько-то понимать, чем я владею. Все, что можно сейчас продать, нужно продать и купить зерно на посев, если еще не поздно. Если окажется, что мне нужна полоса — поговорить с графом. Войдет в мое положение человек, который без малейшего смущения играет в карты с тем, кому штаны подвязывать нечем? Но есть еще Павел Юрьевич, о котором Андрей отзывался тепло… насколько может крепостной отзываться о барине. Попробовать вести дела с ним? Что я могу ему предложить?
И почему-то вдруг перед глазами у меня стала Брешка, быстрая, неугомонная, погибель моя. Мельница? Я не видела на реке мельницы, почему ее нет, соберут урожай и нужно будет молоть муку, значит, у меня еще достаточно времени? Предложить Павлу пай, это выгодно. Если он согласится профинансировать строительство мельницы и закупить материал, а еще — помочь починить мост. И спросить у Луки, какие еще самые важные нужды. По крайней мере: еда есть, а излишкам я не позволю бездарно пропасть.
Мне не давали покоя и помещения. Сейчас весна, а что будет зимой? Судя по состоянию дома, на отопление тратится уйма дров, а если не отапливать все комнаты разом — тепло будет быстро уходить. Как быть? Переселить в дом крестьян, разобрать избы, хотя бы самые скверные, на дрова? Допустим, ну а скотина? Корова в зале с картинами?
«Надо будет — переселю», — подумала я. Дом мне не было жаль ни капли. У меня вообще не было никогда привязанности к вещам — всякие открыточки, детские рисунки, школьные тетради, старые платья, которые кто-то когда-то носил, а теперь они занимали полки в шкафу. Мне всегда это казалось эрзацем памяти — когда человек ничего для тебя не значит, наткнулся на вещь и вспомнил. Не сразу.
Как и что будут вспоминать обо мне, Веронике Маркеловой? Талантливый бизнесмен, обогативший отечественную эстраду. Деньгами, конечно же, не культурными ценностями, о культуре и ценностях речи не шло, это продукт, пусть и качественный. Люди покупают вещи, впечатления и эмоции…
Я оборвала себя на полувдохе. Что-то… что-то скользнуло по краю и ушло, и это обеспокоило. Но еще раз пройти всю цепочку своих измышлений я не смогла, дверь открылась и в комнату вошел молодой человек.
— Слава Преблагому! — воскликнул он, и у меня сразу закралось сомнение — какими методами он лечит? Ушел бы он и оставил меня одну с моими мыслями о хозяйстве. — Теперь пойдете на поправку, только кушать вам, Елизавета Григорьевна, кроме каши на золотой воде ничего нельзя.
— Что со мной было? — спросила я. Что бы ни было, где гарантия, что завтра не придет что-то смертельно опасное?.. — Слабость большая и испарина…
— Лука ваш до седых волос дожил, а ума не нажил, — буркнул доктор. — Может, воды нахлебались, а может, какая спорынья попала в еду.
Я выдавила кривую улыбку. Сама бы я поставила себе немного другой диагноз — просто по памяти, что происходило с моими знакомыми. Но вряд ли доктора здесь догадывались, для чего человеку желчный пузырь.
— Надо было сразу меня к вам звать, а крестьяне что, народ немудреный. Говорить можете, ходите да едите — значит, живы. — Доктор наклонился надо мной, покрутил мою голову, для чего-то оттянул вниз левое веко, многозначительно покивал. Руки он не помыл и никаких иных манипуляций не делал. — Но ничего, отпоили вас.
Я не стала интересоваться чем. Подозревала, что ответ мне в любом случае не понравится.
— Лежите еще пару дней, а потом я приеду.
«Ну уж нет», — саркастически ответила я — про себя. Какой от него прок? Оттянуть себе веки у зеркала я и сама могу. Кроме того, у меня много дел. Пусть крестьяне и исполнительны — мне так казалось, но все может быть, и когда они решат сделать так, как им удобно, а не так, как я приказала — никому не известно. Несмотря на то, что я поручила Луке и Федоту провести первичные переговоры, торговлю с соседями я решила оставить за собой. И проверить, как пересмотрели продукты, тоже не мешало, потому что и нам могли отложить дерьмо, и на продажу тухлятину выставить — а это значит, что после никто не захочет иметь со мной никакого дела; и пересчитать, как Анна собразит рацион на месяц, стоило. Мне нужны были силы… Я посмотрела на доктора, доктор — на меня. Определенно он ничем не мог мне помочь для скорейшего выздоровления.