А нос? Всем носам нос! Длиной в ладонь, не меньше, этот нос словно был создан для того, чтобы прятаться от насмешек под длинной рыбьей маской. На свой восхитительный нос Широно мог бы повесить пять, а то и шесть шнурков с монетками – и клянусь, ни один шнурок не соскользнул бы на землю.
Передо мной стоял тэнгу, «небесная собака».
Вернув себе самообладание после внезапного потрясения, я отметил, что во внешности моего нового слуги все-таки больше человеческого, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Да и на руках Широно было по пять пальцев, а вовсе не по два, как рассказывали о тэнгу. По улице ему не стоило бы расхаживать без маски, но мне не составило труда довольно быстро привыкнуть к удивительному облику Широно.
– А что? – внезапно, ни к кому не обращаясь, заметила О-Сузу, наша неугомонная служанка. – Очень даже представительный мужчина. Ноги, руки. Ест, наверное, за двоих. И вообще, кто имеет длинный нос, тот имеет длинный…
Крепкий подзатыльник, отвешенный ей матушкой, помешал нам узнать, какими завидными качествами обладают длинноносые мужчины. О-Сузу прикусила язык, всхлипнув от боли и внезапности, а матушка рукой, вернее, только что очищенной морковкой указала на Каори: мы-то, зрелые дамы, все понимаем, но дитя? Невинное дитя?! Держи рот на замке, дура!
– Ты человек? – на всякий случай спросил я у Широно.
Он выпрямился, расправил плечи:
– Я Широно из деревни Барудзироку! Разумеется, я человек!
Гордость превыше неба звучала в ответе.
– У тебя есть что-то, – продолжал я, не заботясь его гордыней. Сейчас мне было не до того, чтобы щадить самолюбие Широно, кем бы он ни был, – что ты захочешь скрыть от меня! Что-то, что утаишь?
– Ни на земле, ни на небе нет ничего, что природный самурай скрыл бы от своего господина! Долг превыше всего!
Он поник, сгорбился:
– Ну, или слуга от хозяина. Спрашивайте, господин.
– Твои сандалии, носки… Это обувь, одежда – или части твоего существа?
– И то, и другое, господин. Сейчас уже больше обувь. Если все пойдет хорошо, правильно, станет просто обувь и одежда. Для этого я и пошел на службу к господину Абэ.
– Веер?
– Хватит, – приказали от ворот. – Не сейчас. Не при всех.
Во дворе стоял мой отец. Увлечены внешностью Широно, мы проморгали, когда Торюмон Хидэо вернулся домой. Было ясно, что отец устал. Было видно, что уже какое-то время он наблюдает за нами и в первую очередь за Широно, не вмешиваясь. Приблизясь к моему слуге, отец продолжил изучение примечательной внешности Широно. Если гордости слуги сейчас и наносился ущерб, Широно никак этого не выказывал.
– Соседи, – сказал отец, обращаясь к Широно. – Соседи твоего прошлого хозяина. Они видели тебя без маски?
– Нечасто, господин.
– И что они решили?
– Я очень незаметен, господин. В это трудно поверить, но когда я этого хочу, меня словно и нет. Если же соседи все-таки видели мой нынешний облик…
Нынешний, отметил я. Значит, был и другой.
– Они считали, что это маска. Еще одна маска, господин, вроде театральной, призванная скрыть отвратительную личину каонай. Если есть карп, почему не быть тэнгу?
Слово «тэнгу» он произнес с видимым отвращением.
– Это хорошо, – кивнул отец. – Я не хочу сплетен. Пусть никто не говорит об этом за пределами нашего дома. Никто, слышали?
– Жалко, – пискнула Каори. – Такой красивый…
О-Сузу тяжело вздохнула.
– Никто, – повторил отец, словно печать поставил. – Ни единого слова. В остальном… Рэйден-сан, я прошу вас обсуждать ваши служебные дела с вашим новым слугой наедине, без участия семьи. А сейчас пора ужинать. Что, еще ничего не готово?
Потом, взглядом показал я Широно. Все разговоры – в другой раз.
Глава четвертаяТри лилии
1Живьем съест и косточки обглодает!
За ночь бог скуки, если есть такой, успел покрыть небо ровным слоем уныния. Серое, безрадостное, оно простиралось с востока на запад и с севера на юг, сколько хватало глаз. Прикидывалось тучами, только врешь, не обманешь! Какие это тучи? Ни тебе грозовой черноты, ни сизых туш дождевых облаков. Под тяжестью уныния небеса явственно просели, давили на голову.
Помню, Мигеру как-то говорил, что в тех краях, где он родился и вырос, уныние считается смертным грехом. Я не понял, что значит смертный грех, но промолчал, только кивнул. Сейчас, глядя в небо, начинаю понимать. Смертный, какой еще?
Разве это жизнь?
Не успел я выйти за ворота, как зарядил дождь, мелкий и нудный. Мы надолго, шептали капли, барабаня по земле; хорошо, если до конца дня. Пришлось вернуться за зонтом. Зонт у меня новенький, красивый, из черной промасленной бумаги с алым кругом по центру. Не вполне по центру, если честно, но чтобы заметить эту оплошность изготовителя, надо приглядеться.
Я в свое время не заметил, а потом было поздно.
Широно нахлобучил поверх маски соломенную шляпу жутких размеров – вряд ли меньше моего зонта! – и мы поспешили в управу. Сказать по правде, спешил один я, слуга же шагал размеренно, вразвалочку. При этом он не отставал от меня ни на шаг, все время маяча за плечом как приклеенный. Сандалию он действительно починил – и я старался не оборачиваться лишний раз, чтобы не видеть картину, способную свести с ума: Широно идет по мокрому булыжнику в своих головоломных гэта на единственной подпорке.
Какая вопиющая непочтительность! Господин, понимаешь, торопится, едва не бежит, а этот журавль вышагивает себе как по любимому болоту!
Журавль?
Я вспомнил лицо, скрытое за служебной маской карпа; лицо, которому лучше было притвориться безликим воплощением позора, нежели открыться людям. Настоящие каонай идут на службу к дознавателям, чтобы вернуть утраченное лицо ценой жизни. Зачем на службу пошел ты, Широно? Чего ты хочешь? Что не успел подарить тебе дознаватель Абэ, если тебя унаследовал я? Господин Сэки не предупреждал меня насчет твоих стремлений и их цены; впрочем, он и насчет Мигеру меня не предупреждал. Просто сказал, что это знание способно сильно отяготить жизнь дознавателя…
За свою семью я не беспокоился – отцовский приказ не раскрывать рты попусту для них много значил. Беспокойство вызывал разве что бойкий язычок Каори, но с другой стороны – кто ей поверит? У такой дома и Небесная Черепаха проживает, и вся дюжина богов счастья…
Я взял себе на заметку выкроить свободное время – и самым тщательным образом расспросить Широно с глазу на глаз, без посторонних. Судя по тому, как легко складывалось дознание о фуккацу разносчика Мэмору, со свободным временем проблем не ожидалось.
– К вам посетитель, Рэйден-сан, – уведомил секретарь, едва я переступил порог. – Ждет в общей приемной.
– Благодарю, Окада-сан.
Посетителя я узнал с первого взгляда. Углы невпопад и вислые усы: горшечник Сэберо с Малого спуска. Внешность запоминающаяся.
– Доброе утро, господин дознаватель! Я должен вам сообщить…
– Идем в мой кабинет. Там и сообщишь.
Зонт я оставил в коридоре, как и Широно – свою шляпу. И все равно, втроем мы в кабинете едва уместились. Краем глаза я наблюдал, как длинномерный Широно аккуратно складывается в углу, словно богомол или палочник. Когда слуга стал занимать совсем немного места, он достал письменные принадлежности. Интересно, у покойного господина Абэ кабинет был больше моего? Не знаю. Похоже, за годы службы Широно наловчился вести протокол в любом закутке. Полезное умение, да. Или врожденная способность тэнгу? Такая же, как и талант делаться незаметным, когда Широно стоит и не шевелится? Особенно если стоит у дерева или дощатого забора…
– Назови себя, – обратился я к горшечнику.
Кажется, он хотел спросить: «Зачем?» – но вовремя проглотил вопрос. Это он молодец. Избавил меня от лишних разъяснений.
Когда он назвался, кисть в руке Широно пришла в движение.
– Рассказывай, что ты хотел сообщить. Я слушаю.
– Умоляю простить меня, господин! Вчера, на дознании…
И он взвыл на весь кабинет:
– Я должен был сказать! Виноват! Не решился я…
– Что ты должен был сказать и почему не решился?
Зря это я. Вопросы следует задавать по одному.
– Вы ж, прошу прощения, уйдете, господин дознаватель! Уйдете ведь, правда? А нам с ней жить еще! Рядом, то есть, жить. По соседству, бок о бок. Нам здесь жить, а мне и подавно! Она ж теперь еще лет тридцать протянет, а то и больше! Ее и раньше злить было, что тигру голову в пасть совать, а уж теперь-то… Съест ведь! Живьем съест и косточки обглодает!
Вспомнилось: «Что ни дайте, все съем! Вот бы и сейчас перекусить, а?» Да, эта сожрет без соли, еще и добавки попросит!
– Сочувствую, – сухо обронил я. – Это все?
– Так это… Фуккацу, господин!
– Я знаю про фуккацу. Или я чего-то не знаю?
– Разве так бывает, чтоб через месяц? Вам, конечно, лучше знать, но я подумал…
– Что значит – через месяц?!
– Ну, утонула-то она месяц назад. Котонэ, в смысле. Матушка его; Мэмору матушка, значит. А так все правильно: речка, ивы…
– Котонэ утонула месяц назад?
– Ну да! Мэмору ее на руках принес. Спасти, говорит, хотел, вытащить. Вытащил, да поздно. Мертвую уже. Плакал, убивался. Ну, похоронил, как полагается – и дальше зажил. Тофу носил, продавал. Только есть стал больше. Как ни увижу его, все время что-то жует. Еще заговариваться начал. А потом вы прихо́дите и в свидетели меня зовете. Это что же, через месяц – фуккацу? Нет, вам, конечно, виднее, может, так и бывает. Может, зря я это…
– Ты правильно сделал, что пришел и доложился. Я не скажу Котонэ, кто сообщил мне подробности ее смерти.
– Тысяча благодарностей, господин!
Уходить, однако, горшечник не спешил. Сопел, вздыхал, смотрел в пол. Ну конечно! Рассчитывает на награду. Перебьется, наглец. Секретарь Окада стеной встанет: «Пускать на ветер казенные средства?! Вам ворона в ухо каркнет, Рэйден-сан, вы и ей награду выпишете?!»
– Ты исполнил свой долг, Сэберо, пусть и с опозданием. Ждешь благодарности?
Он преданно заморгал, вытянул шею.
– Выношу тебе благодарность от имени службы Карпа-и-Дракона! Все, убирайся.
– Премного признателен, господин… Я это…
И уже из коридора:
– Я завсегда, если что… Все, все, уже ухожу!..
А ты не так прост, горшечник, думал я, выбираясь из-за стола и делая знак Широно следовать за мной. И гнев вредной старухи на себя не навлек, и сообщил что надо и кому надо. А что денег не получил – так и благодарность дознавателя хоть чего-то, да стоит. За сокрытие фуккацу положено наказание. Судя по тому, как горшечник отзывался о матери Мэмору, он надеялся теперь долго ее не увидеть. Чужими, значит, руками, в смысле, руками закона…
Горшечник был не прост, дело же, напротив, по-прежнему выглядело простым, но уже с другой стороны. Привет, неукротимый Иоши, кукла-талисман, привет, сестренка Каори! Утонувшая месяц назад старуха в теле сына, чужие интонации в голосе Мэмору, вероятно, двоедушца; мальчик кормит куклу-бабушку…
А я-то ей грамоту о фуккацу собрался выписывать!
Сердце в груди превратилось в карпа. Он с гулкой яростью бил хвостом, собираясь превратиться в дракона и извергнуть наружу жаркое пламя. Я выскочил под дождь, забыв раскрыть зонт. В первый миг мне показалось, что капли с шипением испаряются, едва коснувшись моей кожи.
Ну да, у меня богатое воображение.
Дождь остудил мой пыл; я опомнился, раскрыл зонт. Куда ты бежишь, глупец?! Обстоятельства берут тебя в осаду, ставят на укатанную дорогу, пинками в зад гонят по самому привычному пути. Гляди, дознаватель: все сходится! Воистину копия дела о кукле-талисмане! Тут и гадать нечего…
Гадать действительно нечего. Я не гадальщик, а дознаватель. Легкие дороги ведут в тупик, а то и куда похуже. Сбрасывать со счетов нельзя ничего, и тем не менее мой долг – не жонглировать прежними подвигами, а выяснять новые факты и обстоятельства, находить связи между ними. Устанавливать истину, какой бы она ни оказалась.
Вот, иду выяснять и устанавливать.
И уж я выясню!
2«Я себе другую бабушку сделаю»
Асами была во дворе: как и вчера, хлопотала под навесом у коптильни. Завидев меня, бухнулась на колени, ткнулась лбом в землю.
– Встань. Ты выказала достаточно почтения.
Жена разносчика встала. Ссутулилась, глядя в землю. Грязь испятнала штаны на коленях, ладони, лоб. Отчистить ее Асами даже не пыталась. Уверен, когда-то эта женщина была красива. Она и сейчас еще не старая. Но поблекла, выцвела жухлой листвой под дождем. Утро Асами миновало слишком быстро. В лице, во всей позе, во взгляде, в скованности движений прятался страх.
Прятался?! Криком кричал, похвалялся: я, я тут главный! Асами боялась мужа, боялась свекрови, живой или мертвой; боялась меня – и, кажется, боялась за сына. Вон он, пристроился в трех шагах от коптильни. Кормит свою ненаглядную бабушку.
– Твой муж дома?
– Простите, господин! – она снова упала на колени. – Ушел разносить товар.
– Когда он возвращается?
– Как распродастся, господин. Обычно в Час Лошади. Приходит взять добавку и перекусить.
Сейчас середина Часа Змеи. Дождь, народу на улицах мало. Хорошо, если Мэмору расторгуется к концу Часа Лошади. Погорячился я. Надо было спокойно ждать перерожденца в управе. Вчера я назначил ему явиться в начале Часа Обезьяны, чтобы без спешки подготовить грамоту о фуккацу. Но пришел горшечник, и вскрывшийся обман старухи вывел меня из себя, швырнул под дождь, на другой конец города…
Ждать Мэмору в его доме? Вернуться в управу?
Хороший дознаватель всегда найдет, чем заняться на пользу делу. Раз уж я здесь…
– Где похоронили мать Мэмору?
Дождевая вода с навеса стекала Асами на лоб. Одна капля попала женщине в глаз. Асами моргнула, отползла назад, Она хотела пригласить меня зайти в дом, под крышу, но не осмелилась. Ничего, зонт меня вполне устраивал. Широно встал в углу двора и по своему обыкновению замер. Я его уже различал без помех; наверное, привыкаю.
– На кладбище, господин.
– Понятно, что не в реке. На каком? Где?
– На Санъюри. Тут недалеко.
Почему кладбищам дают поэтические названия? Журавлиный Клин, к примеру. Или Санъюри – Три Лилии. Надо будет у настоятеля Иссэна спросить.
– Недалеко? Это хорошо. Покажешь мне ее могилу.
Она затряслась, как в приступе лихорадки:
– Господин, я…
– Тебе нужно присмотреть за коптильней?
– Да, господин! Простите, господин!
Оказывается, гнева мужа – или свекрови в его теле – она все-таки боится больше, чем меня. Недоглядит за тофу – гнев не заставит себя ждать.
– Это надолго?
– Нет, господин! Тофу почти готов.
– Я подожду. Ты помнишь, где похоронили Котонэ? Сможешь найти ее могилу?
– Да, господин!
И решилась с самоубийственной отвагой:
– Может быть, вам лучше подождать в доме? Я быстро!
В дом я входить не стал. Поднялся на веранду, сложил зонт. Асами заглянула под крышку, уверилась, что тофу прокоптился в меру – и принялась выкладывать плотные благоухающие брикеты цвета старого меда на широкую доску. Насколько я знаю, после копчения тофу требуется остыть. Если кладбище и правда рядом – успеем обернуться туда-обратно. А там, глядишь, и Мэмору объявится.
Краем глаза я уловил движение рядом. Маленький Арэта тоже перебрался на веранду – и устроился рядом со мной, деловито сжимая в одном кулачке огрызок лепешки, а в другом – давешнюю куклу.
Вот, кстати, и проверим.
– Ты дашь мне свою куклу, Арэта?
– Берите!
Мальчик с готовностью протянул мне деревяшку, завернутую в грубую ткань. На миг я растерялся: не ожидал, что он так легко отдаст свое сокровище. При ближайшем рассмотрении это оказался кусок древесного корня, лишь отдаленно напоминающий человечка. Там, где у куклы предполагалась голова, были неумело выковыряны три углубления: глаза и рот. Небось, сам Арэта и потрудился. Правый глаз получился больше левого. Во рту застряла сухая хлебная крошка.
Из одежды на куле была ветхая тряпочка.
Я покосился на мальчишку. Нет, он не следил за мной с нетерпением. Не ждал, приплясывая, когда же ему вернут вожделенную куклу. Каори вела себя иначе: «Вы принесли мою куклу?!»
И еще:
«Носилась с ней, под одежду прятала. Не тронь, не попроси – сразу в рев.»
– Ты сам ее сделал?
– Ага!
– Отлично получилось. Ты не против, если я заберу твою куклу? Я хочу показать ее одному мудрому человеку. Он такими вещами очень интересуется. Я потом верну, не сомневайся!
– Да берите насовсем! – беззаботно махнул рукой Арэта, явно кому-то подражая. – Она все равно не ест. Я себе другую бабушку сделаю. Лучше!
– Спасибо. А тебе разве не жалко?