— Если захочешь заниматься алхимией в частном порядке… — разоткровенничался он дальше, — а девушка ты одаренная… можешь обращаться. И вообще, считаю преступлением, когда дети отвечают за проступки родителей. Уж тебе-то не нужно было запрещать заниматься биомагией…
— Мои родители ни в чем не виноваты, — перебила я.
— А… — растерялся Янус Поплавский. — Так-то да… Я ж не обвиняю… но… правда, а ее ж не скроешь… Но я на твоей стороне!
— Я выясню, в чем правда! — бросила я ему в лицо и отсела ближе к окну. Положила локоть на выступающий подоконник, опустила на него голову и сжалась калачиком. Мне ведь даже попрощаться с родителями не дали!
А может, это все чья-то глупая шутка?
Глава 5
В Северном Москинске поезд стоял всего минуту.
Да и простой он больше, я бы точно так же, наскоро попрощавшись с говорливым попутчиком, пулей выскочила из вагона.
Пять часов бездействия в душном вагоне стали для меня настоящей пыткой.
Быстрым шагом пересекла платформу и вышла из бетонного здания вокзала. На улице оказалось премерзко. Тусклое серое небо низко висело над крышами домов, словно на дворе не май, а глубокая осень. Холодный ветер теребил грязные листья деревьев, на тротуарах виднелись болотистые пятна луж. Воздух был настолько пропитан угольной пылью, что защипало глаза. А я уже успела отвыкнуть от промышленных кварталов с фабриками и мастерскими, отравляющими воздух своими дымами.
Пригород, где располагалась закрытая территория Колледжа биомагических искусств, не был похож на Северный Москинск. В удаленном от города и затерянном в междугорье, в нем не существовало нищеты и мусорных отбросов, не было попрошаек и бездомных. В колледже даже из отходов извлекали вторичное сырье, которое можно было использовать в исследовательских лабораториях. У студентов была крыша над головой и полное обеспечение, а во внутреннем дворе, благодаря усилиям садовников-роботов, росли плодовые деревья. Наши занятия строились таким образом, что после первого семестра мы уже владели несколькими магическими защитными приемами. Специальным заклинанием могли уберечь свои конспекты от чужого прочтения, знали заговоры, открывающие сложные замки, да и много других хитростей, которые обычному человеку ни за что самостоятельно не постичь.
Но я сильно сомневалась, что все это защитит меня сейчас здесь.
Я подняла воротник болоньевого плаща. В два часа дня есть шанс заплатить за конный экипаж не такую высокую цену, как извозчики будут требовать к вечеру. Хотя сейчас я готова была отдать не три или даже четыре доли, а все имеющиеся у меня семь эйри*, только бы скорее оказаться дома.
На площади перед вокзалом, как всегда, толкотня. Я начала протискиваться между толпящихся грузчиков с тележками к свободному экипажу, запряженному одной лошадью. Тут меня окликнул мужской голос, и я оглянулась. Перепрыгивая через лужи и лавируя между людьми, ко мне бежал пан Поплавский наперевес с моим саквояжем из потертого коричневого кожаного заменителя.
— Ну что же вы, барышня, — произнес педагог с тяжелой одышкой. — Вещи в вагонах забываете. Вас проводить?
Я прикрыла на мгновение глаза. Голова не соображала. Бросив что-то вроде «благодарю, не стоит», взяла из его рук свой саквояж и поплелась дальше.
Наняла двуместный экипаж с откидным верхом. Заверила кучера, что поездку оплачу по тарифу. Закинула саквояж и залезла следом.
Куда же мне ехать?
Призрачное ощущение, что родители ждут меня дома и, стоит лишь заявиться на порог, кинутся меня обнимать, никуда не делось. Только вот в письме четко сказано, что мастерскую и нашу квартиру опечатали и попечителем мне назначили тетушку Ойле, папину родную сестру.
Не узнав собственного голоса, назвала адрес тетушки Ойле, но тут же передумала и проговорила улицу и номер дома, где прожила всю свою жизнь — Богоявленский переулок, дом шестнадцать. Меня отбросило к спинке сиденья — лошадь тронулась и, набирая ход, весело застучала по разбитой брусчатке копытами. Я поглубже забилась в коляску, сунула руки в карманы плаща и уставилась в спину извозчика.
Экипаж следовал по Народной авеню. Улицу эту я знала хорошо — здесь располагался типографский дом, в котором мама служила линотипистом, так что я заблаговременно отвернулась и даже прикрыла глаза. В воображении тут же возникли строчки из злосчастного письма, которое я еще в поезде сунула поглубже в кожаный саквояж:
«За нарушение Высочайших Императорских Указов Амбросимов А. Р. и Амбросимова Б. Я. приговорены к высшей мере наказания».
Высшая мера наказания!
Заниматься биомагией в Москинске можно, но только по специальной лицензии, следит за этим особый отдел полиции. Суровые жандармы в начищенных медных касках, с серебряными угольчатыми шевронами на рукавах ходят парами и вынюхивают все, что кажется им подозрительным. Но в моих родителях ровным счетом ничего подозрительного не было. Это самые честные и порядочные люди, которых я знаю.
Экипаж остановился возле нашего подъезда.
Кучер взял пять долей. Не так уж и мало, но с вещами через весь город я бы добралась только к поздней ночи. Подхватила с пола саквояж и спрыгнула на землю.
Парадная дверь открылась, и из подъезда показался Альберт, сосед со второго этажа. В лоснящейся, словно вымазанной жиром, кожаной коричневой куртке. Видеть мне никого не хотелось, и я резко отвернулась. Подождав с минуту, пересекла тротуар, потянула на себя разболтанную старую дверь и оказалась в подъезде. От стен с облупленной зеленой краской и кафельного пола потянуло знакомой сыростью.
Поднялась на третий этаж.
Одиннадцатая дверь направо, обтянутая красным дерматином.
Толстые мухи, пытаясь вырваться на свободу, жужжали у запыленного окна. Все как всегда…
Словно утром вышла из дома — если бы только не крестом приклеенные на красный дерматин желтые предупреждающие полосы. Я подошла вплотную к двери. Знала, что мне никто не ответит, но я постучала. Бросила саквояж на затертые коричневые плитки кафеля и начала тарабанить кулаками. Ужасно пожалела, что при отъезде в колледж оставила свои ключи дома.
За спиной щелкнул замок.
— Мон? — послышался сзади хрипловатый голос.
Глава 6
Я повернулась всем телом. В дверях квартиры напротив стояла Кэтлин Зорина, подруга родителей. Даже в толстом синем свитере и длинной бордовой юбке она выглядела стройной и элегантной. Ее темные миндалевидные глаза мгновенно наполнились влагой.
— Милая, тебе нельзя здесь находиться, — прошептала она. — За тобой могут следить. Поезжай к Ойле.
Писательница говорила тихо, но каждое ее слово падало на мою голову тяжелым, оглушающим ударом. Ее встревоженное лицо пугало меня, будило ноющий страх в сердце.
— Кэтлин, неужели все правда? — мой голос дрогнул.
Писательница протянула в мою сторону руки. На ватных ногах я шагнула вперед и уткнулась в ее шею, почувствовала до боли знакомый запах яблочной пастилы. Кэтлин принялась гладить меня теплой ладонью по затылку.
— Как образуется все, обязательно ко мне приходи. Ладно?
Я горько ухмыльнулась.
Что образуется?
Каким образом?
Выбитая из привычной колеи своей жизни, я потеряла осознание своего места.
Но подставлять подругу родителей нельзя. Мало ли, вдруг и ее посчитают сообщницей если не папы с мамой, так моей. От жандармов, наделенных властью, всего можно ожидать. Горячо обняла Кэтлин, втянула напоследок запах яблок, быстро распрощалась и пустилась прочь из подъезда.
Снова надо мной серое небо.
Со всех улиц, как из разветвленного чрева металлического чудовища, доносились звуки непрекращающихся работ с промышленных предприятий. Воздух был наполнен едкими запахами, вникать в которые мне совершенно не хотелось. Посмотрела на часы — без четверти пять. Нужно поторопиться, чтобы успеть к тетушке до комендантского часа. Мне предстояло дойти до Рабочей улицы, спуститься к набережной Алура, а там пять кварталов по правому берегу. До девяти успею, деваться некуда — все равно лишних долей на извозчика нет. А когда смогу заработать — неизвестно. Побрела по Богоявленскому переулку в сторону Рабочей.
Саквояж больно оттягивал руку, но какая теперь уже разница?
Несколько острых капель задели лицо.
Только промокнуть еще не хватало, но ветер подул, и дождь, не успев начаться, прекратился.
Хоть в чем-то повезло.
Взгляд сам собой цеплялся за совершенно ненужные мелочи: вот мимо проплыла дородная девица в зеленом платье с глубоким декольте, на согнутом локте висит розовая сумочка. У мамы такого оттенка был летний костюм, из которого она сшила мне платье на первое в моей жизни представление биомагов. Как будто впервые я увидела забитые бессмысленными безделушками витрины: шляпки, блюдца, шкатулки, фарфоровые фигурки. Кому это все нужно?
Я вдруг подумала, как бы хорошо было найти способ попасть в папину мастерскую и забрать роликовые коньки с моторчиком или хотя бы очки-консервы из темного стекла — папин подарок перед моим отъездом в колледж. Такими очками пользуются картографы и следопыты в песчаных карьерах. Папе очки достались от следопыта, которому он починил кульман, вернее, его усовершенствовал. Если бы разрешали за пределами колледжа пользоваться магией, то я без труда бы открыла замок на папиной мастерской. А если бы отчислили меня не с первого, а со второго курса, то такой преграды, как замок, для меня вообще не существовало бы — я любой замок могла бы рассеивать словно дым. Что ни говори, после отчисления и до конца своей жизни в биомагии я останусь полной невеждой.
Почему мне не дали проститься с родителями?
Враги империи.
Кто только выдумал эту чушь! И тут я ясно ощутила, что попала в разряд людей с каким-то иным качеством. В один день я перестала быть самой собой и превратилась в призрака, бесцельно слоняющегося по городу.
Когда я спустилась к набережной Алура, начинало темнеть.
Заметно похолодало.
Подошвами моих летних и почти сношенных ботильонов ощущала холодный камень вымощенной дороги. Тонкие нейлоновые колготки остужали ноги. С утра не имея ни глотка воды, я уже находилась на грани изнеможения. Мне с трудом удавалось идти и тащить нелегкий саквояж. В его глубинах упрятаны книги, которые я покупала на свою стипендию, пара комплектов нижнего белья, чулки и письмо из Комитета безопасности. Всю одежду и обувь, которую выдавали в колледже, пришлось сдать.
Ни пожаловаться никому, ни поныть и попроситься назад…
Я глубоко вздохнула.
Перехватила саквояж в левую руку и, наскоро размяв онемевшие пальцы правой руки, прибавила шаг.
Свернула на Тополиную улицу, где живет тетушка и ее маленький сынишка, уже как несколько месяцев. До комендантского часа успела. В девять вечера начинают вылазки вездесущие жандармы. На моих часах, где на обратной стороне гравировка «Время свершений!», — половина девятого. Маленькие круглые часики с бронзовыми стрелочками на белом циферблате — тоже подарок отца. На прошлый день рождения мы в мастерской часовщика вместе заказывали эту надпись. А потом папа торжественно застегнул кожаный ремешок на моем запястье.
К слову сказать, Тополиной улицу прозвали не оттого, что зеленела она пирамидальными кронами, а потому, что тут, до того как провести очистительную реформу по всему городу, впервые запустили пилотные испытания. Днем власти запрещали выливать из окон отхожую воду, поэтому, чуть зайдет солнце, жители старого Москинска начинали активно опустошать накопленные за день ведра. Потоки грязной воды журчали повсюду. Бороться с этой напастью было бесполезно, и на улицах были посажены железные тополя — технодеревья, гибрид живого растения с механической очистной системой, метров под двадцать высотой. С виду обычные деревья, с ветками и листвой. Тополя вбуравливались в землю могучими металлическими корнями, похожими на узловатые канаты, и мощными насосами выкачивали накопившиеся за ночь нечистоты. Запах от этого никуда не девался, зато днем можно было ходить, не боясь утонуть в зловонных лужах и канавах.
Кроме железных тополей, в этом районе никакой другой растительности не было. У стен, чудом не осыпающихся, возвышались кучи мусора. В воздухе пахло гнилью. Помню, отец писал жалобу в муниципальную службу. Ответ пришел короткий: мусор вывозится регулярно, но, сколько себя помню, высота мусорных гор никогда не снижалась. С другой стороны, если бы его не вывозили вовсе, на тротуарах не осталось бы места для пешеходов.
Тетушкин дом с черной цифрой на серой стене «119» тянулся к небу. Но величественного в нем не было ровным счетом ничего. Черные дыры подъездов, из люков шипят зловонные пары, вдоль обшарпанных стен валяется какой-то хлам и мусор. Стекла в окнах черны от копоти, а на двух нижних этажах закрыты металлическими решетками.
Квартира располагалась на последнем, тринадцатом, этаже, с выходом на чердак. В такие двухъярусные квартиры селили семьи с детьми-амфибиями, в них предусмотрены социальные камеры-аквариумы, работающие на осколках благотурина. Старые аквариумы сменили не одно поколение детей, но все же иметь такой за счет муниципалитета — большая поддержка. У тетушки никогда не хватило бы денег на покупку нового аквариума, не говоря о благотурине, даже самом малюсеньком его осколке.
Если бы, как утверждает Комитет безопасности, папа изобрел искусственный кристалл, первым делом он помог бы своей сестре и племяннику!
Куда смотрел суд, когда родителям выносили приговор?
Неужели не видно, что все шито белыми нитками?!
*Эйри — денежная единица Симберской империи. Одно эйри содержит в себе 50 долей.
Глава 7
В нос ударил кисловатый запах. Тусклый свет газовых светильников отражался в серых выщербленных стенах. Я переступила через лужу сомнительного происхождения и подошла к лифту.
В колледже даже ржавых труб не встречалось. За порядком и ремонтом следили специальные хозяйственные роботы. Наверное, проще поддерживать чистоту и уют в закрытом городке, где от силы человек сто пятьдесят наберется. А тут, в промышленных районах, немудрено, что на социальную жизнь города власти закрывают глаза. Говорят, на обеих сторонах Алура, в Северном и Южном Москинске, проживает около двух миллионов человек! Из них в Южном Москинске, по словам папы, наберется от силы пара тысяч жителей. Вот и получается: нам приходится буквально выживать, а те, кто за мостом — в колыбели магического прогресса, — живут в роскоши. Еще и без специального пропуска к ним не попасть.
На кнопку вызова лифта я нажала костяшкой указательного пальца. Кабина дернулась и замерла, но двери так и не открылись.
Стоило ожидать.
Что ж, очередное испытание на выносливость — подъем на тринадцатый этаж с полным саквояжем после пятичасового пути. Я шмыгнула носом, сжала покрепче костяную ручку саквояжа и, стараясь дышать через раз, начала суровое восхождение. Вытянутые колбой лампы встречались на лестничных пролетах через раз. Минуя третий погруженный во мрак пролет, попала ногой в выбоину на лестничном марше и едва не расшибла лоб.
Слезы заволокли глаза.
Стало обидно, и не столько за себя, сколько за тетю Ойле. Каждое новое жилище, куда ее с сынишкой переселяют социальные службы, вернее отдел попечительства над детьми-амфибиями, выглядит все обшарпаннее и страшнее. И чем только они руководствуются при «улучшении условий жизни и удовлетворении необходимых потребностей»? Исчерканные стены, выщербленные и стертые ступени словно созданы для того, чтобы по ночам привлекать шпану и бездомных. Я ухватилась за деревянные перила и тут же отдернула руку. На ладони остался след сажи.
Скрипнула зубами.
Все это мелочи!
Вот доберусь до кровати и усну, как спящая красавица, на сто лет — не меньше. И ни одна живая душа не сможет меня пробудить, пока сама не встану, если, конечно, сил хватит подняться.
Перехватила саквояж в левую руку и через не могу, почти не останавливаясь, добралась до тринадцатого этажа.
Подслеповатая лампочка над дверью отбрасывала тусклое пятно света на грязный потолок. Дверь тети Ойле сильно выделялась в общем антураже подъезда. Выложенная деревянными планками цвета темной соломы, она казалась верхом уюта на фоне отбитых и изрисованных стен и до жалкого перештопанных дверей. Я придавила подушечкой пальца звонок. За дверью послышались шаги, и меднокрылая ручка опустилась.
На пороге меня встретила тетушка Ойле, бледная, с заплаканными глазами, видно измученная бессонной ночью. Увидев меня, она порывисто вздохнула, прикрыла рот рукой, и из ее худого тела вырвались горькие сдавленные рыдания.