Он попытался изобразить антраша, но тут же, не закончив своих хореографических упражнений, внезапно замер. Я проследил за его взглядом: глаза Рультабия были прикованы к господину Роберу Дарзаку; с перекошенным лицом тот глядел на тропинку, сравнивая собственные следы с «элегантными» следами убийцы. РАЗНИЦЫ НЕ БЫЛО НИКАКОЙ!
Мы думали, он лишится чувств, зрачки его, расширившиеся от ужаса, избегали нашего взгляда, а правая рука судорожно теребила темно-русую бородку, обрамлявшую его честное и мягкое лицо, на котором было написано глубокое отчаяние. Потом, наконец взяв себя в руки, он поклонился нам, неузнаваемым голосом сказал, что ему необходимо вернуться в замок, и тут же ушел. Мы проводили его долгим недоумевающим взглядом.
– Вот черт! – вырвалось у Рультабия.
Вид у репортера тоже был подавленный. Он достал из бумажника чистый лист и, как в прошлый раз, вырезал ножницами контур элегантного ботинка убийцы, модель которого осталась здесь, на земле. Затем он приложил этот новый бумажный след к отпечатку ноги господина Дарзака. Совпадение оказалось идеальным. Рультабий встал, снова буркнув:
– Вот черт!
Я не решался вымолвить ни слова, прекрасно понимая всю важность того процесса, который скрывали шишечки на лбу Рультабия.
– А я все-таки верю в то, что господин Робер Дарзак честный человек…
И оживленный репортер потащил меня в харчевню «Донжон», которая виднелась в километре от пруда на дороге возле маленькой рощицы.
Глава X«Теперь самое время отведать свежатинки»
Вид у харчевни «Донжон» был далеко не шикарный, но мне нравятся такие старые дома с почерневшими от времени и копоти балками, эти постоялые дворы эпохи дилижансов, шаткие строения, от которых вскоре останутся одни лишь воспоминания. Они та самая частица истории, которая связывает нас с прошлым и продолжает его, они вызывают в памяти старинные дорожные сказки тех времен, когда на дорогах вас еще подстерегали опасности и приключения.
Я сразу же понял, что харчевне «Донжон» по меньшей мере два века от роду, а то и больше. Щебень с известкой кое-где уже отвалились, обнажив мощную деревянную основу, все еще отважно поддерживавшую обветшалую крышу. Сама она слегка покосилась, нахлобучившись на свои подпорки, и стала похожа на картуз пьянчужки, съехавший ему на лоб. Железная вывеска над входной дверью постанывала под порывами осеннего ветра. Местный художник изобразил на ней нечто вроде башни с островерхой крышей и фонарем, напоминавшими донжон замка Гландье. Под этой вывеской на пороге стоял мужчина весьма неприветливого вида; судя по складкам, прорезавшим его лоб, и сердито сдвинутым густым бровям, его одолевали довольно мрачные мысли.
Мы подошли к нему вплотную, и только тогда он соизволил заметить нас, осведомившись малообещающим тоном, не надо ли нам чего. То был, несомненно, не слишком любезный хозяин этого заведения. И так как мы выразили надежду пообедать у него, он признался, что не располагает припасами и что ему будет затруднительно исполнить наше желание. При этом в глазах его сквозило явное недоверие, причину которого я не мог разгадать.
– Вам не нужно опасаться нас, – сказал ему Рультабий, – мы не из полиции.
– А я не боюсь полиции, – ответил мужчина. – Я вообще никого не боюсь.
Знаками я попытался дать понять моему другу, что мы хорошо сделаем, если не будем настаивать дальше, однако мой друг, которому, очевидно, во что бы то ни стало хотелось проникнуть в эту харчевню, проскользнул чуть ли не под мышкой у стоявшего в дверях мужчины и очутился в зале.
– Входите, – пригласил он меня, – здесь очень даже симпатично.
И в самом деле, в камине пылал жаркий огонь. Мы подошли поближе и протянули к живительному теплу руки, ибо в то утро уже ощущалось дыхание зимы. Комната была довольно большой, там стояли два внушительных деревянных стола и несколько скамеек; стойку украшали, выстроившись в ряд, бутылки с сиропом и алкоголем. Все три окна выходили на дорогу. Яркий рекламный плакат на стене, на котором красовалась юная парижанка, с дерзким видом поднимавшая свой стакан, прославлял достоинства нового вермута, будто бы вызывающего аппетит. На каминной доске хозяин харчевни расставил множество горшков и кувшинов из керамики и фаянса.
– Какой прекрасный камин! Вот где хорошо поджарить курицу! – заметил Рультабий.
– У нас нет курицы, – заявил хозяин, – даже несчастного кролика – и того нет.
– Я знаю, – промолвил мой друг с явной насмешкой, и это, признаться, удивило меня. – Я знаю, что теперь самое время отведать свежатинки.
Признаюсь, я совсем не понял смысла фразы, произнесенной Рультабием. Почему он сказал этому человеку – «Теперь самое время отведать свежатинки»? И почему хозяин харчевни, стоило ему услышать эту фразу, тихонько выругался, но тут же взял себя в руки и неожиданно покорился необходимости выполнять нашу волю, точно так же, как господин Робер Дарзак, который на все был согласен, после того как услыхал роковые слова: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает»? В самом деле, мой друг обладал, видно, особым даром заставлять людей понимать себя при помощи совершенно непонятных фраз. Я сказал ему об этом, но он лишь улыбнулся в ответ. Мне, разумеется, хотелось бы, чтобы он снизошел до объяснения, в чем тут подвох, но он приложил палец к губам, а это со всей определенностью означало, что он не только сам не желает ничего говорить, но и мне советует помалкивать. Тем временем хозяин, толкнув маленькую дверцу, крикнул, чтобы ему принесли полдюжины яиц и кусок вырезки. Поручение это тотчас было выполнено молодой и весьма привлекательной женщиной с восхитительными белокурыми волосами и огромными, прекрасными и нежными глазами, глядевшими на нас с нескрываемым любопытством.
Хозяин гостиницы довольно грубо прикрикнул на нее:
– Ступай! И если сюда явится «зеленый человек», чтоб я не видел тебя!
Она тут же исчезла. Рультабий взял яйца, которые ему принесли в миске, и мясо, лежавшее на блюде, осторожно поставил все это рядом с собой у камина, снял висевшие у очага сковороду и решето и начал сбивать омлет. Еще он заказал две бутылки хорошего сидра и после этого вовсе перестал обращать внимание на хозяина, точно так же, как тот, казалось, нарочито игнорировал его. На самом же деле хозяин исподтишка то впивался глазами в Рультабия, то с плохо скрываемой тревогой глядел на меня. Мы занялись приготовлением собственного обеда, а хозяин харчевни накрыл для нас стол возле одного из окон.
– Ага, вот и он! – вдруг донесся до меня его шепот.
С перекошенным лицом, не выражавшим ничего, кроме дикой злобы и ненависти, он словно приклеился к окну, устремив взгляд на дорогу. Я и слова не успел вымолвить, как Рультабий, бросив свой омлет, уже присоединился к хозяину, стоявшему у окна. Я последовал примеру друга.
Мужчина в зеленом вельветовом костюме и в круглой фуражке того же цвета преспокойно шагал по дороге, раскуривая трубку. На плече у него висело ружье, и в каждом его движении сквозили едва ли не аристократическая свобода и непринужденность. Незнакомцу было лет сорок пять. В усах и волосах проглядывала седина. Он был отменно красив. И носил пенсне. Поравнявшись с харчевней, он, казалось, засомневался, раздумывая, войти ему или нет, затем, бросив взгляд в нашу сторону и сделав несколько затяжек, тем же беспечным шагом двинулся дальше.
Мы с Рультабием взглянули на хозяина. Его сверкающие глаза, сжатые кулаки, дрожащие губы яснее ясного свидетельствовали о бушевавших в его душе страстях.
– Хорошо сделал, что не вошел сегодня, – просвистел он.
– Кто это? – спросил Рультабий, взбивая омлет.
– «Зеленый человек»! – проворчал владелец харчевни. – Вы его не знаете? Тем лучше для вас. Знакомство незавидное… Ну а вообще-то это лесник господина Станжерсона.
– Похоже, вы его не слишком-то жалуете? – осведомился Рультабий, выливая омлет на сковородку.
– Да его здесь, сударь, никто не любит. Заносчив больно. Похоже, раньше у него было состояние, вот он и злится на всех, кто видит, что теперь ему приходится быть в услужении, чтобы заработать себе на жизнь. Ведь что такое, в конце концов, лесник? Обыкновенный слуга, и только – разве не так? Но честное слово, глядя на него, можно подумать, будто это он хозяин Гландье, будто все эти земли и леса принадлежат ему. Он ни за что не позволит какому-нибудь бедняге позавтракать куском хлеба на траве – как же, трава-то ведь его!
– Он заходит к вам иногда?
– Слишком часто. Но я заставлю его понять, что его личность мне не по душе. Какой-нибудь месяц назад он и знать меня не желал. Харчевня «Донжон» для него как бы не существовала! Времени у него, видите ли, не было! А все дело в том, что он ухаживал тогда за хозяйкой «Трех лилий» в Сен-Мишель. Теперь же, когда милые, видно, поссорились, он ищет, где бы ему досуг скоротать. Волокита, распутник – словом, прескверный тип… Не найдется ни одного порядочного человека, который привечал бы его, этого юбочника! Да взять хотя бы сторожа и его жену из замка – они терпеть не могли этого «зеленого человека»!
– Значит, сторож и его жена, по-вашему, честные люди, сударь?
– Называйте меня «папаша Матье»… Так вот, сударь, они люди честные, это так же верно, как то, что я зовусь Матье.
– Да, но их ведь арестовали.
– Ну и что из этого следует? Впрочем, не хочу вмешиваться в чужие дела…
– А что вы думаете о покушении?
– О покушении на бедную мадемуазель? Хорошая у нас хозяйка, ничего не скажешь, здесь ее все любили. Что я об этом думаю?
– Да, что вы об этом думаете?
– Ничего… и много всего… Но это никого не касается.
– Даже меня? – настаивал Рультабий.
Хозяин харчевни глянул на него искоса, буркнул что-то, потом все-таки промямлил:
– Даже вас…
Омлет был готов, мы сели за стол и молча принялись за еду, но тут входная дверь отворилась, и на пороге показалась опиравшаяся на палку старая женщина, в лохмотьях, с трясущейся головой и седыми волосами, растрепанными космами падавшими на ее перепачканный сажей лоб.
– Ну наконец-то, матушка Молитва! Долгонько же мы вас не видели, – сказал хозяин.
– Я очень хворала, чуть было не померла, – ответила старуха. – Нет ли у вас, случаем, каких-нибудь объедков для Божьей твари?
И она переступила порог харчевни, а следом за ней вошел огромный кот – я даже не подозревал, что существуют такие большие коты. Тварь глянула на нас и испустила такое отчаянное мяуканье, что у меня мурашки побежали по спине. Никогда в жизни не слыхивал я столь отвратительного, мрачного крика.
Словно привлеченный им, за старухой вошел «зеленый человек». Он поздоровался с нами, приложив руку к своей фуражке, и уселся за соседний стол.
– Дайте мне стакан сидра, папаша Матье.
Едва «зеленый человек» переступил порог, папаша Матье так и вскинулся навстречу вновь прибывшему, однако, сдержав себя, ответил:
– Сидра больше нет, последние бутылки я отдал этим господам.
– Тогда дайте мне стакан белого вина, – не выразив ни малейшего удивления, попросил «зеленый человек».
– Белого вина тоже нет, вообще ничего больше нет! – И папаша Матье глухо повторил: – Ничего больше нет!
– Как поживает госпожа Матье?
Услышав эти слова, произнесенные «зеленым человеком», хозяин харчевни сжал кулаки и повернулся к нему с таким свирепым выражением лица, что я подумал: сейчас он его ударит, но папаша Матье просто сказал:
– Спасибо, хорошо.
Итак, молодая женщина с большими нежными глазами, которую мы только что видели, была супругой этого отвратительного, неотесанного грубияна, чьи физические недостатки перекрывались изъяном морального порядка: дикой ревностью.
Хлопнув дверью, хозяин харчевни вышел из комнаты. Матушка Молитва по-прежнему стояла, опершись на свою палку, а кот сидел у ее ног.
– Вы, верно, болели, матушка Молитва, вас не было видно около недели, – сказал «зеленый человек».
– Да, господин лесник. Я поднималась всего раза три, чтобы помолиться святой Женевьеве, нашей милостивой заступнице, а в остатнее время лежала на постели. И никто не ухаживал за мной, кроме Божьей твари!
– А кот не отходил от вас?
– Ни днем ни ночью.
– Вы в этом уверены?
– Как в райской жизни.
– В таком случае как же так получилось, матушка Молитва, что в ночь преступления все слышали крик вашей Божьей твари?
Матушка Молитва подошла к леснику вплотную и ударила о пол палкой:
– Знать ничего не знаю. Только вот что запомни: нет в мире другой такой твари, чтобы так вопить… А представь себе: в ночь преступления я тоже слышала с улицы крик Божьей твари, но ведь кот-то сидел у меня на коленях, господин лесник, и он ни разу не мяукнул, клянусь тебе. И веришь ли, когда я это услышала, я даже перекрестилась, словно учуяла самого дьявола!
Я не спускал глаз с лесника, когда он задавал свой последний вопрос, и вряд ли ошибусь, если скажу, что заметил на его лице гнусную, насмешливую улыбочку.
В этот момент до нас донеслись пронзительные крики. Нам даже показалось, что слышатся глухие удары, словно кого-то били, колотили изо всех сил. «Зеленый человек» встал и решительно шагнул к двери, находившейся рядом с камином, но дверь сама распахнулась, и появившийся на пороге хозяин харчевни заявил:
– Не бойтесь, господин лесник, это у моей жены зубы болят! – И он усмехнулся. – Держите, матушка Молитва, вот требуха для вашего кота, – протянул он старухе пакет.
Та с жадностью схватила его и поспешно удалилась со своим неразлучным животным.
– Так вы ничего не хотите мне налить? – спросил «зеленый человек».
Папаша Матье уже не в силах был сдерживать свою неприязнь:
– Нет для вас ничего! И не будет. Ничего и никогда! Ступайте прочь!
«Зеленый человек» невозмутимо набил свою трубку, раскурил ее и, отвесив нам поклон, вышел. Едва он успел ступить за порог, как Матье захлопнул за ним дверь и, повернувшись к нам, с налитыми кровью глазами, с пеной у рта просипел, угрожая кулаком этой двери, только что закрывшейся за ненавистным ему человеком:
– Уж не знаю, кто вы есть, вы, который пришли ко мне со словами: «Теперь самое время отведать свежатинки», но если вам интересно мое мнение, я скажу: вот он, убийца! – С этими словами папаша Матье тут же покинул нас.
Вернувшись к очагу, Рультабий произнес:
– Ну а теперь пора жарить наш бифштекс. Как вы находите сидр? На мой вкус, хорош, я такой люблю.
В тот день мы больше не видели папашу Матье, гробовое молчание царило в харчевне, когда мы оттуда уходили, оставив на столе пять франков в уплату за наше пиршество.
Рультабий тут же заставил меня отмахать с милю, чтобы обойти владения профессора Станжерсона. Минут десять он простоял у начала маленькой, почерневшей от угольной пыли дорожки, проходившей мимо шалашей угольщиков, расположенных в той части леса святой Женевьевы, которая прилегает к дороге, идущей из Эпине в Корбе, сообщив мне, что убийца наверняка прошел здесь – принимая во внимание состояние его грубых башмаков, – прежде чем проник на территорию поместья и спрятался в зарослях.
– Так вы не думаете, что лесник замешан в этом деле? – спросил я.
– Посмотрим, – ответил он. – То, что говорил о нем хозяин харчевни, нисколько не волнует меня. Он нес эту чушь со зла. И в «Донжон» я вас водил вовсе не из-за «зеленого человека».
Сказав это, Рультабий с большими предосторожностями проскользнул – и я вслед за ним – к строению возле самой ограды, служившему жилищем сторожу и его жене, арестованным в то утро. Через заднее слуховое окошко, оставшееся незакрытым, он с поразившей меня ловкостью пробрался в домик и через каких-нибудь десять минут уже вылез оттуда, вымолвив при этом всего два слова, которые в его устах так много означали:
– Вот черт!
Мы уже направились в замок, когда около ворот началась непонятная суета. Прибыл какой-то экипаж, и из замка вышли встречать его. Указав на человека, вылезавшего из экипажа, Рультабий сказал:
– Это начальник полиции. Сейчас мы увидим, на что способен Фредерик Ларсан и чем он лучше других…
За экипажем начальника полиции следовали еще три экипажа, битком набитые журналистами, которым не терпелось проникнуть в парк. Тогда у ворот поставили двух жандармов, чтобы те никого не пускали. Начальник полиции успокоил журналистов, пообещав в тот же вечер сообщить прессе все возможные сведения – при условии, если это не повредит ходу следствия.
Глава XI,в которой Фредерик Ларсан объясняет, каким образом убийца смог выйти из Желтой комнаты
Средь множества бумаг, документов, мемуаров, газетных вырезок, следственных материалов относительно тайны Желтой комнаты, которыми я располагаю, есть одна любопытнейшая вещь. Это знаменитое описание допроса всех причастных к этому делу, состоявшегося в тот день после полудня в лаборатории профессора Станжерсона в присутствии начальника полиции. Свидетельством этим мы обязаны перу господина Малена, судейского секретаря, который, подобно судебному следователю, предавался на досуге литературным трудам. Описание должно было войти в книгу под названием «Мои допросы», которая так никогда и не увидела света. Мне передал его сам секретарь вскоре после неслыханной развязки этого процесса, единственного в своем роде во всей судебной летописи.