– Это были вы, бумажный убийца, – заявил Козьмус, поднимаясь. Он крикнул караульному, стоявшему рядом и держащему ключи от наручников: – Посадите его в подвал, пусть там сидит и сочиняет, без хлеба и воды.
Надзиратель увел Ханса Кристиана из допросной вниз по небольшой лестнице, в темноту, где пахло гнилой соломой и лежалыми отбросами. Все происходило с необычайной скоростью.
Хансу Кристиану очень хотелось закричать что-то в адрес Козьмуса, оказать сопротивление, поднять шум, но в некоторых реках течение слишком сильно, некоторые истории слишком сильны, чтобы им противиться. Возможно, придется подчиниться потоку, попасть в водоворот и выбираться на другую сторону.
В подвале по полу гулял холодный сквозняк. Люди выли от голода. Липкое зловоние исходило от пары ламп, отбрасывавших мерцающий свет. Ханс Кристиан, спотыкаясь, прошел по подвалу. Надзиратель уже привык к рельефной местности, он легко огибал углы и без предупреждения прошел под потолочной балкой, о которую Ханс Кристиан сильно ударился лбом. Потом он почувствовал, что рассек его, но надзиратель просто вел его дальше, держа за скованные руки.
Открылась дверь в камеру. Ханса Кристиана затолкали внутрь, и он услышал, как за ним закрылась дверь. Шаги караульного удалились.
Перед ним сгустилась тьма. Он был не один, вместе с ним обитали крысы или кто-то еще. Ханс Кристиан слышал о том, что заключенные делают друг с другом. Снова всплыло воспоминание о суконной фабрике, о рабочих, которые схватили его и стащили с него штаны. Один из них был крупным подмастерьем с грязными рыжими усами, которые, казалось, подчеркивали порезанную в драке ножом верхнюю губу, сросшуюся неровно. Подмастерье был нормальным дружелюбным идиотом и не хотел никого унижать. Но теперь он вдруг перестал владеть собой. Ханс Кристиан помнил его возбужденный язык, который высовывался из-под кривой губы, как живое существо, которое очень редко бывает на воле, в то время как подмастерье старательно дергал, запустив одну руку себе под фартук, а другой сжимая ягодицу Ханса Кристиана. От этого воспоминания все внутри него перевернулось.
Он заколотил в дверь.
– Это не я! – закричал он. Надзирателям, Козьмусу, самому себе. – Это не я. Это не мог быть я.
Сначала было тихо, а потом ему ответило с дюжину голосов. Голосов из других камер, которые заставили его съежиться, почувствовать себя еще более одиноким, в то время как к ним присоединялись новые и новые голоса.
– Это не я!
– Это был не я! Я ее не трогал, это был призрак, не я.
– И не я!
– Не я! Не я!
Глава 8
Заключенный. С людьми, которые желали ему зла. Он слышал иной раз храп и сопение в углу, иногда чувствовал чьи-то обнаженные конечности и руку, покрытую грязью. Так не пойдет, ему нужно выбираться отсюда. Если бы он мог рассказать кому-то, кто поймет его. Если бы можно было послать весточку Коллину. Если не успеть до суда, уже никто ему не поможет.
Ханс Кристиан осторожно подошел к окну, расположенному высоко на стене, и поднял ставни так, что они скрипнули на петлях и ударились о стену снаружи. Свет пробивался через толстые решетки. Камни стен торчали, как корешки книг на полках. Сильный дождь лил в камеру, и вода по полу стекала под дверь. Ручьи имели странный цвет. Ханс Кристиан не знал, что это. Наконец он заметил человека на полу. Он скорчился на большой груде соломы, его рубаха была порвана в лоскуты, и через дыры виднелись старые мускулы и сухожилия.
– Берегись! – сказал человек, указывая на свет, будто он заразен.
Ханс Кристиан сразу отвернулся, он не хотел будить лихо, пока оно тихо.
Запах лошадиной мочи, доносившийся с улицы, казался приятнее, чем тот, что повис в камере. Ему нужно послать записку с просьбой о помощи.
– Эй, парень! – крикнул Ханс Кристиан проходящему мимо мальчику. Но тот был явно напуган звуком из тюремных подвалов и убежал. Все обходили эти окна десятой дорогой. Ханс Кристиан и сам делал так раньше. Смотрел с ужасом и интересом на темные решетки Суда и стиснутые лица за ними. А теперь он стал одним из них.
Кто-то молится в подвале за его спиной – эти звуки он знал из собора Святого Петра в Риме: бормочущий жалобный голос, доносящийся из ниоткуда, стены стонут.
– …у мочи короля…
Моча короля? Кто так молится, это же почти богохульство. Ханс Кристиан отошел от окна и приблизился к зарешеченной двери, чтобы понять, что говорили в соседней камере. Он услышал голос за соседней дверью, глубокий, потерянный.
– Ах, я верный слуга у мочи короля.
Верный слуга у мочи короля?
Ханс Кристиан качает головой и отходит обратно к окну: здесь люди сходили с ума, он должен выбраться отсюда. Чем скорее, тем лучше.
Он посмотрел на площадь Нюторв сквозь решетку. Вдалеке расположились несколько лотков торговцев, как раз между Нюторв и Гаммельторв. Там продавали обезглавленных цыплят и свежие свиные головы. Несколько женщин прогуливались у фонтана.
– Извините, уважаемые дамы, – обращается он к двум женщинам, идущим мимо.
Его голос казался надтреснутым в попытке звучать дружелюбно, и они ускорили шаг. Повозка с горшками и сковородками прогремела по площади. Служанка с товарами в корзине пробежала мимо, быстро глянув в окно.
– Сначала я тоже так пробовал, – сказал мужчина за его спиной. – Стоял и пялился в окно, кричал, когда они проходили мимо. Но однажды надоедает. Не нужно тратить силы на то, чтобы смотреть на жизнь, звать на помощь и ругаться.
– Как давно вы здесь? – спросил Ханс Кристиан.
– Когда жена в последний раз навещала меня, она рассказала, что я здесь четыре недели. Ты мой пятый по счету сосед по камере. Я жду, когда меня отправят в тюрьму Стокхусет.
– Стокхусет! – вскрикнул Ханс Кристиан. – Что вы сделали?
– Я произнес вслух то, о чем все остальные думают.
Ханс Кристиан хотел его расспросить, это точно было что-то жуткое, и он не хотел, чтобы этот мужчина рассказывал что-то ужасное. Держи при себе свои похотливые фантазии, мысли о женщинах и мужчинах в куче, о телах, валяющихся друг на друге, пенисах, грудях, коленях и животах, скрученных в беспорядке, как угри в иле.
– Я это сказал и скажу с удовольствием снова. Что король идиот. Он не хотел дать моему сыну право голоса, потому что я крестьянин, а он хочет отправить его на войну. Это идиотское самодурство. Это мы, крестьяне, кормим короля и всех распутных принцев, мы, мы платим за все, за то, что Толстый Фриц ходит по городу, выставив член.
Ханс Кристиан обернулся. Так нельзя говорить, даже если это правда. Все слышали истории о веселом принце, которого некоторые называли Принц Фриц. Говорили, что он любил выпивать с народом, только платил за это сам народ, предоставляя дочерей в его распоряжение. Ханс Кристиан украдкой присматривается к исхудавшему крестьянину с грубым ртом. На секунду он даже ему позавидовал. Одно крестьянское слово вызвало больше волнения, чем все тысячи слов, которые Ханс Кристиан писал и произносил. И за это слово крестьянин дорого заплатил. Он в шаге от Стокхусет, самой жуткой тюрьмы в городе.
– Нет, – прошептал Ханс Кристиан самому себе, покачав головой, это было ужасно, его не должно быть здесь, он должен быть у Коллинов. Один из надзирателей, может быть, сможет передать записку, может быть, понадобится еще один скиллинг. – Стража! – крикнул он. – Хотите заработать ригсдалер? Я знаю важных людей.
– Я тоже знаю важных людей, – закричал другой заключенный. – И важных лошадей. И важных птиц.
Раздались смех и крики. Здесь каждого готовы высмеять, и только. Это еще унизительнее, чем грязный пол, зловоние и грубые руки караульных. От этого чувствуешь себя еще более одиноким.
Когда смех наконец-то стих, он опять услышал шум своеобразной молитвы из соседней камеры.
– Ах, я верный слуга у мочи короля.
И топор мне грозит, ни за что смерть моя.
– Что это? Кто сочиняет такие стихи? – спросил Ханс Кристиан.
– Это безумец, он повторяет одно и то же, как шарманка, – говорит крестьянин. – Он пробыл здесь пару дней и все ждет, когда его заберут в Скансен.
Скансен. Слово, от которого у Ханса Кристиана кружится голова. Скансен – место в Амагере, где казнят преступников. Обычно за самые жестокие убийства. Он снова вспомнил день, когда он присутствовал на казни. Три молодых человека, два парня и красивая девушка, – ранним утром им отрубили головы. Один выкрикнул прощальные слова, а девушка запела так красиво, что песню продолжили даже тогда, когда голова слетела с плеч.
– А что он сделал?
– Напал на одного из королевских привратников перед замком. Он точно безумный. Никто не знает, зачем он это сделал.
Наступила тишина. Ханс Кристиан прислушивался к голосу, который почти напевал свои стишки.
– Девушка в бочке, другая в купальнях,
Правда же в том, что дьявол в деталях.
– В купальнях… а дьявол в деталях, не так уж и плохо, – сказал Ханс Кристиан сам себе, почувствовав укол зависти. Бог ухмылялся ему везде, где бы он ни оказался. Всегда найдутся таланты, превосходившие его.
Старик встал на локтях.
– Безумец работал по ночам, опустошал городские писсуары, а иногда, по-видимому, и пил из них.
Ханс Кристиан видел этих людей, их видят все, кто не ложится допоздна. Они похожи на летучих мышей. Выходят, только когда все уже спят. Опустошают писсуары и уборные и везут это все в Амагер. Люди говорят, что большинство из них не умеют ни писать, ни говорить, ни думать, что только дураки без признаков интеллекта могут выполнять такую работу. Тем не менее эти вирши безумца лучше, чем у большинства поэтов.
Ханс Кристиан вернулся к окну. Он увидел, как по площади бежит мальчик.
– Эй, подмастерье, куда ты направляешься? – крикнул Ханс Кристиан.
Парень чуть не упал, когда обернулся на голос, и увидел, кто его позвал.
– Да, ты. Подойди сюда, паренек.
– Я не паренек, я девочка, – отозвалась она и подошла ближе. Она была коротко подстрижена, не так, как обычно ходят девочки. На голове шляпка, так что она была похожа на гимназистку. Ей, должно быть, лет десять, и у нее уже очень красивое личико. За спиной висит маленький ранец.
– Хочешь заработать ригсдалер?
– За что?
– Сбегать по моему поручению.
– Мне нужно домой. А еще я обещала маме, что не буду разговаривать с незнакомцами. Особенно с арестантами. И останавливаться на улицах Адельгаде или Боргерсгаде.
– Окажи мне услугу, сбегай на улицу Бредгаде и найди господина Эдварда Коллина. Только не его отца Йонаса, а именно Эдварда, – поясняет Ханс Кристиан.
Эдвард не знает, что Ханса Кристиана арестовали, может быть, он поможет, если услышит о жестоком обращении, которому подвергается Ханс Кристиан. Старший Колин более критичен.
– И что мне сказать? – спросила девочка.
– Передай от меня привет, от Ханса Кристиана Андерсена, и передай, что он мне срочно нужен.
Девочка ничего не сказала, но оценивающе посмотрела на него. Он знал, что дети часто считали его странным и пугающим. Он надеялся, что его выручит плохое освещение.
Девочка протянула руку.
– А я получу деньги вперед?
Он нащупал в куртке кошелек, громыхая наручниками, и нашел тяжелый ригсдалер.
– Вот, – сказал он. – Но откуда мне знать, что ты сделаешь то, что я прошу, а не сбежишь с деньгами, ничего не передав моему другу?
– Я обещаю, – ответила девочка.
– Дай мне сюда свой башмак. Тогда я буду уверен в том, что ты сдержишь обещание.
– Если мне нужно пробежать всю Конгенс Нюторв, то мне нужны оба башмака.
– Тогда сними и другой, и беги босиком, – предложил Ханс Кристиан. – Все равно это будет хорошая сделка за риксдалер.
Девочка сняла с ноги левый башмачок и держала его на вытянутой руке, а второй потянулась за монетой. Ханс Кристиан взялся за башмак перед тем, как выпустить из рук свою последнюю монету.
– И поторопись, – добавил он, пока девочка стояла и сосредоточенно изучала ригсдалер. – Ты моя единственная надежда. Эдвард Коллин. Запомни, Коллин-сын, не отец. Улица Бредгаде.
– Да, да, – бросила она и убежала, сначала ковыляя в одном башмаке, а затем сняв его и босиком пронесясь мимо клетки с курами, коновязи и высоких куч соломы, купцов в куртках и всего остального, что в столице начинается на букву «К». Об этом ему сейчас не стоило бы думать. Аллитерационные ряды и слова вечно копошатся в его сознании, как змеи.
Он сполз вниз по стене и сел на пол. Наручники сжимали запястья. Что-то двигалось вдоль стены. А ночной работник за стеной уносился куда-то далеко-далеко, продолжая напевать свои стихи в такт заходящему над городом солнцу. Скоро ночь.
Он вдруг осознал, что всю жизнь был одинок. Одинок в своих мыслях. Одинок в классной комнате, перенося издевательства ректора Мейслинга. Одинок в своей комнате, скрипя пером по бумаге. Одинок в дилижансе, плутавшем среди прусского туманного пейзажа. Одинок на узких улочках Неаполя. Одинок, даже когда вокруг полно людей. И все же ему никогда еще не было так одиноко, как сейчас, он как будто находится во всех этих местах одновременно. В прошлом, настоящем и будущем. В своей комнате, на эшафоте, в камере. Если он и правда может быть одновременно в нескольких местах, как дед, может быть, это он зарезал красавицу Анну?
Ханс Кристиан закрыл глаза. И почти почувствовал, как опускается топор палача.
Глава 9
Мадам Кригер наблюдала за нестройной утренней уличной суетой, мужчинами, которые спрыгивали с лошадей и направлялись в Хирургическую академию.
Она здесь уже третий раз. И она терпеть этого не могла. Не потому, что ей не нравилось слушать, как учит доктор, а потому, что сюда пускали только мужчин. Ей приходилось надевать форму, чтобы попасть сюда. Брюки, рубашку, куртку. Приклеивать фальшивые усы, сделанные из ее собственных волос и воска.
У входа в здание она сплюнула. Чтобы еще больше походить на других.
Итак, вот оно. Ей нужно пройти в узкую дверь, мимо людей из Академии. У цирюльника на входе ужасная прическа, волосы, прикрывающие уши, как у прусского дворянина. Он стоял со списком с именами и вычеркивал имя каждого входящего. В этот раз все будет лучше, чем в прошлый. Она не должна больше совершать ошибок. Она постоянно думала про тот платок.
– Ваше имя? – спросил цирюльник, загородив вход.
Мадам Кригер подняла глаза.
– Кригер, – ответила она и посмотрела вокруг, как будто она совсем не нервничала.
– Вы были здесь раньше, – заметил цирюльник. – А почему вы интересуетесь хирургией?
– Я морской офицер, – ответила она. – В море мне пришлось справляться самому. Переломы костей и порванные связки. Я ходил по морям с принцем Фредериком.
Последнюю фразу она произнесла, чтобы произвести впечатление. И потому, что никто не стал бы лгать о таких вещах.
– С принцем Фрицем, хорошо, – сказал цирюльник, и его взгляд задержался на ней и на ее тонких усах.
Он переступил на другую ногу и посторонился, чтобы дать ей пройти.
Она задержала дыхание, проходя мимо него, и шагнула в зал. Он был уже заполнен людьми. Она села в заднем ряду. Передние заняты опытными докторами с морщинами на лбу и в очках и молодыми студентами-медиками, желающими взглянуть, как обстоят дела в реальном мире. Ходили слухи, что сегодня профессор превзойдет самого себя.
Она посмотрела на помост в середине. Стол покрыт белой тканью, похожей на скатерть или простыню. В зале воцарилась тишина. Через секунду он вышел вперед, как победитель на своем поле. Черный пиджак, белая рубашка.
– Четыре часа, – возвестил врач и поднял четыре пальца. – Четыре часа изменили наш мир. За четыре часа изменились представления о хирургии и лечебном деле. Копенгагенское сражение второго апреля 1801 года было не только началом конца Дании как королевства, но и началом нового способа вести войну. Единственное благо, которое принесли нам две тысячи жертв бомбежек лорда Нельсона, – проникновение в самую суть хирургии. В часы битвы и после нее я узнал о ранах, увечьях и способностях человеческого тела больше, чем когда-либо в бытность ротным хирургом и в высшей военной школе. Я – Беньямин Горовиц, доктор и профессор анатомии и хирургии, и сегодня мы, господа, узнаем, как можно не только спасти жизнь, но и улучшить ее с помощью науки.
По залу пробежал шепот.
Именно в этот момент подошел помощник с ящиком, завернутым в черную ткань. Он положил его на стол и вышел. Горовиц прикрутил дополнительное стеклышко к одной линзе на очках.
Мадам Кригер наклонилась вперед на скамье. Она хотела видеть все.
– Сегодня, господа, вы будете присутствовать на пришивании пациенту ампутированной ноги. Да, да, знаю, – усмехнулся врач, когда между рядами прошло волнение. – Звучит жестоко, но еще более вас потрясет необходимость констатировать через несколько недель, а может, и через одну неделю, что этот метод работает! Что пациент выздоравливает. Полностью. – Врач подошел к ящику на столе. – Но не бойтесь, я не потребую никого из вас быть добровольцем. Позвольте вам представить сегодняшнего пациента.