Внезапно зажегся свет в одном из окон на первом этаже, мелькнул внутри дома темный силуэт. И свет погас. Следом свеча загорелась в комнате второго этажа и опять померкла, словно ее кто-то вынес. Видно, Данилов обходил свои владения: свеча показалась в следующем окне, какое-то время горела, а потом исчезла и вспыхнула в полукруглом окошке правой башенки. Соня могла видеть горшок с фиалками на подоконнике, лепнину потолка и слетевшую с нескольких петель гардину из нежно-голубой органзы, печально повисшую, как поломанное крыло большого мотылька.
Ангелы на воротах держали в руках, изящно убранных за спину, большой навесной замок, но калитка справа была без затвора. Толкнув ее, Соня обнаружила, что та не только не заперта, но и не притворена плотно. Сад встретил ее оглушительным концертом цикад и лягушек, запахло тиной – видимо, где-то под буйством зелени был погребен прудик, в котором давно перевелись мандаринки, уступив место жителям со склизкой зеленой кожей, бородавками и длинными языками.
Продвигаясь к крыльцу, с неохотой и ужасом Соня осознавала, что учитель истории два года жил здесь один. Один-одинешенек! У него ведь даже сторожа не было, который уж подмел бы старую листву с каменных ступенек. Громко хрустя мусором под каблуками, Соня стала подниматься, одновременно придерживая на голове канотье, поскольку диковинное дерево, будто ночной привратник, тотчас запустило кривые ветви-щупальца в голову незваной гостье, останавливая ее.
Встав у двери – большой, двустворчатой, с тонкой резьбой, издали напоминающей амбарную, – она в нерешительности постучала. На стук никто не явился. Постучала еще раз, громче, но опять же Данилов не услышал. Как он мог что-либо слышать, находясь в правом крыле этого далеко не маленького дома? И Соня разрешила себе войти. Петли жалобно скрипнули, когда она потянула створку. Замерев на минуту, тяжело дыша от страха – ведь она сейчас проникает в чужой дом без разрешения! – Соня расширила проход до двух футов и протиснулась внутрь, решив, что лучше дверь больше не трогать.
И смело шагнула в темноту, терпко пахнущую пылью и ветхостью.
В голове промелькнуло воспоминание о привидениях. К своим восемнадцати Соня еще не успела окончательно утвердиться в мысли, что их не существует. В прихожей было темно. Свет фонарей не проникал сюда из-за обилия заслонивших окна ветвей; стекла стрельчатых окон покрывал толстый слой пыли. Как же можно было так запустить собственный дом!
Две чуть приоткрытые двери справа и слева вели не то в кухню, не то в комнату швейцара – темно, не разберешь. Но дом был той особой планировки, свойственной старым голландским домам, в которых комнаты запутаны самым немыслимым образом. Справа от прихожей лестница, обрамленная резными деревянными перилами с фигурными балясинами, поднималась куда-то в царство мрака, сгустившегося под потолком. Ей-богу, дом Ашеров, не иначе.
Чтобы добраться до засевшего в правом крыле учителя, нужно было подняться на второй этаж, пройти по запутанной анфиладе залов, кабинетов, будуаров. Ноги миновали несколько сухих ступеней, а сознание трусливо тянуло к порогу.
И Соня повернула обратно. Пришло горькое понимание, что, поддавшись глупой девичьей жажде приключений, она зашла слишком далеко и увидела слишком много. Завтра она обязательно расскажет Полине, соседке по парте, что проследила за Григорием Львовичем и теперь знает, где тот живет, и даже побывала в его прихожей, в кромешной тьме. Может, и наврет, что видела привидение, и красочно распишет, как бежала со всех ног. А может, и смолчит – уж больно грустно все это…
Поздно, отец наверняка вернулся. Ругать не будет, но встретит взволнованным молчанием. А вот мама обязательно отвесит подзатыльник и заставит после школы перебирать лоскутья в ее мастерской. Соня тихо отступала назад.
Вдруг за дверью слева что-то зашевелилось, раздались два отчетливых шага, осторожных, но увесистых, затем кто-то задел какой-то предмет мебели, заставив его недовольно скрежетнуть по полу, усеянному пылью и мусором. Соня была все еще одной ногой на деревянной ступени лестницы, когда из-за двери высунулась чья-то голова. Высокий мужчина – футов шесть, не меньше, – оглянувшись на большую входную дверь, вышел из темноты в узенькую, едва заметную полосу света, просачивающуюся сквозь запыленное стекло. Свет на полу извивался, подражая шевелению ветра в ветвях. До того как мужчина ступил в центр прихожей, Соня успела спрятаться под лестницей. Места там было мало, колени и носки ботинок предательски выпирали, но узкая полоса света отступала от ее убежища на добрых пять дюймов, колени укрывала тьма. Выглядывая из своего убежища, она заметила чуть поодаль от дверей два запыленных зеркала в бронзовых рамах. И в одном из них фигура высокого мужчины отражалась так ясно, будто он стоял рядом. С ужасом Соня увидела в правой его руке револьвер с круглым барабаном.
«Вот дурень, взял бы нож, револьвер – штука не тихая», – пронеслось в голове. Соня уже собралась отчитать себя за эту бесстыдную мысль, как лестница над ее головой заскрипела, застонала и заохала. Вор или бандит принялся подниматься.
«Тут лучше заставить Данилова застрелиться и тихо выскользнуть вон. Полиция решит – самоубийство». – Сердце стучало от страха, а голова Сони просто распоясалась сегодня. И что это ее так к холодному оружию и убийствам тянуло? И вдруг она с ужасом вспомнила, как сегодня в своем дневничке описала, как Данилов стреляется. В красках, со всеми страданиями. И еще Бриедиса приписала – это был отцовский знакомый, Эдгар Кристапович, полицейский чиновник, не просто городовой какой-то или надзиратель, а большой человек – сейчас уже начальник рижской городской полиции, у которого был свой кабинет в полицейском управлении на углу Театрального бульвара в новеньком, только что отстроенном здании.
Как-то у цирка случилось покушение на одну высокопоставленную особу, чиновника губернского правления, и папеньку понятым позвали. Соня тоже рядом вертелась, ей семь лет едва стукнуло. Полицейский чиновник, тогда еще пристав второго городского участка, очень грозный латыш с усами и в мундире, с Соней говорил неожиданно ласково, не погнал девочку вон, а, напротив, терпеливо отвечал на все ее детские вопросы, хотя было вовсе не до них.
Наблюдать за расследованием оказалось страшно интересно, Соня проявила живейшее любопытство, а папенька не преминул оное поощрить, тут же по возвращении в книжную лавку, на свою беду, показал много занимательных книжек, в которых умный и находчивый сыщик, такой как Бриедис, расследует запутанные преступления.
До сих пор у Сони под кроватью, на подоконнике, на этажерке и прикроватной тумбочке соседствуют «Дюпен» Эдгара По с «Калебом Вильямсом» Уильяма Годвина и «Лекоком, агентом сыскной полиции» Эмилио Габорио, «Лондонские тайны» Поля Феваля с «Парижскими тайнами» Эжена Сю, а на самом почетном месте – под подушкой – «Записки Видока, начальника парижской тайной полиции». «Терезу Ракен» Золя, «Преступление и наказание» Достоевского и «Концы в воду» Ахшарумова вперемежку с легким чтивом подсовывал дочери Каплан. Новеллы Джозефа Ле Фаню Соне подарила тетя Алиса в надежде, что увлечение сыщиками поможет девочке подправить английский, бывший у нее самым слабым. Впрочем, Соня прекрасно читала на четырех языках и невольно выучила грамматику английского, немецкого, французского и русского только благодаря своей неуемной страсти к сыщикам, лихо расследующим запутанные преступления.
Бриедис жил в доме напротив, у цирка, с сыном старше ее на восемь лет, Арсением, Сенькой его звали. Соня носила им книги, канцелярские принадлежности, заказанные в лавке отца. Арсений сначала юнкером ходил, после поступил в академию, а потом ему дали штабс-капитана, и он вовсе куда-то делся.
Так и осталось в памяти у Сони: штабс-капитан Бриедис.
Она призадумалась. И зачем ей понадобилось вот так приписывать Бриедиса к ее выдумке? Наверное, старая непрощенная обида сказалась. Арсений тоже страстно увлекался полицейскими романами и открыто мечтал стать сыщиком, когда-нибудь занять место отца или возглавить сыскную полицию Риги. Да только чем старше становился юноша, тем заносчивее казался.
Плохо было, что и старый Бриедис штабс-капитаном значился. Правда, отставным, его потом в большой гражданский чин возвели. А привлечение фигуры чиновника из полиции – дело неприятное и серьезное. Этот пришелец сейчас застрелит учителя, зачем – неведомо («Хотя почему неведомо? – подал голос внутренний Дюпен. – Он – последний в роду Даниловых, наследство – фабрики, заводы и артели!»), а вину свалят на бедного Эдгара Кристаповича и на… Соню.
Соня выскочила из-под лестницы и бросилась в проход, что располагался справа от входной двери. По дороге она основательно потопала ногами по паркету, вздымая тучи пыли и тотчас закашлявшись. Неизвестный с револьвером, достигший средней площадки, обернулся, замер. Соня успела проскочить за дверь внутрь маленькой комнатки, ведущей в уборные. Сердце прыгало, как пойманная мышь в детских ладошках. Убийца тоже видел зажженную свечу на верхнем этаже башенки и не ожидал кого-либо застать в темноте прихожей. Он сбежал на пять ступеней вниз, вновь замер, приглядываясь. Соня затаила дыхание за стенкой, голова кружилась от страха. Если он сейчас не уйдет, она с шумом повалится в обморок.
Словно услышав внутреннюю мольбу девушки, какие-то неведомые вселенские силы вытолкнули преступника вон за тяжелую амбарную дверь на крыльцо. Со стороны сада послышались шорох и шелест подошв убегающего, следом лязг железной калитки. И воцарилась благословенная тишина.
Соня медленно опустилась на колени и стала шепотом читать «Отче наш». Прочла три раза, только тогда успокоилась.
Что теперь? Идти наверх, к Данилову, все ему рассказать?
Ну уж нет, спасибо. Домой!
«Я ему жизнь спасла! – неистово орал внутренний голос. Соня понеслась на улицу Паулуччи скорее ветра. – Я спасла учителя истории от смерти. Он мне как минимум пятерку обязан поставить на экзамене».
Глава 2. Как пророчество едва не сбылось
Классная комната, залитая светом утреннего солнца, постепенно теплела, чисто вымытые стекла в окнах взрывались бликами, цветы в кадках лучились сочно-зеленым сиянием, деревянные панели источали терпкий аромат смол и лака. Соня чувствовала, как в воздухе запахло приближающимся летом и приключениями, она не могла слушать урок, а все думала о заброшенном доме, где жил Данилов. И с нетерпением ждала первой перемены или момента, когда учительница покинет кабинет.
Наконец на последней четверти часа в дверях возникла классная дама в непременном синем платье с белым воротничком и взволнованно шепнула что-то Алевтине Сергеевне. Та спешно положила мел у доски, остановилась, наказав девочкам разбирать одну из од Ломоносова самостоятельно, и вышла. Как только дверь закрылась, началось движение, напоминающее бурление чашки шоколада: девочки, облаченные в одинаковую коричнево-черную форму, зашушукались, зашуршали, задвигались. Заниматься самостоятельно разбором поэзии Ломоносова никто не собирался. Задание учительница дала машинально, верно, потом и не вспомнит о нем. Соня повернулась к Полине:
– Ты что-нибудь знаешь о нашем учителе истории?
– О ком? – нехотя отозвалась та; как и Соня, Поля отставила перо и тетрадь.
– Он вчера у меня тетрадку отнял.
– А, ну… знаю немного. То, что и все знают.
– Расскажи.
– Он же тот самый, младший Даниловых – вафли, шоколад… Это его детская физиономия красуется на жестяной банке из-под какао, – фыркнула Поля.
– То мне известно. Хотя я никогда и не задумывалась, готовя какао, что светловолосый мальчик в коротких штанишках и курточке – это наш историк. – И обе прыснули со смеху.
– Мать его сама занималась придумыванием того, как все их жестяные коробочки выглядят. Он небось чувствует себя большой знаменитостью.
– Это бесспорно. Ходит царьком.
– А еще… он вроде как болен был в детстве. Отставал в развитии и лечился в Швейцарии.
– По правде говоря, это заметно.
– Ростом не вышел, но учился хорошо. Иначе бы не взяли в преподаватели.
– Взяли, – фыркнула Соня. – В женскую гимназию взяли, видно, считая, что нам преподаватели нужны только отстающие в развитии и… недоумки. Даром что сынок богатеньких купцов.
Все же, прежде чем вылетело гневное слово, за которое, наверное, Соня заслуживала розги или гороха в углу, она на секунду замялась. И невольно пожалела о сказанном.
Соня всегда немного недолюбливала этого невысокого светлолобого мальчишку с коробки из-под какао. Не получалось смотреть на него с уважением и подобострастием, с каким требовали взирать на себя учителя. Она не раз слышала от других советы Григорию Львовичу быть строже, не спускать с рук баловства и прочее. За то, что девочки позволяли себе на уроках истории, в меру строгая Алевтина Сергеевна отхлестала бы по щекам.
У Данилова всегда было шумнее и утомительней обычного, трудно было собраться с мыслями. И вина за то, что Соня не любила уроки истории, отчасти лежала на его плечах. Если бы хоть раз он повысил голос, несносные стрекотуньи замолчали бы. Хоть раз бы кого в угол на горох поставил! Не имел бы привычки бубнить урок себе под нос во всеобщем шуме, может, Соня начала бы его слушать. Учителем он был абсолютно никудышным. А уж умен ли и образован, как о нем отзывался весь штат преподавателей, понять было трудно, он не оставлял шанса услышать себя.
Со вчерашнего вечера в сердце Сони поселилось иное к нему, неведомое доселе чувство сострадания.
Прежде он был неким бесцветным пятном, мелькающим перед доской, иной раз среди полок магазина отца. Вчера Соня увидела, как этот человек живет. Она увидела воочию, как живет тот, кто потерял разом семью. И в сердце поселилось чувство холодного, распирающего, недоброго и неуютного потрясения. Не страха, нет, тревожного недоумения, возникающего с неизбежным взрослением, осознания, что где-то на земле есть горе, болезнь, старость, смерть. Близкие смертны, здоровье не вечно, мир хрупок. В горе невозможно поверить, его не существует, пока оно случается не с нами.
Она не знала Данилова счастливым и довольным, любимым, обласканным, смеющимся, говорящим громко и уверенно. Не видела его живого любопытства, света в глазах. Она не была знакома с Даниловым во времена, когда его дом был полон голосов: родных, угодливой прислуги, гостей, во времена, когда кухарка наполняла столовую паром и ароматами привычной с детства снеди, когда кучер готовил экипаж к вечерней прогулке в театр, а веселый смех кузин, кузенов, тетушек и дядюшек, племянниц или племянников оглашал нынче черные от пыли и неуютной темени стены гостиных, диванных, библиотеки, столовой.
Она не знала его настоящим. Григорий Львович начал преподавать спустя три месяца после похорон. Перед классом он предстал бледной, тихой тенью, призраком, которого никто никогда всерьез не воспринимал. Может, его взяли из жалости. Ломоносовская гимназия, как и Университетские русские курсы и Александровская гимназия, была ранее облагодетельствована его родителями.
– Что за болезнь? Не знаешь? Как это – отставал в развитии? – не унималась Соня.
Полина насупила светлые брови:
– А может, в его личном деле сказано?
– Наверняка… – блаженно протянула Каплан. – Надо попробовать проникнуть в кабинет начальницы.
– Аннушка тебя на целый день на стул поставит, как бедняжку Элен Бернс, если застанет роющейся в шкафах.
Тут обернулась сидящая спереди Дарья Финкельштейн, дочь обрусевшего немца-врача, числившегося в штате гимназии. Взрослая, невысокая, с двумя черными как смоль косами, отчаянно не идущими ее строгому лицу, с белым, как школьный мел, лбом и чуть высокомерным взглядом она была совершенно не немецкой внешности, но по-немецки спокойной и непоколебимо твердой. Из-за смерти матери Даша пропустила педагогический класс в гимназии и свое свидетельство готовилась получить в двадцать один год с девочками, бывшими на три года ее младше.
– Ты забрала у него свой дневник? – У нее был низкий грудной голос.
– Нет, – скривилась Соня, вспомнив, как вчера дважды упустила свою сокровищницу мыслей.
Даша чуть повела подбородком, выражая сожаление.
Она увлекалась медициной, порой восхищая Соню бесчисленными знаниями во многих областях врачебной науки. Лето она честно проводила не на югах, как все, и не на Взморье, а в городской больнице внештатной санитаркой, в прошлом году и позапрошлом – сестрой милосердия. Отец пристраивал. Потом всем хвасталась: мол, вскрытие позволили делать. Все считали, что она немного врушка, задавака и воображала, раз старше других девочек, нахваталась медицинских терминов и сыплет ими, стараясь скрыть свою странность. Даша ни с кем особо не водилась, считая девочек глупыми маленькими дитятками, тайно курила папиросы марки «Роза», а училась на зависть хорошо, шла на золотую медаль и грезила о карьере прозектора.