– А если нас кто прижмет в пути?
Султан делает успокаивающий жест:
– Дашь мой телефон, я все улажу. Давай еще раз по порядку: где мы заберём Ваху?
Я не успеваю ответить. Ревет мотор нашей «Таблетки», раздается треск ворот. Ваня дал, однако, дёру. Вот это номер! Даже Султан застыл с раскрытым ртом. Его мюриды заскакивают в два джипа и – вдогонку.
Султан с подозрением смотрит на нас с Герой. Первое, что он думает – мы имеем к этому побегу какое-то отношение.
– Взять живым! – орет он мюридам.
Ваня
Они были уверены, что я не уйду далеко, поэтому не стремились быстро
нагнать. Играли, как с зайцем. Даже не стреляли. Я успел выскочить из аула, чуть притормозил и вывалился из кабины с правой стороны. «Таблетка» еще какое-то время неслась без меня, «духи» проскочили мимо. Они тут же стали разворачиваться, но сделать это быстро на узкой дороге невозможно. Они потеряли десяток секунд. Я скрылся в скалах и начал спускаться вниз.
Они стояли на самом верху, высматривая меня. Я замер в расщелине. Они распределились и начали спускаться цепочкой. Надеяться на то, что не заметят, было глупо. Я выбрался из расщелины и продолжил спуск. Они открыли огонь. Но у них не было цели попасть в меня. Попади они хотя бы в ногу, я бы не удержал равновесия и полетел вниз.
До реки оставалось метров тридцать – по высоте. Если прыгать в нее. И метров сто, если спускаться. «Духи» говорили что-то друг другу. Их голоса звучали все тревожней. Кажется, они боялись, что я решусь покончить с собой.
В принципе, можно было бы и прыгнуть. Но не для самоубийства, а чтобы уйти. Только для того, чтобы не упасть не на прибрежные скалы, а в реку, нужно было место для толчка. Я искал глазами – ничего подходящего! Хотя нет. Внизу, в двух метрах, виднелся выступ. Но до него надо было еще добраться.
«Духи» будто прочли мои мысли, снова начали стрелять. Но теперь прицельно. Пуля задела левое плечо. Теперь я мог пробираться среди скал, цепляясь только одной правой рукой. Начала кружиться голова. Я терял равновесие. Чтобы не свалиться, прилип к скале всем телом. Меня трясло. Я понимал, что мне не уйти.
Я плакал, обидно было пропадать. «Духи» решили, что я скис, и стали обсуждать, как меня достать. Один поднялся наверх и скинул мне конец крепкого шпагата.
Я сделал вид, что не могу схватить конец. Целой правой рукой я держался за скалу. Один из «духов», парень постарше меня лет на шесть, подобрался ко мне совсем близко и неожиданно остановился. Что-то сказал своим. Те в ответ загоготали и стали подбадривать. Кажется, «дух» боялся, что я скинусь в пропасть вместе с ним. Это промедление мне помогло. Я вспомнил, что в правом кармане у меня лежит патрон сигнальной ракеты. Как я мог забыть? Я сделал еще несколько шагов и добрался, наконец, до выступа.
«Дух» лез за мной следом. Вот и он уже на выступе, в двух шагах. В глазах злость. Еще шаг и набросит на меня шпагат. Я вынимаю патрон, наставляю на «духа» и дергаю за петлю. Ракета с шипением выстреливает ему в лицо. Он теряет равновесие и срывается со скалы со сдавленным криком, размахивая руками. С противным звуком шмякается на камни у самой кромки воды.
Я вижу то, что ждёт и меня, если я не решусь.
В детстве мне часто приходилось нырять солдатиком с огромного камня. Нужно было сильно отталкиваться и перед самой водой поджимать ноги, чтобы тело не уходило глубоко в воду. Но там было метра четыре высоты, а здесь все двадцать четыре.
Я отталкиваюсь от выступа и прыгаю ногами вперед. Я лечу, не испытывая ничего, кроме ужаса. Но я вижу, что лечу в воду.
Мне повезло. Я только сломал ногу о подводный камень. Все остальное было цело. Я вынырнул, и меня понесло течением. Свистели пули. Одна попала в ягодицу. Выстрелы становились все прицельней. Но река уже вынесла меня к повороту.
От потери крови я терял сознание, но каким-то чудом держался на плаву. У меня не было ни одного шанса выбраться на берег, а тем более добраться до своих. Но я был свободен. Я мог теперь умереть свободным.
Глава вторая
Клава
На работе я абсолютно другой человек. Деловая, серьёзная, правильная. Сама себе удивляюсь. Вхожу в зал заседания. Мартын и его дружки уже в клетке, рожи мне корчат. Возле клетки лейтенант Дудукин. Тоже бывший одноклассник. Что значит маленький город. Кругом свои ребята.
Дудукина зовут мастером машинного доения. Сразу после школы пристроился в ГАИ, снимал с водителей бабки. Теперь вот здесь, при суде. То ли проштрафился, то ли специально перевели. Тоже ухмыляется, глядя на меня. Вот скотина. Делаю вид, что ничего не замечаю.
Знаю, что Надежда Егоровна уже за дверью. Громко говорю:
– Встать, суд идет.
Судья приглашает к трибуне потерпевшую, девчонку лет пятнадцати.
– Расскажите, что произошло с вами вечером 8 марта?
Девчонка отвечает заученно:
– Сразу после дискотеки я пришла домой. Родители могут подтвердить.
Судья удивлена ответом, но вида не подает. Спрашивает с иронией:
– Значит, никто вам в этот вечер не предлагал учиться и работать в Москве в модельном агентстве, а потом никто насильно не заталкивал в машину?
Я читала это дело. Точно помню письменные показания этой девчонки. Но, видно, с ней уже поработали дружки Мартына. Запугали и других девчонок. Маленький город – спастись от мести невозможно.
– Что ж, присядьте рядом с другими потерпевшими, которым тоже отказала память, – терпеливо говорит судья.
Мартын и его дружки переглядываются. Их план срабатывает. Обвинение рассыпается на глазах.
Надежда Егоровна объявляет перерыв на один час.
Идем в её кабинет. Она просит меня пригласить к ней государственного обвинителя.
Прокурор совсем молодой, по виду нет и тридцати. Входит с веселым лицом. Чему радуется – непонятно. Неужели и у него какие-то связи с Мартыном? Я бы не удивилась.
– У вас какая-то удача, Андрей Иванович? – судья смотрит так, будто видит его насквозь.
Андрей Иванович мгновенно меняет выражение лица.
– Я вас слушаю. Надежда Егоровна.
– Я их знаю, – судья имеет в виду Мартына и его дружков. – Они выросли у меня на глазах. Знаю их родителей. Нормальные люди. А эти… Придется, видимо, выпускать. А в городе ещё много хороших девочек.
– Девочек, конечно, жалко, – вздыхает Андрей Иванович, а по глазам видно, что врет, никого ему не жалко.
– Если не поработаете с потерпевшими, придется выпустить, – говорит Надежда Егоровна.
– Боятся они. И не только Мартынова, – поясняет Андрей Иванович.
Судья удивлена.
– Что вы имеете в виду? Боятся, что я их не посажу? Я дала какой-то повод?
Андрей Иванович пожимает плечами:
– Нельзя исключать и еще одну причину … – смотрит на меня, я ему мешаю.
– Мне выйти? – спрашиваю судью.
– Пригласи Беляеву, – говорит Надежда Егоровна.
Обвинитель выходит из кабинета. А я ввожу потерпевшую Беляеву. Женщина лет тридцати пяти. Ее двенадцатилетнюю дочь Мартын сперва сам изнасиловал, а потом отдал своим ребятам «на хор».
– Вы тоже откажетесь от показаний? – спрашивает судья.
Беляева отвечает с раздражением:
– Нам сказали, что вы все равно оставите их на свободе.
– А может, вам денег дали? – осторожно спрашивает судья.
На лице Беляевой неподдельное негодование:
– Какие деньги, вы о чём?
Надежда Егоровна говорит тихо и твердо:
– Сейчас всё зависит от вас. Я вам гарантирую, что они сядут, и сядут надолго. Матерью клянусь. Повторяю, всё зависит от вас.
Мы снова в зале заседания. У Мартына и его банды глаза блестят от близкой удачи. «Господи, – молюсь я про себя, – только бы Беляева не подвела».
Неожиданно судья поднимает Мартына:
– Мартынов, вы обвиняетесь в том, что обманом завлекли двенадцатилетнюю Беляеву к себе в квартиру, изнасиловали её, а потом отдали своим дружкам и они насиловали девочку всю ночь, причем в извращённых формах. Суд дает вам возможность смягчить свою ответственность чистосердечным признанием.
Мартын лениво отвечает:
– А вы спросите Беляеву, было ли вообще изнасилование. Чего вы её не спросите?
– Я даю вам возможность смягчить свою ответственность, – повторяет судья.
– С моей стороны и со стороны моих ребят ничего такого не было, – твердо заявляет Мартын.
Надежда Егоровна велит мне ввести Беляеву.
– Вы готовы дать показания?
– Да, – твердо отвечает Беляева.
Мартын вскакивает со скамейки:
– Беляева оговорить хочет. Свидетелей у неё нет.
– Но есть результаты экспертиз, Мартынов, – говорит судья. – Целый том! Будем зачитывать или всё же признаетесь?
– Не в чем мне признаваться, гражданин судья, – кричит Мартын. – А написать можно что угодно, бумага все стерпит.
Судья принимает решение огласить результаты экспертиз и провести допрос потерпевшей девочки и ее матери в закрытом режиме. Я прошу публику покинуть зал.
Ну, как тут не закурить? Заседание давно закончилось, а у меня до сих пор дрожат руки. А каково было Беляевой давать показания, рассказывать в деталях, как измывались над её дочерью. Мартын и его дружки метались по клетке, орали, смеялись, короче, вели себя, как невменяемые. Но в какой-то момент Мартын спокойно и твердо сказал что-то Дудукину. У Дудукина вытянулось лицо, он что-то тихо ответил. И с этого момента не сводил глаз с тома, из которого судья зачитывала результаты экспертиз.
Следом за Беляевой, начали давать показания и другие потерпевшие.
Когда заседание суда закончилось, Дудукин подошел к моему столику.
– Клавуль, ты не забыла? Сегодня репетиция.
Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. Дудукин из тех, в ком живут только глисты. Он смотрел то на меня, то шарил глазами по томам уголовного дела. Я только потом поняла: ему нужно было узнать номер тома, где были подшиты результаты экспертиз.
Увидев, что ему требовалось, он вернулся к клетке, откуда конвой выводил Мартына и его подельников. Что-то шепнул Мартыну. Потом дал ему свой мобильник. Мартын кому-то позвонил, что-то сказал. Конвой не мешал. В конвое тоже свои ребята.
Кладу дело в сейф, закрываю, опечатываю. Судья снимает мантию. На ней дорогой деловой костюм. Он ей очень идет. Вообще, она еще молодая и довольно привлекательная женщина. Один недостаток – слишком жесткий взгляд. Она не замужем, разведена, но мужчины ее боятся.
Думаю, сказать или не сказать?
– Надежда Егоровна, Дудукин как-то странно тёрся…
– Я видела.
Ну, видела и хорошо. Мое дело предупредить, твоё – принимать меры. Я бы этого Дудукина на пушечный выстрел к суду не подпускала. Если подпустила, значит, кто-то за этого мастера машинного доения попросил. А если сейчас не примешь меры, значит, для тебя отношения с кем-то главнее соображений безопасности.
– Ты в театр? – спрашивает Надежда Егоровна.
– В театр.
– Репетиция?
– Угу.
– Что ставите?
– «Бонни и Клайд».
– Надо же! Кого играешь?
– Я гример. Но сейчас Эльку подменяю. Она в Москве, поехала поступать.
– А ты чего не поехала? У тебя, по-моему, больше внешних данных.
– У меня данные, а у Эльки талант. Я на юрфак пойду, на заочное отделение. Буду, как вы, судьей.
– На юрфаке лучше учиться очно, – говорит Надежда Егоровна.
Это я сама знаю. Но где взять денег на очное обучение?
Выхожу из суда. У входа Дудукин, уже в гражданском, стоит возле своей новенькой «десятки».
– А я тебя поджидаю. Давай подвезу.
Тупые люди, как тупые ножи. Вроде, и вреда не причиняют, а бесят. Знаю, сейчас начнет приставать словами. Словоблуден до экстаза. Про таких говорят – суеплёт. Я не хочу, чтобы он трахал мне мозг. Я бы отказалась, но суд – на самой окраине города. А театр – в центре. Пешком идти минут двадцать. Ладно, мастер доения, прокачусь с тобой. А дальше – как в песне поется. «Но на большее ты не рассчитывай».
Я ехала и не знала, что жизнь переходит в режим «ездец»…
Дудукин начал меня прощупывать:
– Как думаешь, что решит судьиха? Посадит? Не посадит?
Дай, думаю, я тебя прощупаю:
– А ты бы что на её месте сделал?
– Не знаю даже. По-моему, жертвы зашли слишком далеко.
Я замерла, ушам не верю. Это у Дудукина не просто так слетело с языка.
– А ты знаешь, Клавуль, что каждая баба в глубине души хочет стать жертвой, только даже себе в этом не признается? – разглагольствует Дудукин. – И каждая провоцирует мужиков на насилие. Об этом даже в учебниках по психологии написано.
– А в каждом мужике сидит педофил, – добавляю я.
Дудукин хохочет:
– А что? Может, и так.
У меня вырывается:
– Какие же вы все уроды!
Дудукин спрашивает уже серьезно:
– Так что у судьихи на уме?
– Откуда я знаю?!
– Ну, она ж с тобой делится.
– Чтоб ты знал: судья никогда ни с кем не делится своими мыслями. А если делится, то это не судья.
Дудукин спрашивает с гадкой усмешкой:
– А ты бы что решила на её месте?
– Они бы у меня вышли тогда, когда бы у них всё висело.
Чувствую, что сорвалась. Не надо было этого говорить. Но слово не воробей. Не знаю, как бы дальше пошел разговор, если бы не звонок Эльки. Подруга звонила из поезда. Будет через час. Поступила в «Щуку». Но в репетиции поучаствует, чтобы Езопов не подумал, что зазналась. Только просила оттянуть время. Я, конечно, поздравила подружку. Я в самом деле очень рада за нее.
Подкатываем к зданию театра. Иду в гримерную. На душе кошки скребут. Элька уедет. А мне что делать? Я бы тоже уехала. Устроилась бы в Москве на любую работу. А там бы и с учебой решился вопрос. Но мама… Как оставить ее одну?
Эля
Меня провожают в общаге домой. Это хороший повод выпить. К тому же никто не возвращается из дома без сумок с вареньями и соленьями. Меня будут ждать.
Все из разных городов, мы уже москвичи. Мы начинаем день с кофе, много курим, говорим матом, сидим на диетах, заводим новые знакомства, встречаемся без особой любви, не признаёмся себе в зависимостях, верим в жизнь после смерти и считаем, что того, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, нужно сойти с ума.
Все знают, что я малость с приветом, Так что и вы привыкайте. Но я иногда говорю очень дельные мысли. Запоминайте. Время никогда не научится ждать, слабость никогда не станет сильнее, смерть никогда не даст вам еще одного шанса, счастье никогда не будет постоянным, злость не будет добрее, а любовь – взаимной, слезы не станут сладкими, боль – приятной. А главное – люди никогда не станут другими.
А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась.
Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад
Клава
Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи.
Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр – в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер?
Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах.
– Ну, время начинать, где все?
Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину.
– Почему посторонние в зале? – взвивается режиссерский гений.
На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда.
– Бабуля, выйди! – говорит мне Дудукин-Клайд.
Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом:
– Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре.
– Выйдите сейчас же! – повышает голос Езопов.
– Отвали! – отвечаю ему. – Не мешай приобщаться к искутству.
У Езопова глаза на лоб:
– Как ты, старая, слово «искусство» произносишь?