Дени БрантМиртаит из Трапезунда
Глава 1. В море
Я нетерпеливо считал дни. Сегодня была ровно неделя с того момента, как я отправился в первое в своей жизни морское путешествие. Попутный ветер туго надувал паруса генуэзской галеры и порывисто развевал флаг червлёного цвета с золотым двуглавым орлом посередине, что принадлежал ромейскому императору Андронику Палеологу.
На календаре был 6843 (1335) год от Сотворения мира, и наш корабль вез дочь ромейского императора, принцессу Ирину Палеологиню, из Константинополя в город на южном побережье Эвксинского Понта, известный как Трапезунд. Там, в самых восточных владениях греков, дочери Андроника Палеолога предстояло соединиться узами священного брака с Василием Великим Комнином, правителем Трапезундской империи.
– Когда же, наконец, на горизонте покажется земля… – чуть слышно, со страданием в голосе, проговорил мой учитель и господин.
Это был взрослый мужчина небольшого роста и очень худой. Он тяжело переносил морские путешествия и за семь дней, проведенных в море, заметно осунулся, а его лицо стало намного бледнее, чем было прежде, полностью сливаясь с белым цветом длинной, слегка мешковатой туники. Звали моего учителя и господина Андрей Ливадин. Он был ученым мужем, сведущим в словесных и математических науках. В далекий город Трапезунд Ливадин направлялся по личному приглашению императора Василия, с которым был дружен и безмерно гордился этим.
Мне, пятнадцатилетнему парню, в ту пору было не понять, как можно дружить с императором. В гораздо большей степени меня занимало само путешествие, в котором все было новым и удивительным. Со свойственным мне нетерпением и любопытством я жаждал приключений и чудес, что ожидали меня в далеком и таинственном Трапезунде.
Паломники и путешественники, которых я встречал в Константинополе, рассказывали, что Трапезунд – красивый и богатый город с мягким и приятным для жизни климатом. Якобы улицы Трапезунда вымощены золотом и серебром, а главные ворота, ведущие в город, украшены россыпью драгоценных камней и жемчугов. Живут в Трапезунде исключительно добрые христиане (как же иначе все сокровища столько лет остаются в сохранности!), которые с радостью приветствуют каждого путника и радушно принимают его в своем доме.
А еще мне было известно, что в Трапезунд приходят корабли со всего света, а также верблюжьи караваны с далекого и загадочного Востока, которые привозят разные диковинки и такие редкости, что их невозможно описать никакими словами. Надо сказать, что я слышал много всего о Трапезунде, но остальное казалось мне сущей выдумкой и несуразицей. Как, например, рассказ о том, что в горах близ города Трапезунда обитает настоящий огнедышащий дракон, служат которому люди о трех ногах и двух головах. Я-то был уверен, что последнего дракона убил Георгий Победоносец много сотен лет тому назад, и именно этот подвиг сделал его святым.
– Скажи мне, господин, когда ты отправлялся к Святой земле, то также мучился от морской болезни? – спросил я у Ливадина, памятуя, какое удовольствие доставляет моему учителю воспоминание о том далеком путешествии.
– Нет, мой мальчик, – несколько оживился Ливадин, и на его лице появилось слабое подобие улыбки. – В те времена я был молод, как ты сейчас, полностью здоров и совершенно безрассуден.
Именно эту историю моего учителя я слышал много раз, и неизменно Ливадин рассказывал ее с необыкновенным воодушевлением и восторгом. Будучи примерно в моем возрасте, учитель втайне от матери и старшего брата, ведь его отец к тому времени уже умер, поступил в качестве младшего писаря на службу к греческим послам. Подобным образом в составе посольства он сумел совершить паломничество в Палестину, посетив священные для каждого христианина города Иерусалим и Вифлеем, а также побывать в Египте при дворе самого грозного из ныне живущих языческих султанов по имени Мухаммад.
Втайне я невероятно завидовал своему учителю. Это теперь он был взрослым, наверное, даже чересчур серьезным господином, который не упускал ни малейшей возможности поучить меня жизни, почти каждый божий день читая мне свои наискучнейшие нравоучения. Однако будучи юным, Ливадин, похоже, был озорным мальчишкой и грезил увидеть мир, так же как и я.
Я родился и вырос в Константинополе, но еще ни разу за всю свою недолгую жизнь не выезжал куда-либо дальше городского пригорода. Примерно год назад я твердо вознамерился повторить так называемый подвиг своего учителя и начал предпринимать кое-какие действия для осуществления мечты: скопил горсть медных монет, и среди них даже пару серебряных, обзавелся большой кожаной сумкой и теплой шерстяной хламидой, которые считал совершенно незаменимыми в дальней дороге. С особой жадностью я слушал рассказы странников и паломников о дальних странах, в которых, как узнал намного позже, было гораздо больше вымысла, нежели правды. От подвига, а точнее, от чистейшей авантюры меня спасла лишь новость о том, что мой учитель в составе свиты ромейской принцессы Ирины Палеологини отправляется в город Трапезунд и берет меня с собой в качестве своего ученика и помощника.
И вот я плыву на огромном корабле по Понту Эвксинскому в далекий город Трапезунд и предвкушаю приключения и богатство. Да, именно так. В свои пятнадцать лет я мечтал разбогатеть.
По своему происхождению я был выходцем из знатного, но по воле судьбы обедневшего константинопольского рода Серапулов. К тому же я родился четвертым сыном у моего отца по имени Иоанн Серапул, поэтому рассчитывать на богатое наследство мне не приходилось. Отец благоволил к моему старшему брату, которого и сделал своим единственным наследником жалких остатков когда-то огромного состояния семьи Серапулов. Остальных своих сыновей, то есть меня и двух братьев, он отправил в ученичество.
Один мой брат сделался мелким священником и в настоящее время служил в какой-то маленькой церкви на задворках Константинополя. Другого моего брата отец, используя оставшиеся у него связи, устроил в императорские казармы в надежде, что из него когда-нибудь выйдет славный солдат, если до этого его, конечно, не убьют в какой-нибудь стычке на границе с варварами. Меня отец отдал Андрею Ливадину, который в ту пору занимал должность апографевса, то есть налогового чиновника. Предполагаю, что мой отец посчитал подобное место подходящим для своего младшего сына, ведь в будущем оно должно было приносить мне неплохой доход.
Помню, мне было лет восемь или девять, когда отец привел меня к Ливадину. Несмотря на юный возраст, заботами отца, а верней, его ученых рабов, я умел неплохо читать, считать и писать на родном греческом языке. В первые месяцы отец даже приплачивал Ливадину за мое так называемое обучение. Однако постепенно платежи от отца стали поступать все реже, пока однажды не прекратились вовсе. Тем не менее Ливадин не отослал меня обратно. Подозреваю, что учитель привязался ко мне, ведь у него не было ни жены, ни детей. Ко всему прочему, я очень скоро стал ему по-настоящему полезен.
А как же, я был шустрый малый, который мог быстро, а главное, точно, посчитать не только звонкие монеты и трехзначные цифры, но и вести все необходимые записи в налоговых книгах красивым и ровным почерком. Признаюсь, мне даже нравилась такая работа: с людьми и звонкой монетой. А вот мой господин страдал. По своей натуре Ливадин был честным человеком, а его должность, мягко говоря, не совсем предусматривала наличие подобного качества характера.
Через два года после того, как Ливадин взял меня в ученики, он получил новую должность, которая ему откровенно нравилась. Мой учитель стал старшим писарем в императорском скриптории Константинополя. Ливадин был счастлив, а я нет. Именно с того момента для меня начались тяжелые времена, потому как моим основным занятием стало ежедневное и многочасовое переписывание старинных текстов из толстых, безумно тяжелых манускриптов и бесконечно длинных папирусных свитков. Некоторые тексты к тому же были написаны на причудливых заморских языках, и беспощадный Ливадин заставлял меня их изучать.
В то же самое время Ливадин открыл во мне один особенный талант, природу которого я не в силах объяснить себе до сих пор. Мой учитель называл его не иначе как дар божий. Я оказался обладателем воистину удивительной памяти. Все, что я когда-либо слышал, читал или копировал на бумаге и пергаменте, я запоминал с невероятной точностью и при необходимости мог воспроизвести по памяти слово в слово. Такая способность удивляла и восхищала многих из моего окружения в скриптории, однако в гораздо большей степени мой талант вызывал скрытую, а иногда и открытую зависть. Должно быть, именно из-за этой моей особенности, то ли в шутку, то ли всерьез, меня прозвали Филат Гупин, а вот мое полное родовое имя Феофилакт Серапул было мало кому известно.
– А ты, Филат, как я погляжу, даже чересчур доволен путешествием, – с кислой миной на лице заметил мне Ливадин, опираясь своими длинными худыми руками о борт галеры. – И никакой недуг к тебе не пристает.
– Ты сам говорил мне, учитель, что я еще слишком молод, чтобы хворать, – самоуверенно заявил я.
– Именно так, мой мальчик, ведь сей непременной роскошью каждый из нас обзаводится только с прожитыми годами, – привычно-назидательным тоном подтвердил мой учитель.
– Господин, может быть, я снова приготовлю тебе лечебное снадобье, что дал нам аптекарь перед отплытием из Константинополя? Ты говорил, что оно помогает тебе справляться с морской хворобой.
– Ну уж нет, в нынешнем состоянии мне способна помочь лишь твердая земля под ногами. Молю Бога о том, чтобы капитан знал, куда он ведет наш корабль, – ответил мне Ливадин и, нахмурившись, пробурчал себе под нос. – И как император может верить всем этим гнусным генуэзским проходимцам!
Покачиваясь от морского недомогания, Ливадин двинулся по направлению к корме, где находились покои ромейской принцессы. Точнее, там был возведен целый дом, неведомым мне образом прикрепленный к галере и занимавший добрую четверть нашего судна. Необычное сооружение было богато украшено дорогими тканями и живыми цветами, которые по большей части уже завяли, но продолжали выглядеть живописно.
– Твой плюгавый поп снова вздумал ругать меня за то, что я не знаю точной дороги в Трапезунд? – откуда-то сверху обратился ко мне хрипловатый мужской голос, говоривший на вольгаре.
Я поднял голову и увидел капитана нашего корабля, который стоял на баке, расположенном прямо за моей спиной. Звали его Джованни. Он был родом из Генуи, невысокий, плотно сбитый, с сильно загорелым лицом и огромным орлиным носом. За неделю в море генуэзец настолько привык к моей бледной роже, что, зачастую, первым заговаривал со мной на своем родном языке, который я под неусыпным присмотром Ливадина изучал весь последний год в скриптории Константинополя. Несмотря на то, что мне преподавали более утонченный флорентийский вольгаре, я все равно неплохо понимал капитана нашего корабля.
– Господин Ливадин вовсе не поп, и ты, капитан Джованни, это знаешь, – ответил я генуэзцу на его родном языке, немного оскорбившись за то, как он уничижительно обозвал моего учителя.
– Последние пять лет я служу ромейскому императору Андронику Палеологу и несколько раз в год хожу под его знаменем в Трапезунд, – поведал мне Джованни, которого покоробили сомнения Ливадина в его опытности. – Завяжи мне глаза, парень, и я все равно сумею отыскать верную дорогу в Трапезунд!
– Господину Ливадину нездоровится, – принялся я успокаивать возмущенного генуэзца. – Он плохо переносит морские путешествия, поэтому недоволен всем и всеми вокруг. Уверен, капитан, что мой господин не хотел тебя обидеть.
– Он считает себя самым умным, да? – с издевкой осведомился у меня разгоряченный Джованни.
– Мой учитель очень умный человек и самый образованный из тех, кого я знаю, – честно признался я.
– И чему же полезному учит тебя господин Ливадин? Чему такому важному, что должен знать и уметь настоящий мужчина?
Я задумался о том, какими навыками нужно обладать настоящему мужчине в представлении такого морского волка, как Джованни. Наверное, управлять кораблем, без устали и часы напролет работать веслом, знать как можно больше о звездах, ветрах и морских течениях. Может быть, еще лихо скакать на лошади, обращаться с оружием, охотиться, рыбачить и много всего такого, что я не умел, но очень хотел научиться. Свою работу в скриптории я не считал по-настоящему мужской. Более того, чтение и переписывание книг казались мне самыми скучными и нудными занятиями на свете. Конечно, Ливадин убеждал меня в том, что мы в скриптории занимаемся значимым делом, а именно сохраняем и передаем важные знания следующим поколениям. Только по прошествии многих лет я понял, что именно имел в виду мой учитель. Однако в подростковом возрасте высокопарные слова Ливадина казались мне какой-то нелепостью и бессмыслицей, а работа в скриптории – занятием исключительно для монахов.
Капитан Джованни, мгновенно заметив мою растерянность, заговорил намного веселее:
– Единственная стоящая вещь, которой твой поп тебя научил, так это говорить на вольгаре – языке настоящих мужчин!
Я открыл было рот, чтобы возразить генуэзцу и рассказать о других полезных умениях, которые мне без устали прививал Ливадин, как послышался громкий возглас матроса, что сидел высоко на мачте и наблюдал за морскими просторами:
– Два корабля слева по борту!
Капитан Джованни спешно повернулся и с сосредоточенным выражением на лице принялся изучать горизонт. Заинтригованный сообщением матроса, я переместился на противоположенный борт галеры и сразу заметил два скошенных треугольных паруса, что приближались к нам с севера.
– Кому могут принадлежать эти корабли? – спросил у капитана его помощник, тощий мужчина, только что появившийся на баке рядом с Джованни.
– Две галеры генуэзской постройки, – слегка щурясь, заявил капитан.
– Очередные торговые суда?
– Вряд ли. Галеры непохожи на торговые, – с сомнением в голосе проговорил Джованни и после недолгой паузы добавил. – Корабли идут без флагов, и мне это не нравится.
На протяжении семи дней, что мы находились в открытом море, нам не так часто встречались корабли. Каждый день на горизонте возникали два, может быть, даже три новых судна. Все они принадлежали либо Генуе, либо Венеции, и лишь два дня назад нам встретилась галера с таким же орлиным стягом, как у нас. Ромейское судно приблизилось вплотную, и моряки обоих кораблей радостными криками поприветствовали друг друга.
Тем временем две незнакомые галеры все больше приближались к нам. Как не всматривался, я не находил в них ничего необычного, разве что на них, в самом деле, не развевались флаги, позволяющие распознать, кому в точности они принадлежат.
В отличие от меня капитан Джованни проявлял изрядное беспокойство. Я видел, как он отдал какие-то распоряжения своему худощавому помощнику, и тот торопливо ринулся их исполнять.
На нашей галере началась необычная суета. Моряки принялись озабоченно сновать по палубе, а трое из них распустили дополнительный парус. Наш корабль прибавил хода, начиная резко отклоняться от первоначального курса в южном направлении.
На палубе появились солдаты, что большую часть путешествия были вынуждены коротать в душном трюме. Они принялись бойко выстраиваться вдоль бортов галеры рядом с гребцами, которые все без исключения были на нашем корабле свободными мужчинами, находившимися на императорской службе и способными носить оружие.
Пока я увлеченно наблюдал за странным оживлением на нашей галере, два корабля тоже успели изменить свой курс. Теперь они открыто преследовали нас.
Незнакомые корабли, что по размеру были почти в два раза меньше нашей галеры, обнаружили необычайную быстроходность и маневренность. За совсем непродолжительный промежуток времени они сумели настолько приблизиться к нам, что я без особых усилий смог разглядеть людей на одном из них. Преследователи беззастенчиво глазели на нас и угрожающе сотрясали в своих руках оружие.
– Нас атакуют! – взревел капитан Джованни. – Приготовить греческий огонь!
Прежде мне только приходилось слышать о греческом огне – мощнейшем оружии ромейской армии, которое внушало невероятный страх любому противнику и, по словам знающих людей, позволяло одолеть всякого врага как на море, так и на суше. В действии же я никогда не видел этого смертельно-опасного орудия, поэтому с двойным любопытством взирал на то, как солдаты императора принялись толпиться у длинной медной трубы, которая располагалась на носу у нашей галеры.