– Андрей Ефимович! Где твое спокойствие?
– Пар выпускаю! Веришь, сколько раз убеждал генерала!
– А он?
– Каждый раз отправлял ко всем родственникам. Ну, ладно, добью это дело – докажу, что был прав! Посажу на задницу старого пердуна! – Дубовик с силой вдавил окурок в пепельницу и покрутил. – Aut vinsere, aut mori! – произнес он и вытянулся на кровати.
– Что ты сказал? – переспросил Калошин.
– Не я – Цезарь. Или побеждать, или умирать!
– Ну да! А что нам ещё остается? – вздохнул Калошин, потом с интересом глянул на товарища: – А любишь ты, Андрей Ефимович, ввернуть в разговор что-нибудь этакое!.. Это сколько ж ты иностранных языков знаешь?
– Что? А-а! Немного, только два, – без выразительности ответил Дубовик, полностью погрузившись в свои мысли. – Другие больше знают…
– Хм, «только два»!.. Да-а, от скромности ты не умрешь! А я только несколько слов по-немецки… Ну куда уж мне до тебя!.. – деланно вздохнул Калошин, по Дубовик, думая о своем, не обратил внимания не его брюзжание.
Майор помолчал, вспоминая, что ещё хотел спросить:
– Слушай, а что непонятно с Каретниковым? – и, не услышав ответа, очень громко повторил свой вопрос.
Дубовик удивленно посмотрел на него:
– Ты чего кричишь? Я хорошо слышу.
Калошин уже неоднократно замечал, что Дубовик часто полностью погружался в свои мысли, не слыша, казалось, ничего вокруг. Но потом вдруг мог продолжить разговор, как ни в чем не бывало, и очень легко переходил от серьезного настроения к смешливому, разряжая тем самым обстановку.
– Я должен тебе объяснить кое-что, – Дубовик повернулся к Калошину. – Помнишь, после завершения дела Вагнера, я сказал тебе с Сухаревым, чтобы вы все дела, даже самые незначительные, проверяли на связь с фигурантами этого дела? Сухарев тогда поинтересовался, зачем это надо. Так вот, не зачем, а почему? Потому что, оставались вопросы, а мы их проигнорировали. Я дважды сам беседовал с Каретниковым. Даже не будучи психологом, скажу, что этот человек не мог убить своего отца.
– Как же… – начал было Калошин, но Дубовик остановил его:
– Прошу, не перебивай и послушай все до конца. У меня у самого от всех этих дел каша в голове, верчу всё и так и этак, никак не соберу в узел. – Он вновь лёг на спину, подложив руки под голову. – После бесед с Каретниковым у меня сложилось о нем свое впечатление. Абсолютно одиозная личность. Порой бывает неприятен до одурения. Иногда становится жалок. А, в общем, признает во всех преступлениях только то, что может, по его мнению, повысить самооценку. Напротив, то, что принижает его в глазах окружающих, отрицает напрочь. Отца не убивал, но берет эту вину на себя, при этом рисуется. А почему? Да просто самоутверждается, самореализуется таким образом. Он не способен на поступок, даже самый низкий. Но убийство нацистского преступника, как он называет теперь отца, вызывает у него уважение к самому себе. А на манекене не смог показать, как именно это сделал, списал все на эмоции. Боясь противопоставить себя окружающим, приспосабливается к их мнению и пытается таким образом заслужить поощрение, что ли? – Дубовик помолчал, обдумывая свои слова. – Ну, и черт бы с ним! Идиот, так бери на себя, что хочешь! Но, чем больше я за ним наблюдал, тем меньше он мне виделся человеком в маске. Тот, даже по рассказам того же Хижина, видевшего незнакомца мельком, представлял человека, чувствовавшего себя хозяином, личностью! Городецкий же охарактеризовал своего коллегу Каретникова совершенно с обратной стороны, сказал, что ему не подвластна ведущая роль. Ну, и где тут логика? Этакая глубокая личность – человек в маске, и ханжа, с приписными добродетелями – Каретников. Можно между ними провести параллель? Нет, и ещё раз нет! Я очень много думал над этим. Поспешили мы с Каретниковым. Тогда Варя нам, безусловно, помогла. Ведь никому даже в голову не пришла мысль трансформировать фамилии. Каретникова мы, конечно же, подозревали, просто не могли связать с Вагнером, она же очень просто все определила. Вообще, женщины более рациональны. Они и мыслят другими критериями. Иногда, оказывается, помогает! – он мягко улыбнулся. – Только тогда нам надо было «не ломиться в закрытые ворота», а аккуратно «въехать на троянском коне», пользы было бы больше. В этом я теперь, абсолютно, уверен. – Дубовик потянулся, и уже сонным голосом пробормотал: – Давай спать, Геннадий Евсеевич! Все вопросы утром!
– Хм… Только что болтал, как заведенный, слова не давал вставить, и уже, пожалуйста, сопит! Слон толстокожий! – беззлобно ругнулся Калошин и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Тут же зычный голос заставил его подскочить:
– Ну, и здоров же ты, спать, майор!
Калошин сел на кровати, ничего не понимая. В окно светило солнце. Голоса грузчиков, разгружающих ящики с продуктами для гостиничного ресторана, и ещё какие-то непривычные утренние звуки чужого города врывались в открытую форточку вместе с морозным воздухом начала ноября. Радио голосом местного корреспондента вещало о городских достижениях.
Дубовик, побритый, посвежевший, пахнущий своим неизменным одеколоном, завязывал галстук, стоя перед стенным зеркалом и глядя через него с улыбкой на сонного Калошина.
– Черт! Казалось, только уснул, – майор потянулся, хрустнув суставами. – А чего это ты не разбудил меня раньше? – проворчал он, натягивая брюки.
Дубовик нарочито возмущенно всплеснул руками, но тут же, не выдержав, расхохотался:
– Я уже целый час пытаюсь тебя разбудить! И радио включил, и бритвой жужжал, и обращался к тебе ласково, как к любимой женщине, ничего не помогло! Храпел, как жеребец! В следующий раз приму более радикальные меры! Тогда держись! – он весело подмигнул отражению майора.
– Не может быть, всегда все слышу, а тут… – Калошин стыдливо засопел, – веришь, казалось, что только закрыл глаза! Старею, что ли? – он тяжело вздохнул.
– Да брось ты казниться! С кем не бывает? – Дубовик легонько хлопнул его по плечу.
– Вот с тобой-то вряд ли такое может случиться! – досадливо пробормотал майор.
– Я, по-твоему, не человек? И не такое было!..
– Вериться с трудом, – все ещё ворча, Калошин отправился умываться.
Когда вернулся, застал Дубовика разговаривающим по телефону с невидимым Алексеем Алексеевичем.
– Итак, товарищ майор, едем в клинику!
– Без конспирации? – уточнил Калошин.
– А мы на такси! Прямо к двери заведующего. Будем общаться с ним. Вход к Флярковскому отдельный. Я не думаю, что возле клиники нас будут караулить. Кто-то среди персонала? Может, но не факт, иначе не помещали бы туда постороннюю женщину. А Ерохин по приезде займется Юлией и заодно «пощупает» медиков. Парень он дотошный, въедливый, думаю, что-нибудь для нас накопает.
Через час Дубовик с Калошиным в сопровождении степенной санитарки прошагали в кабинет заведующего клиникой. Флярковский встретил их у дверей своего кабинета, проявляя чрезмерную галантность, распахнул двери и пропустил оперативников вперед. Дождавшись, когда они расположатся на диване, сам сел за приставной столик напротив них.
Калошин заметил у него на носу массивные очки в роговой оправе, которые в прошлый раз отсутствовали. Флярковский, уловив на себе внимательный взгляд майора, вдруг сдёрнул их и стал тщательно протирать. Потом опять водрузил на тонкий нос, беспрестанно дёргая широкое переносье очков, двигая его пальцем то вверх, то вниз. Пока он изучал документы офицеров, Дубовик с иронией наблюдал за его манипуляциями с очками и, в конце концов, насмешливо спросил:
– Алексей Алексеевич, вам очки не мешают?
Флярковский, смутившись, весь зарделся и досадливо снял их, повертел в руках, как ненужный предмет, но потом аккуратно убрал в довольно дорогой футляр.
– Понимаете, чувствую себя здесь не очень уютно, возраст, знаете ли… Вот… Решил придать внешности веса, да чувствую, что выгляжу в очках, как… – не успев подобрать нужного определения, он посмотрел на Дубовика и ещё больше покраснел: – Извините…
Дубовик снисходительно улыбнулся и, забрав документы из рук доктора, спокойно сказал:
– Итак, ознакомительная часть закончилась, переходим к делу. Но сразу хочу предупредить, что беседа наша строго конфиденциальна. И если хоть одно слово вылетит за стены этого кабинета, я вам обещаю, что сидеть вы будете не за столом, – чувствовалось, что подполковник специально нагнетает обстановку, чтобы обезопасить все оперативные действия от возможных неожиданностей, тем более, что шел он ва-банк, не зная точно, мог ли быть доктор причастен ко всему происходящему.
Флярковский замотал головой, усиливая своё согласие ещё и короткими взмахами рук.
– Ну, вот и хорошо! Тогда, вопрос первый: ваши прямые обязанности в этой клинике?
– Видите ли, я здесь человек новый…
– Понятно, – грубовато перебил его Дубовик. – Переходим ко второму вопросу: кто непосредственно занимается приемом больных?
– У нас с Борисом Ивановичем больные разделены по болезням. Я пишу кандидатскую диссертацию на тему…
– Алексей Алексеевич, – поморщился подполковник, – увольте вы нас от ваших научных изысканий, давайте по делу!
– Так я же и хотел объяснить, какая категория больных интересует меня, а какие…
– … достаются Хижину, – закончил с сарказмом Дубовик и переглянулся с Калошиным, тот усмехнулся.
Флярковкий заметно стушевался под едко-насмешливым взглядом офицера, но попытался восстановить свое реноме, которое, впрочем, пока оставалось под вопросом.
– Простите, но я стараюсь не для себя, мои, как вы их назвали, «изыскания» все-таки имеют пользу для больных людей! Я ради них здесь и нахожусь!
– Должен вас прервать – вы опять садитесь на своего конька, меня, как вижу, не слышите! Черт с вами! – Дубовик был уже откровенно груб. – Вам знакома Юлия Усладова? Только «да» или «нет»! Остальные ответы не принимаются!
– Нет… То есть, да!
– Не понял? – Дубовик с интересом посмотрел на доктора. – Ну-ка, ну-ка!..
– Я эту фамилию слышал! – Флярковский оживился, как бы почувствовав разрядку обстановки. – Сначала мне позвонили и попросили, нет, даже потребовали принять больную с такой фамилией, но у меня… – он опять споткнулся, боясь навлечь на себя гнев, – … это не моя больная. Я посоветовал обратиться к Хижину, он меня в свою очередь спросил, можно ли ему принять эту женщину, я был абсолютно не против.
– А как вы определили, что она вообще больная? – задал вопрос Калошин.
– Ну, звонивший заявил, что необходимо госпитализировать больную женщину. Я подумал, что не станет же он просить об этом, если она здорова?
– Резонно, – усмехнулся Дубовик, Флярковский в очередной раз смутился:
– Но он назвал мне несколько симптомов, правда, они были такие… расплывчатые… Я решил, пусть её примет Хижин, ну, а уж потом… если что… – он пожал плечами, стыдливо опустив глаза, потом вдруг встрепенулся: – Что-то не так с этой женщиной? – и заметно испугался.
– Похоже, что с ней все не так… – нехорошо прищурившись, посмотрел Дубовик на доктора. – И очень плохо!
– А что, что не так-то?! С ней что-то случилось? Что делать?! – испуг доктора готов был перерасти в истерику.
– Сушить сухари, – едко буркнул Калошин, а Дубовик добавил:
– Придется прервать ваши труды, на какую тему?
– «Рефлексы…» – от волнения Флярковский не мог вымолвить ни слова, только вскочил со стула.
Дубовик положил руку на плечо доктора, заставляя сесть:
– Успокойтесь, пишите дальше свои «рефлексы…», а пока ответьте ещё на несколько вопросов. Вам знакома Кривец Любовь Архиповна?
– Она работала здесь старшей медсестрой, и, насколько мне известно, пропала. – Доктор постепенно приходил в себя, обретая уверенность. – Хотя я не понимаю до конца значения этого слова, применительно ко взрослому человеку. Любой индивидуум, заключенный в физическом теле, обладает способностью оставлять следы. И не только материального свойства, но и духовного. Это, так сказать, метафизическая форма…
– Простите, это что – цитаты из вашей диссертации? – недоуменно прервал его Дубовик, он даже не знал, как ему относится к выпадам этого молодого доктора: – Вы вот это все сейчас, – он очертил в воздухе круг рукой, – серьёзно? Эти ваши эскапады?.. – Флярковкий пожал плечами, не понимая удивления оперативников, видя, что и Калошин смотрит на него с некоторым замешательством; Дубовик же с ухмылкой произнес: – Sapienti sat! – это прозвучало, как ругательство, во всяком случае, майор это воспринял именно так, но доктор покраснел и пробормотал:
– Извините… Понимаете, не могу переключиться… В голове работа…
– Стоп! Возвращаемся к нашим вопросам. Что вы ещё знаете об этой женщине?
– Я особо не прислушивался к разговорам персонала, но кое-кто говорит, что она уехала от мужа, другие в это не верят. Меня семейные дела персонала не интересуют. Не люблю совать нос, куда не следует. Правда, однажды я услыхал разговор двух санитарок. Они высказывали такое предположение, что медсестра погибла из-за Шаргина.
– Именно погибла? – уточнил Калошин. – И кто такие эти санитарки? Их фамилии?
– Да, это прозвучало так. А фамилии… – он взялся за ручку, – я напишу вам.
– А вас не удивило, что кто-то вам буквально приказывает определить на лечение неизвестного человека? – спросил Дубовик.
– Это прозвучало так безапелляционно, что я даже не решился спросить имя звонившего, подумал, что кто-то из номенклатуры, и побоялся попасть впросак, – доктор пожал плечами.
– Хм, но позвольте, что вам потом мешало уточнить это у Хижина? И разве вам не пришло в голову, что если это какое-то высокопоставленное лицо, то, скорее всего, он будет настаивать на приеме у вас, здесь, а не в общем отделении?
– Я, честно сказать, сразу же забыл об этом разговоре, и не вспоминал больше, ну, вы понимаете… – опять смутился Флярковский.
– Да-да, работа, «рефлексы…» – с иронией произнес Дубовик.
– Ну, что уж вы так?.. Что же вы меня цепляете? – доктор стал злиться.
– Я?! – возмутился подполковник. – Нет, вы посмотрите на него! Говорит о пользе, которую приносит людям, но тут же о них забывает! Да не люди вам нужны, Алексей Алексеевич, а кандидатская степень, после которой последует докторская, а с ними соответствующие материальные блага! – жестко отрезал он.
– Как вы можете?! Вы ведь совсем не знаете меня! – попытался перейти в наступление доктор, но Дубовик не дал ему сказать больше ни слова.
– Я не просто могу, а имею полное право! А вас я вижу насквозь! Мне плевать на корректность, просто скажу, что здесь работает настоящий врач и патриот – это Хижин. И давайте, закроем, в конце концов, эту полемику. Каждый наш, казалось бы, простой вопрос превращается в словесную дуэль. Мы можем вызвать вас на допрос в отделение милиции, и там разговор будет идти в другом русле, уж поверьте мне!
Флярковский обиженно засопел, но понял, что правильнее будет промолчать.
– Вот так-то лучше! И перестаньте дуться, отвечайте на вопросы, как положено, и расстанемся друзьями, – Дубовик повернулся к Калошину и сказал одними глазами: «Поговори сам, я больше не могу!» и вслух тихо добавил: – Взорвусь!
Майор согласно кивнул, так как сам уже начал выходить из себя из-за поведения этого самовлюбленного доктора-индюка.
– Что вы можете сказать о Песковой Анне Григорьевне? – спросил он.
– Обыкновенная санитарка, довольно чистоплотная. У меня к ней никаких претензий не возникало. Её исчезновение вызвало у меня некоторое удивление. Мы думали, что она могла уехать к дочери в Москву, тем более, что прислала телеграмму с просьбой об увольнении, но дочь до сих пор звонит и спрашивает, не знаем ли мы чего-нибудь о матери.
– Вы за последние дни не замечали ничего необычного? В кабинете никаких изменений не было?
На лице Флярковского вновь появился испуг:
– Вроде бы ничего, – замотал он головой, – правда, вчера утром я нашел у себя в кабинете чей-то носовой платок, он лежал на полу, вот здесь, – доктор указал на место у стола. Я сделал замечание санитарке, но она сказала, что убрала все. Откуда он мог взяться? – он посмотрел на обоих мужчин.
– Где этот платок?
– Выбросили в мусор, а мусор у нас сжигается в котельной, – суетливо пояснил доктор. – Что-то опять не так?
– Скажите, где находятся ваши ключи? – оставив его вопрос без ответа, спросил Калошин.
– Вот, – доктор достал из верхнего ящика стола связку ключей, побренчал ими.
– Когда выходите, дверь запираете всегда?
– Да, конечно, у меня ведь здесь моя дис… – он поперхнулся, покраснел и, откашлявшись, поправил себя: – здесь сейф с печатью, документы, истории болезни пациентов.
– И вы никогда и никому не передавали ключи? Может быть, где-нибудь случайно оставляли?
– Нет-нет! Что вы! Я очень строго отношусь к этому! Будьте уверены! – Флярковский затряс и головой, и руками, считая, что так выглядит убедительнее.
Дубовик поднял ладонь, давая понять Калошину, что хочет сам о чем-то спросить: