Марк ЛёвкинСад камней
Телефонный звонок в предутреннее время – это недобрый вестник. Хороших новостей от него ждать не приходиться. За пятнадцать лет службы в полиции никто ни разу не звонил мне в четыре часа, чтобы пожелать доброго утра или пригласить на ранний завтрак. Этот телефонный аппарат, эта «черная коробка», на моем рабочем столе – это моя связь с улицей. Вкрадчивый шепот, всхлипывания, проклятья и истерика – все это – голоса улицы. Я их слышу ежедневно, стоит мне снять трубку «черной коробки». Они не оставляют меня в покое ни днем, ни ночью. Они хотят быть услышанными, и я даю им такую возможность, я их слушаю. Они говорят, когда кто-то совершил злонамеренное деяние, когда кто-то с кем-то хочет свести личные счеты, когда кто-то хочет выйти из окна многоэтажки или болтается в петле. Бывает, что я их понимаю, реже сочувствую, но чаще всего – просто ненавижу. Это слабые и никчемные люди способные только на разрушение. Да и за людей я их не считаю. Они собственными руками убивают в себе человека прежде чем навредить другому. У них не лады, в первую очередь, с собой.
Я открываю глаза после третьего звонка, но снимать трубку не тороплюсь. Надеюсь, что «черная коробка» все-таки замолчит: на том конце провода в отчаянии бросят трубку, не дождавшись ответа, или звонок примет кто-нибудь другой из моих коллег, избавив меня от очередной головной боли. Но «черная коробка» продолжает звонить. Всю последнюю неделю ее надрывный звон раздавался в моем кабинете непрерывно. Затем наступило недолгое затишье. Затишье перед бурей.
Я жду, когда прозвучит еще пять звонков, и только потом поднимаю трубку:
– Кулаков. Слушаю.
– Приезжай как можно скорее в «Центральный парк». Там найдешь «Сад камней». Я тебя буду ждать, – говорит мне знакомый голос в трубке.
Голос принадлежит моему информатору – самому надежному источнику новостей из трущоб. Ему можно доверять. На протяжении многих лет я прислушивался к нему, использовал полученную информацию в своих целях, и он ни разу не подводил меня. До сих пор мы общались только по телефону. Его просьба о личной встречи меня настораживает, но и не поехать я не могу. Вероятно, сложилась какая-то нерядовая ситуация, требующая экстренных мер. Я сажусь в машину и еду в указанное место. Я очень рискую не вернуться. Как правило, любая встреча готовится несколько дней из соображений безопасности. Но сейчас мне придется действовать по наитию.
Я подъезжаю к парку в предрассветной мгле с выключенными фарами. Дальше иду пешком. По указателям нахожу нужное место. Обхожу кругом несколько раз. Никого. «Сад камней» – это небольшой круглый участок, засыпанный белым песком. На нем лежат пятнадцать необработанных кусков скальных пород разных форм и размеров. По краю участка проходит дорожка, выложенная гладким речным булыжником, с выделенными местами для медитации. Подойти к ним можно по одной из семи дополнительных дорожек, тянущихся со всех сторон лучами к центру участка от основных аллей парка. Вот и весь сад. Но вся простота этого места – лишь видимость. «Сад камней» – это целая философия, суть которой заключена в том, что лишь просветленный способен узреть все пятнадцать камней разом, воспарив духом над садом, равно, как над всем земным. Для всех остальных, кто будет созерцать этот сад, один камень всегда будет оставаться невидим, с какой бы стороны они не подошли.
– Присядь, не мельтеши, – раздался тихий и ровный голос у меня за спиной.
Я обернулся. На скамейке под ветвями ивы сидел старик, склонив голову, как будто задумавшись. Он был в черном плаще и с тростью. Из под широкополой шляпы выбивались редкие локоны седых волос.
– Так это ты, – обратился я к старику. – Да, определенно ты. Твой голос я узнаю из миллиона. Признаться, я тебя по-другому себе представлял.
– А это имеет какое-то значение? – старик поднял голову.
Теперь я мог разглядеть его лучше: лицо было испещрено глубокими морщинами; кожа имела нездоровый серый оттенок и немного обвисла; разноцветные впалые глаза делали его взгляд неприятным и даже безумным.
– Нет. Мне без разницы кто ты, сколько тебе лет и как ты выглядишь, если у тебя есть то, что мне нужно, – ответил я, повернувшись к нему спиной. – Зачем ты меня позвал сейчас? Тебе есть что мне сказать?
– Я хочу покаяться.
– Разве я похож на священника? – усмехнулся я. – Я грехи не отпускаю.
– Это и не требуется. Покаяние мое лишь в том, что не могу я больше хранить в тайне грехи твои.
– Никто не безгрешен. Но откуда тебе известно про мои грехи?
– Ты сам мне о них поведал и отдал, как скрижаль, на хранение вечное в тайне под печатью крови. Грехи твои самые тяжкие из всех. Такие, что обычный человек и вынести не может груза их. Или погибнет он, хранящий тайну, или рассудка лишится, когда душу его бесы в клочья разорвут и утащат в чертоги свои.
– Разве ты не человек?
– А кто есть человек? – старик поднялся с места, опираясь на трость обеими руками с тонкими сухими пальцами. – Кто может называться человеком? Только лишь тот, кто родился человеком? Или тот кто жил и умер человеком? Разве человек – это лишь тот, кто имеет облик человечий? Порой и зверь какой смотрит глазами человека на охотника, убийцу своего, пряча от него детенышей своих. И кто из них двоих больше человек? Быть человеком – это значит жить, любить жизнь и спасать жизнь. Но как назвать того, кто отнимает жизнь? Ни одна живая тварь не убьет другую, если в этом нет необходимости. По велению инстинкта, зову природы – убить – это значит выжить. И это не грех, если нельзя было иначе. Но разве можно назвать человеком того, кто убивает другого ради выгоды своей, ради услады? А то и просто так, от смертной скуки. Что движет им – убийцей, душегубом? Как понять его умом? Как найти его и не допустить свершения греха? – говоря все это, старик медленно подходил ко мне. – Ааа! Вижу! Вижу, что вопросы эти тебе знакомы. Ты и сам их задавал себе. День и ночь думал, ответ искал верный. И, не находя его, однажды на рассвете ты пришел сюда. Ты так придумал: для того, чтобы понять, что толкает людей на грехопадение, что заставляет их отказаться от самой жизни человечьей, надо прежде самому пойти на грех. А иначе нельзя, иначе не получится. Пожертвовать надо собой во благо будущего людей. Но сделать это надо было хитро. Нельзя было допустить, чтобы ты сам уподобился во всем разбойникам этим. В своем уме оставаться ты хотел. Своей прежней жизнью жить ты хотел. Остаться человеком ты хотел. А потому пожертвовал душой. Здесь, на этом самом месте ты и выдумал меня. Ты – как будто человек, но без души. И я – как будто человек, но бестелесный. И наказал ты мне: всякий грех свершенный тобой я должен был в себе хранить; из памяти твоей его стереть, а мне предстояло помнить. И чтобы наверняка – имена людей, чьи жизни ты отнимал, записывать я должен был, читать о них молитву ежедневно и прощение просить за содеянное тобой. И не было такого дня, чтобы я не оплакивал жертв твоих, пусть и сами они были лишены души – преступники и бесноватые. Все их имена я помню наизусть. И начертал я их на камнях этих. Четырнадцать. Ты слышишь? Четырнадцать имен! Все камни заняты. Один остался. А дальше что? Не думал? Не можешь остановиться? Так значит и ты такой же, как все они. Ты думал, что сможешь все. Ты думал, что они – никто. А никто – ты сам. Ты – не человек, раз выдумал меня. Но я больше не могу ни жить, ни существовать под грузом четырнадцати поименованных камней, – старик коснулся слабой, дрожащей рукой моего плеча. – Забирай их все себе обратно. Твои грехи – тебе и отвечать за них.
***
Когда совсем рассвело кладбищенский сторож во время обхода наткнулся на человека в плаще и с тростью. Мертв он был. Лежал у камня на могиле старой, пятнадцатилетней давности, если судить по датам. Могила неухоженной была совсем, поросла травой. Надгробный камень покосился и расколот был. На камне том имя высечено – «Кулаков А.В.». Сторож постоял с минуту, перекрестился, и вынул всякую мелочь из карманов плаща того человека, усопшего в горе, и только потом сообщил куда следовало по законам человечьим о находке своей скорбной.